Всё.
Память словно бы высвечивала маленькие яркие картинки. Вот двое солдат врываются к ним в дом, высаживая дверь. Карел охает и прыгает в каминную трубу. Дым — в дом. Жесты травника — он что-то говорит и двигает руками, будто ловит мух. Солдаты переглядываются, ставят в угол алебарды. Потом — у Ялки перехватывает дух: — солдаты… здороваются, кланяются, словно бы зашли к ним в гости, и садятся за стол. Три крысы тотчас молниями вынырнули из своей норы и взобрались на стол, уселись перед ними, вперились глаза в глаза. Сидят. Солдаты что-то говорят, хихикают, смеются, говорят о чём-то по-испански, хлебают из чашек… Ялка с Фрицем переглядываются. «Есть ещё один, — тихо говорит им травник, тяжело дыша и вытирая пот со лба. — За дверью, сзади… Ждёт. Там нам нельзя пройти… Я наложу личины… Отражу… Ничего не бойтесь… Вы прорвётесь… Надо… уходить…»
Голос его дрожит, срывается. Он весь в поту. На лбу набухли вены.
«Почему нельзя заставить их плясать, как тогда?» — с удивленьем говорит Фриц. «Я не могу, — Жуга мотает головой. — Заклятие ещё не остыло. Зима на излёте, все элементалы спят. Цвет белый… нет волынки… ничего нет. Я не смогу удержать двойника. Манок не отдам! Ты… Ты пока не понимаешь. Здесь другое… Некогда болтать! Яд и пламя, почему так тяжело? Готовьтесь…»
Фигура и черты его лица дрожат и расплываются, складываются в маску худощавого испанца — выпуклые льдистые глаза, лицо больного эльфа, седина волос…
Ялка с ужасом смотрит на Фрица, превратившегося в коренастого бородача, потом на себя. Сглатывает. Ей становится дурно.
Солдаты чавкают. Ведут беседу с крысами. Глаза их мутны и пусты.
Травник вынимает меч; клинок хищно серебрится. Трогает окно.
«Неожиданность наш козырь. Ты сможешь выпрыгнуть в окно?»
«Что?» — теряется та.
«Стёкла без осколков, замазка — дрянь, всё вылетит одним куском. Прыгнешь в окно, отбежишь, и жди меня. Они увидят не тебя. Поняла?»
«Поняла…»
«А я?» — подпрыгивает Фриц.
«Ты — то же самое, но через дверь».
Он ударяет ногой. Треск, грохот, звон вылетающего стекла. Дождь и холодный ветер. Взмах руки.
«Кукушка! Пошла!»
Думать уже некогда. Ялка подбирает юбки. Рыбкой прыгает в открывшийся проём и боком валится на снег.
Летящий снег. Лежащий снег. Солдаты. Капуцины. Ночь.
…Девушка смотрит в окно. Шепчет чьи-то слова. Стеклом — по пальцу, пальцем — по стеклу. Кровь тонкими полосками.
Какой удачный исход?
Как долго длилась истерика!
Я знаю, — скоро пройдёт,
Оставит лишь раны, удачный исход —
Глубокие раны — я не верю, что всё так легко,
Вот он выход — истерика!
Потом…
Потом всё пошло не так. Спадающие маски, грохот выстрела, ночь, сумасшедший бег. Опять гром выстрела. И думать уже некогда. Одна лишь мысль: не может быть, он жив, он жив…
Он… жив?
Мальчишка виснет на плече. Нет сил тащить. Он лёгкий, но у женщины так мало сил… Бормочет: «Я запрячу нас, я знаю, как, он говорил мне, говорил… Второе дерево… Ты только не думай, ни о чём не думай… И не смотри…» «Не смей! — выдыхает она на бегу. — Не смей, не надо, слышишь?!»
Поздно. Серый купол накрывает их обоих. Она смотрит в снег. В голове пустота.
Три или четыре раза погоня проходит в двух шагах, не замечая их. Ночь режет лунный свет и сталь клинков. Потом Фриц обмякает на руках. Ещё десяток шагов, и оба валятся на снег на небольшой поляне. Конец.
И вдруг…
«Кукушка!»
Ялка поднимает голову.
…Искристый рог, сиянье звёзд в синеющих глазах, изгиб лебединой шеи, какой не снился и арабским скакунам…
— Высокий… Ты…
«Я, Кукушка».
— Зачем ты здесь? уходи! Им нужны только мы. Они тебя убьют!
«Тебе нельзя останавливаться».
— Я не могу идти. «Садись на меня».
— Фриц… — она оглядывается. — Я не брошу его.
«Глупая! Ты всё погубишь! Я не унесу двоих, я и так позволил себе слишком много! Мальчишка всё равно ушёл в надрав. Садись! Есть ещё время!»
— Ему можно помочь? Жуга уже один раз вытащил его. Ты это можешь? Пауза. Молчание. Голоса всё ближе.
— Ответь, высокий! Ты можешь ему помочь?
«Да. Я могу».
— Тогда обещай мне! Если я хоть что-то значу для тебя, обещай мне, что поможешь ему! Обещаешь?
«Хорошо. Я обещаю».
Этот миг запомнился очень отчётливо. Единорог подогнул передние ноги, опустился на колени. Ялка, ухнув, подняла безжизненное тело мальчика и перекинула его через конский хребет. Руки и ноги Фрица беспомощно свесились с боков.
— Он не упадёт?
«Нет».
На мгновение ей захотелось, чтобы высокий не уходил. Но она знала, что это не поможет. Люди, которые преследовали их, свято верили в железный маховик испанской власти, королевского и папского престолов. Даже если она предстанет перед ними девственницей на единороге, они этого не поймут. Не примут. Истолкуют ложно. Не поверят.
Да и всё равно — уже поздно.
Один прощальный, долгий взгляд; потом единорог присел, встопорщил за спиной два призрачных крыла и прянул в небо, — только ветер в волосах.
Скачи, высокий.
Ох, скачи!..
Спасибо ветер! Ветер, я с тобой.
Город, снег.
Вместе с песней оставила я свою боль,
Ветер унёс мою жизнь в океан.
И я с тобой, весёлый смех…
Спасибо за ветер!
Потом были солдаты, боль врезающихся в запястья верёвок, тычки, увещевания монаха… Дом — в дым. Истоптанный кровавый снег, зарево пожара, три дня долгого пути, для Ялки слившиеся в долгий неразборчивый кошмар без всяческой надежды пробудиться.
…Заскрежетал засов. Дверь комнаты хлопнула, и на пороге появился Михелькин. В руках его был поднос со свежей снедью — ветчина, сыр, лук, тушёные грибы. Он задержался на пороге, смущённый, с удивлением посмотрел на нетронутый обед, потом на поднос в своих руках. Девушка даже не взглянула в его сторону, продолжала смотреть за окно.
— Ялка… — осторожно позвал он.
— Не называй меня так, — мёртво сказала она. — И вообще — уходи.
— Но так нельзя… ты же так ничего и не поела.
— Я не индюшка, чтоб меня откармливать перед костром.
— Не говори так! Они хотят тебе добра.
— У-хо-ди, — раздельно произнесла она и, наконец, повернула голову к нему. — уходи, Михелькин. Я не хочу ни о чём с тобой разговаривать. Меня от тебя тошнит.
Парень растерялся. Поставил свой поднос на стол и шагнул вперёд. Протянул руку.
— Ялка…
Девушка перегнулась пополам, и её фонтаном вырвало на пол.
У самых скал, у мокрого, чернеющего на снегу пятна пожарища Золтан осадил своего коня. Соскочил на землю, забросил поводья на луку седла. Огляделся.
— Так, — с горечью в голосе сказал он, — я всё-таки опоздал.
От дома остались только стены, сложенные из плитняка, да и те наполовину обвалились. Балки, двери, лежаки, полы и потолки — всё дерево сожрал огонь, не пощадив ни банного пристроя, ни навеса, ни сарая, ни проточных желобов. Снег был ужасающе истоптан, а в нескольких местах обильно залит кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Память словно бы высвечивала маленькие яркие картинки. Вот двое солдат врываются к ним в дом, высаживая дверь. Карел охает и прыгает в каминную трубу. Дым — в дом. Жесты травника — он что-то говорит и двигает руками, будто ловит мух. Солдаты переглядываются, ставят в угол алебарды. Потом — у Ялки перехватывает дух: — солдаты… здороваются, кланяются, словно бы зашли к ним в гости, и садятся за стол. Три крысы тотчас молниями вынырнули из своей норы и взобрались на стол, уселись перед ними, вперились глаза в глаза. Сидят. Солдаты что-то говорят, хихикают, смеются, говорят о чём-то по-испански, хлебают из чашек… Ялка с Фрицем переглядываются. «Есть ещё один, — тихо говорит им травник, тяжело дыша и вытирая пот со лба. — За дверью, сзади… Ждёт. Там нам нельзя пройти… Я наложу личины… Отражу… Ничего не бойтесь… Вы прорвётесь… Надо… уходить…»
Голос его дрожит, срывается. Он весь в поту. На лбу набухли вены.
«Почему нельзя заставить их плясать, как тогда?» — с удивленьем говорит Фриц. «Я не могу, — Жуга мотает головой. — Заклятие ещё не остыло. Зима на излёте, все элементалы спят. Цвет белый… нет волынки… ничего нет. Я не смогу удержать двойника. Манок не отдам! Ты… Ты пока не понимаешь. Здесь другое… Некогда болтать! Яд и пламя, почему так тяжело? Готовьтесь…»
Фигура и черты его лица дрожат и расплываются, складываются в маску худощавого испанца — выпуклые льдистые глаза, лицо больного эльфа, седина волос…
Ялка с ужасом смотрит на Фрица, превратившегося в коренастого бородача, потом на себя. Сглатывает. Ей становится дурно.
Солдаты чавкают. Ведут беседу с крысами. Глаза их мутны и пусты.
Травник вынимает меч; клинок хищно серебрится. Трогает окно.
«Неожиданность наш козырь. Ты сможешь выпрыгнуть в окно?»
«Что?» — теряется та.
«Стёкла без осколков, замазка — дрянь, всё вылетит одним куском. Прыгнешь в окно, отбежишь, и жди меня. Они увидят не тебя. Поняла?»
«Поняла…»
«А я?» — подпрыгивает Фриц.
«Ты — то же самое, но через дверь».
Он ударяет ногой. Треск, грохот, звон вылетающего стекла. Дождь и холодный ветер. Взмах руки.
«Кукушка! Пошла!»
Думать уже некогда. Ялка подбирает юбки. Рыбкой прыгает в открывшийся проём и боком валится на снег.
Летящий снег. Лежащий снег. Солдаты. Капуцины. Ночь.
…Девушка смотрит в окно. Шепчет чьи-то слова. Стеклом — по пальцу, пальцем — по стеклу. Кровь тонкими полосками.
Какой удачный исход?
Как долго длилась истерика!
Я знаю, — скоро пройдёт,
Оставит лишь раны, удачный исход —
Глубокие раны — я не верю, что всё так легко,
Вот он выход — истерика!
Потом…
Потом всё пошло не так. Спадающие маски, грохот выстрела, ночь, сумасшедший бег. Опять гром выстрела. И думать уже некогда. Одна лишь мысль: не может быть, он жив, он жив…
Он… жив?
Мальчишка виснет на плече. Нет сил тащить. Он лёгкий, но у женщины так мало сил… Бормочет: «Я запрячу нас, я знаю, как, он говорил мне, говорил… Второе дерево… Ты только не думай, ни о чём не думай… И не смотри…» «Не смей! — выдыхает она на бегу. — Не смей, не надо, слышишь?!»
Поздно. Серый купол накрывает их обоих. Она смотрит в снег. В голове пустота.
Три или четыре раза погоня проходит в двух шагах, не замечая их. Ночь режет лунный свет и сталь клинков. Потом Фриц обмякает на руках. Ещё десяток шагов, и оба валятся на снег на небольшой поляне. Конец.
И вдруг…
«Кукушка!»
Ялка поднимает голову.
…Искристый рог, сиянье звёзд в синеющих глазах, изгиб лебединой шеи, какой не снился и арабским скакунам…
— Высокий… Ты…
«Я, Кукушка».
— Зачем ты здесь? уходи! Им нужны только мы. Они тебя убьют!
«Тебе нельзя останавливаться».
— Я не могу идти. «Садись на меня».
— Фриц… — она оглядывается. — Я не брошу его.
«Глупая! Ты всё погубишь! Я не унесу двоих, я и так позволил себе слишком много! Мальчишка всё равно ушёл в надрав. Садись! Есть ещё время!»
— Ему можно помочь? Жуга уже один раз вытащил его. Ты это можешь? Пауза. Молчание. Голоса всё ближе.
— Ответь, высокий! Ты можешь ему помочь?
«Да. Я могу».
— Тогда обещай мне! Если я хоть что-то значу для тебя, обещай мне, что поможешь ему! Обещаешь?
«Хорошо. Я обещаю».
Этот миг запомнился очень отчётливо. Единорог подогнул передние ноги, опустился на колени. Ялка, ухнув, подняла безжизненное тело мальчика и перекинула его через конский хребет. Руки и ноги Фрица беспомощно свесились с боков.
— Он не упадёт?
«Нет».
На мгновение ей захотелось, чтобы высокий не уходил. Но она знала, что это не поможет. Люди, которые преследовали их, свято верили в железный маховик испанской власти, королевского и папского престолов. Даже если она предстанет перед ними девственницей на единороге, они этого не поймут. Не примут. Истолкуют ложно. Не поверят.
Да и всё равно — уже поздно.
Один прощальный, долгий взгляд; потом единорог присел, встопорщил за спиной два призрачных крыла и прянул в небо, — только ветер в волосах.
Скачи, высокий.
Ох, скачи!..
Спасибо ветер! Ветер, я с тобой.
Город, снег.
Вместе с песней оставила я свою боль,
Ветер унёс мою жизнь в океан.
И я с тобой, весёлый смех…
Спасибо за ветер!
Потом были солдаты, боль врезающихся в запястья верёвок, тычки, увещевания монаха… Дом — в дым. Истоптанный кровавый снег, зарево пожара, три дня долгого пути, для Ялки слившиеся в долгий неразборчивый кошмар без всяческой надежды пробудиться.
…Заскрежетал засов. Дверь комнаты хлопнула, и на пороге появился Михелькин. В руках его был поднос со свежей снедью — ветчина, сыр, лук, тушёные грибы. Он задержался на пороге, смущённый, с удивлением посмотрел на нетронутый обед, потом на поднос в своих руках. Девушка даже не взглянула в его сторону, продолжала смотреть за окно.
— Ялка… — осторожно позвал он.
— Не называй меня так, — мёртво сказала она. — И вообще — уходи.
— Но так нельзя… ты же так ничего и не поела.
— Я не индюшка, чтоб меня откармливать перед костром.
— Не говори так! Они хотят тебе добра.
— У-хо-ди, — раздельно произнесла она и, наконец, повернула голову к нему. — уходи, Михелькин. Я не хочу ни о чём с тобой разговаривать. Меня от тебя тошнит.
Парень растерялся. Поставил свой поднос на стол и шагнул вперёд. Протянул руку.
— Ялка…
Девушка перегнулась пополам, и её фонтаном вырвало на пол.
У самых скал, у мокрого, чернеющего на снегу пятна пожарища Золтан осадил своего коня. Соскочил на землю, забросил поводья на луку седла. Огляделся.
— Так, — с горечью в голосе сказал он, — я всё-таки опоздал.
От дома остались только стены, сложенные из плитняка, да и те наполовину обвалились. Балки, двери, лежаки, полы и потолки — всё дерево сожрал огонь, не пощадив ни банного пристроя, ни навеса, ни сарая, ни проточных желобов. Снег был ужасающе истоптан, а в нескольких местах обильно залит кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120