Смотрительницы стареют, уходя в полярную ночь ума. И только какая-то шальная нота... NOTA BENE. Исток произведения искусства - в погребальном обряде; культура начинается с погребальной урны (пусть это будет пока поверх книги). Отпевают, пеленают и экранируют - тело, которое останавливает рассудок, как я останавливаю сейчас диктофон, запрещая вести какие-либо изыскания дальше. Изыскания в нем не находят себе духовной пищи, но лишь песок, палящее, неизъяснимое ничто, другой, пусть он и невозможен, голос. Белый, абсолютно ничтожный. Но если тела, даже истонченного вот
так, вот так - как та пленка, нет? Есть слово как таковое; инстинкт, или лучше сказать искус удвоения находит символическую замену. Поэтому и пишут о стихотворении как о египетской ладье мертвых, где все припасено для путешествия на тот свет. Как если бы, между нами, он не был уже заведомо и одновременно этим светом: тот свет. Как тебе Новый. Тот - бог мудрости и письма, письма и счета, бог броска игральных костей. Стоит только нажать на клавишу, как нажимают на пошатнувшийся зуб. Тот - проводник умерших в загробное царство. Гречество приписало ему авторство герметических книг, четырнадцати, удвоив именем Трисмегиста. Небо в Откровении сворачивается в свиток, потому что в свиток заворачивали, пеленали письмо. Хоронили письмом. До лучших, так им казалось, времен. Свиток - пенал (архив) письменности, естественный раздвижной саркофаг, саркофаг неба (как оно отражается сейчас в миниатюрной крышечке PANASONIC), урна, тот свет. Плексиглазовый кокон. Вот он и обращается к самому себе (сберегательной кассе, под мизерные проценты), обращается к самой себе, в себя, в искусственный свет. Его рука лежит на бумаге, и я пишу. И это ничем не отличается от работы шелковичного червя, сучащего пряжу из листа, им пожираемого. Он хочет сказать. что пишут - прахом сожигаемых книг, прахом идущих голосов; тогда письмена притягивают настоящий огонь блед, огнь настоящего. Но не теперь, еще нет, еще .

ALEXANDRIA, слово рассеяния, распыления, оно валится на бок, подстреленное, точно птица Сирин при приближении к языковому барьеру, но в то же время непостижимо остается присутствовать, стекленеть в какой-то ускользающей точке, как Воздух Парижа Дюшана: и здесь и не-здесь, запаянный каплеобразный сосуд, воздух внутри и воздух снаружи; этикетка - фломастером, от руки. И здесь и не-здесь. Где же? Но так не говорят, так пишут, как он бы никогда не написал: ей, кремированной, в предместье. Предместье чего? Она изгнана навсегда из ниоткуда в нигде. Не забыть вот что. Так что, наблюдая свет на ее лице, он уже видел, как тот мгновенно погаснет, едва уйдет посетитель, и сменится нестерпимой хмуростью, которой спящий никогда не сможет забыть. Он опять помогал ей подняться все с той же травы с кусочками озера, влипшими в просветы высоких балясин, и уже он и она прогуливались бок о бок по безвестной аллее, и он ощущал, как она следит за ним уголком глаза, уголком неясной усмешки, но когда набирался храбрости, чтобы встретиться с этим вопросительным мерцанием, ее уже не было там. Все изменилось, и все были счастливы. И ему совершенно необходимо было найти ее и сказать, сию же минуту, как он ее обожает, но огромная толпа отделяля его от дверей, а в записках, доходивших через множество рук, говорилось, что она далеко, что она руководит торжественным открытием пожара, что она теперь замужем за американским дельцом, что она стала героиней романа, что она умерла .
Так облака на выставках и открытках (оттуда) плывут и не плывут одновременно.

1 2