З О М Б И

Это была самая захудалая хижина, на краю деревни, нечто вроде
постоялого двора для приезжих. Вместо привычных русской душе
тараканов, по ее бамбуковому полу сновали вереницы крупных рыжих
муравьев, а по стенам и потолку шмыгали маленькие зеленоватые чечеко.
Содержала ее крепкая женщина со слегка отвислыми грудями и широкими
бедрами, обернутыми длинным клетчатым саронгом, на редкость
молчаливая или даже немая. По вечерам она приходила в хижину наводить
порядок, приносила объедки, оставшиеся за день: вареный рис,
сдобренный острыми приправами, рыбу и овощи. Этого было более чем
достаточно, чтобы утолить мой скудный голод. Я был единственным
постояльцем, не только в этот сезон, но и, подозреваю, за последние
годы. Две долларовые бумажки, которые она сама вытащила из
предложенной мной пачки, составляли, по всей видимости, полную плату
за мое бессрочное проживание в этой дикарской гостинице. В первый же
вечер она привела ко мне свою дочь, совсем еще девочку с припухлыми
губами, но когда я энергичными жестами втолковал ей, что не нуждаюсь
в любви, она с тем же равнодушием отвела ее обратно и больше не
приводила.
Уже второй месяц заставал меня в этой деревне, в одном из самых
глухих центральных районов западномалайзийского полуострова Малакко,
среди аборигенного племени семанги. Целыми днями лежал я на матах из
расщепленного бамбука и слушал, как урчат на бамбуковой крыше дикие
голуби. Странные это были дни -- дни томительного ожидания и
безысходной тоски. Каждую ночь я умирал, но воскрешения не наступало,
-- всякий раз это была более глубокая смерть, чем накануне. Я
погружался в бездонные глубины отчаяния, свет мерк в моих глазах,
солнце было тусклым и черным, как на негативе. Я чувствовал себя
больным и разбитым, меня лихорадило, грудь мою теснило удушье, каждый
вдох давался мне с неимоверным трудом, сердце останавливалось в груди
на несколько часов, и тогда я превращался в неподвижный труп,
забальзамированный тропическим зноем.
Воспоминания казались мне более явственными, чем окружавшая меня
реальность. Снова и снова переживал я в своей душе все эти месяцы
безотчетной надежды и нечеловеческого напряжения, отчаяния и
унижения, унижения перед чиновниками из министерства иностранных дел,
перед чиновниками воздушного флота, перед чиновниками бесчисленных
отечественных и зарубежных таможен, все эти недоверчивые и
подозрительные взгляды, бесконечные проверки и объяснения, взятки и
угрозы -- все то, что составляло внешние проявления моей жизни после
смерти моей жены.
Смерть моей жены -- вот была та грань, которая безжалостно разделила
мою жизнь на две неравные половины: слишком уж безоблачное прошлое и
бесконечно унылое, как серая пелена туч, настоящее. Будущего я себе не
представлял. Иногда я спрашивал себя: зачем, зачем даже после смерти
я мучаю эту несчастную женщину, перевозя ее в цинковом гробу из
одного места в другое, заново бальзамируя при всякой возможности и
молясь небесам и преисподней, чтобы они сохранили ее тело от
разложения до тех пор, пока я не доставлю его в Малайзию? Ответ на
этот вопрос был слишком страшен. Нет, не только любовь... не столько
любовь... совсем не любовь подвигла меня на это, но -- теперь я могу
в этом признаться -- то чувство непоправимой вины перед своей женой,
которое не оставляло меня с первых дней ее роковой болезни.
Многодневный путь из столицы Малайзии, Куала-Лумпур ("грязное
устье"), в нетронутую глубь страны выпал из моей памяти. Спустя
десять месяцев после смерти моей жены я нашел себя в жалкой хижине,
сложенной из плетеных бамбуковых матов, на окраине глухой
малайзийской деревни. Помню, как впервые заглянул ко мне в дверной
проем, пригнув кудлатую голову, веселый мужчина с тонкими руками и
ногами, с короткой кучерявой бородкой вокруг округлых коричневых щек
и неприметного подбородка. На нем были европейские шорты и
традиционная рубаха с широкими рукавами, баджу. Он присел передо мной
на корточки и заговорил на ломанном английском. Назвался он
посредником и сам предложил мне свои услуги за весьма незначительную
плату. Но когда я объяснил ему, что именно мне требуется, он
энергично замотал головой и вскочил, чтобы уйти. Помню, с каким
расчетливым хладнокровием достал я всю свою зеленую наличность и
бросил ворохом на бамбуковую циновку. Далеко заполночь, после
изрядного количества кислой рисовой водки, мы договорились, что он в
течение месяца обеспечит зомбификацию тела моей жены.
На следующее утро, впервые за полгода, расстался я с цинковым гробом,
когда четверо мужчин, приведенных моим расторопным посредником,
взялись за его прямые углы и ходко понесли его в джунгли: к колдунам,
объяснил мне посредник, или, как называл он их на языке даяков, к
дукунам.
Ожидание было ужасным. Порой мне казалось, что я схожу с ума. Чтобы
приняться за что-нибудь, даже самое необходимое, мне часами
приходилось убеждать самого себя, что я -- именно та личность,
которой я привык себя ощущать, и что все, происходящее с ней,
происходит со мной. Но стоило мне на короткий миг уверить себя в
этом, как происходило новое смещение моего внутреннего взора и все
снова становилось призрачным и ирреальным. Я словно бы терял
фокусировку, окружающий меня мир делался размытым и распадался на
цветовые пятна, никак не связанные между собой. Я забывал, зачем я
здесь, в голову мне приходила шальная мысль, что это меня, меня, а не
ЕЕ, по ошибке приняв за труп, превратили в зомби. И удивительным
образом комизм этой нелепой ситуации приносил мне небывалое
облегчение, разрядку тому напряжению, которое скапливалось во мне,
как скапливается в грозовых тучах электричество, прежде чем
разразиться молнией. Стоило мне представить, что это не я, а ОНА
приходит за мной, ставшим зомби, как меня начинал бить неудержимый
истерический хохот. Я давно уже заметил, что крайний ужас и смех
связаны друг с другом более тесно, нежели привыкли думать, и что так
называемый черный юмор, который многие считают кощунством, есть
наивысшее проявление самого глубинного человеческого ужаса,
доставшегося ему от первобытного хаоса.
Принято делить всю историю развития вселенной на два периода: период
хаоса и период космоса. При этом забывают, что хаотическое сочетание
элементов в своем бесконечном изменении неизбежно должно на какой-то
краткий отрезок времени сложиться гармонично. Именно это временное и
случайное гармоничное состояние хаоса и называют космосом. Однако
хаос первичен по отношению к космосу не в том смысле, что он ему
предшествовал и затем был им замещен, а в том, что космос -- это и
есть хаос в одной из его бесконечных ипостасей.
1 2 3