В зале было жарко, потому что в тот год стояла великолепная осень. Жоссе меня заметил. Я несколько раз встречался с ним глазами, но только в конце первого дня он, кажется, узнал меня и слегка мне улыбнулся. Понял ли он, что у меня были сомнения, что его дело оставило во мне неприятный осадок, что я был недоволен собой, и что из-за него я порой чувствовал отвращение к своей профессии? Не знаю. Большую часть времени он был в состоянии безразличия, которое многие судебные корреспонденты истолковали как пренебрежение к суду. То, что он в тот день оделся довольно тщательно, дало повод говорить о его мелком тщеславии, доказательства которого ухитрились найти в его карьере и даже в его жизни, когда он был еще ребенком и молодым человеком. Главный прокурор, который лично выступал в качестве общественного обвинителя, тоже подчеркнул тщеславие Жоссе.
«Слабовольный и тщеславный человек»… Грубые, как удары дубиной, разоблачения мэтра Ленэна нисколько не изменили атмосферу, царившую в зале, наоборот! Когда присяжные удалились на совещание, я был уверен, что ответом на первый вопрос будет «да», вероятно, произнесенное единогласно. «Жоссе убил свою жену». Я с полным основанием надеялся, что на второй вопрос о том, преднамеренно ли он это сделал, ответят «нет». Что же касается смягчающих обстоятельств… Кое-кто ел бутерброды, женщины передавали друг другу конфеты, корреспонденты рассчитали, что у них хватит времени сбегать в буфет Дворца правосудия и выпить стакан вина. Было уже поздно, когда дали слово председателю присяжных, мелочному торговцу шестого округа, который дрожащей рукой держал перед собой листок бумаги: «На первый вопрос: да». «На второй вопрос: да». «На третий вопрос: нет».
Итак, Жоссе был признан виновным в том, что преднамеренно убил свою жену, и ему отказывали даже в признании смягчающих его вину обстоятельств. Я видел, как он принял этот удар. Он побледнел, ошеломленный, не веря своим ушам. Сначала он взмахнул руками, как будто отбиваясь от чего-то, потом вдруг успокоился и, устремив на публику такой трагический взгляд, который мне редко приходилось видеть, произнес твердым голосом: «Я невиновен!»
Раздалось несколько свистков. Одна женщина упала в обморок. В зал хлынули полицейские. В одно мгновение Жоссе словно куда-то спрятали; месяц спустя в газетах было объявлено, что президент республики отклонил его просьбу о помиловании. Никто больше им не интересовался. Общественное мнение было захвачено другим громким делом, которое расследовала полиция нравов, в связи с чем каждый день публиковались разоблачения, так что о казни Жоссе было сказано лишь в нескольких строках на пятой странице газет…
Наступило молчание Пардон потушил свою сигару в пепельнице, комиссар набивал новую трубку, в то время как из соседней комнаты доносились голоса женщин.
– Вы считаете, что он невиновен?
– Двадцать лет тому назад, когда я еще был новичком в своей профессии, я, быть может, не размышляя, ответил бы – да. С тех пор я узнал, что все возможно, даже невероятное… Через два года после процесса у меня в кабинете оказался один жулик. Мы уже не в первый раз имели с ним дело. Он принадлежал к нашей обычной клиентуре. В его удостоверении личности было сказано, что он моряк, и он действительно довольно часто совершал рейсы в Южную и Центральную Америку на борту торговых судов, хотя большую часть времени проводил в Париже. С такими людьми мы держимся иначе, потому что тут мы знаем, с кем имеем дело. Иногда мы даже договариваемся с ними о взаимных уступках. Во время нашего разговора он шепнул, наблюдая за мной уголком глаза:
«А если бы я мог вам что-то продать?»… «Например, что?»… «Сведения, которые, конечно, вас заинтересуют…» «Относительно чего?»… «Дела Жоссе…» «Его уже давно судили»… «Ну что ж, быть может, все-таки…»
За это он просил меня оставить в покое его подружку, в которую он, кажется, был искренне влюблен. Я обещал отнестись к ней благожелательно. «Когда я в последний раз был в Венесуэле, я встретил там некоего Пополя… Этот парень прежде болтался в районе Бастилии»… – «На улице Шаронны?» – «Возможно… Там, в Венесуэле, ему не очень везло, ну, я и угостил его… Часа в три-четыре утра, когда он выпил полбутылки текилы и опьянел, он принялся болтать: здешние главари считают меня размазней. Сколько я им ни говорил, что зарезал женщину в Париже, они мне не верят. Тем более, когда я их уверяю, что она была светская женщина и по уши в меня влюблена. А ведь это правда, и я всегда буду жалеть, что разыгрывал идиота. Но только я никогда не потерплю, чтобы со мной так обращались; слишком уж она обнаглела… Ты ничего не слышал о деле Жосее?..»
…Мегрэ замолчал, вынул трубку изо рта.
После молчания, которое показалось Пардону очень долгим, комиссар как бы с сожалением добавил:
– Мой клиент больше ничего не мог сказать. Этот Пополь, если только он существует, – потому что у этих людей богатое воображение, – по его словам, продолжал пить и в конце концов уснул… На следующий день он утверждал, что ничего не помнит…
– Вы не обращались в полицию Венесуэлы?
– Только официально, потому что суд ведь уже был. Там у них на учете сколько-то французов, у которых есть причины не возвращаться на родину. В их числе бывшие каторжники. В ответ на мой запрос я получил официальное письмо с просьбой сообщить дополнительные подробности, по которым можно было бы установить их личность. Существует ли Пополь? Оскорблённый в своей гордости самца и апаша тем, что Кристина Жоссе обращалась с ним так, как мужчина обращается с женщиной, подобранной на улице, захотел ли он отомстить ей? У меня нет никакой возможности узнать это.
…Он встал и подошел к окну, как будто желая рассеять тягостные мысли.
Пардон бездумно смотрел на телефон. Немного погодя Мегрэ спросил его:
– А что сталось с семьей поляка-портного?
Настала очередь доктора пожать плечами.
– Три дня тому назад меня вызвали на улицу Попенкур, – один из детей заболел корью… Я увидел там какого-то алжирца… Жена портного с ним сошлась. Она, кажется, немного смутилась и сказала мне:
– Понимаете, только из-за малышей…

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30