И, бога ради, не убеждайте меня, что душой она верна. Я, понимаете ли, матерьялист…
Последнее слово Цыбенко произнес нарочито по-старинному, через мягкий знак.
Взглянув на девушку, он нахохлился и снова начал вертеть стакан коротенькими, плоскими пальцами.
— А когда героиня другого фильма, жена геолога, — снова начал он, сердясь на что-то, — отдается первому встречному, — ах, ах, с тоски! — для меня это тоже не героиня. Терпеть не могу ущербности. А ссылаться в гадостях на тоску и скуку чудовищно в наше время. Вы видели, сколько по Москве расклеено объявлений о наборе рабочих на Север и в Сибирь? А вы знаете, какие дают подъемные? А вот Стивенсону подъемных не давали и проезд не оплачивали. Сам ехал. И вообще тоска — это следствие нездорового воспитания, честное слово.
Наташа покачала головой и сказал задумчиво:
— В жизни всякое бывает, Иван Петрович. Жизнь — не телеграфные столбы, вытянутые по прямой.
Профессор запахнул свою коротенькую цигейковую куртку и пошел к шкафу. Пошуршав там бумагами, он достал большую коробку шоколадных конфет.
— Угощайтесь, — предложил Цыбенко, — это очень вкусно. Вы любите шоколад?
— Не очень.
— Это почему же? Шоколад полезен.
Наташа улыбнулась.
— Знаете, Иван Петрович, мне по возрасту не положено относиться к чему бы то ни было с точки зрения полезности.
— Ваша любезность не знает границ, — заметил Цыбенко. — Значит, шоколад нужен только старым развалинам вроде меня? Так?
— Вы меня в краску вгоните.
— Вряд ли, — сказал Цыбенко, — вряд ли я смогу вогнать вас в краску.
У Наташи загорелись уши. Она сдержалась, чтобы не встать и не уйти. Цыбенко заметил это и засопел носом.
— Так вот, о героях и героизме. Джек Лондон — это мужество, а Багрицкий — героизм. Этому я поклоняюсь. Серятинка обывательских бурь меня раздражает.
— Не всегда это серятинка и обывательщина. Иногда это жизнь.
Цыбенко забегал по комнате, натыкаясь на стулья. Давно сдерживаемое прорвалось.
— Жизнь, говорите? Чушь! Галиматья! Романтика миллионов — это жизнь. Жизнь — это то, что происходит сейчас в России. И не смотрите на меня так, будто я учитель политграмоты. Творят счастье не в крахмальных манишках, а в рваных ватниках и вонючих унтах. Воронов — это романтика! Я — это романтика! И не смейте, — крикнул Цыбенко, остановившись перед Наташей, — не смейте порочить мое понятие романтики!
— Иван Петрович, не сердитесь, — попросила девушка, — я просто говорю, что в жизни всякое бывает.
— Бывает? Да, бывает. Положите под микроскоп породу, и вы увидите там многоцветность, восхитительную по тонам и пустую по смыслу. Вся эта восхитительная мишура не стоит одного крохотного кристалла алмаза. Вы должны выбросить всю эту многоцветность во имя алмаза, потому что он наитвердейший! Но если вы только за красоту, сопутствующую алмазу, — нам не по пути. В людях я уважаю то же, что и в алмазе: твердость.
— Я понимаю это, — сказала девушка, не поднимая головы.
— Не верю, — отрезал профессор. — Если бы понимали, так первым делом спросили бы меня, где Воронов. Где человек, который любит вас, как самый последний идиот?
— Где Воронов, профессор?
Цыбенко обрадовался и снова забегал по комнате.
— Где Воронов, спрашиваете? Уехал! В Якутию! Да-с, к черту, к дьяволу, к океану.
Наташа подалась вперед.
— Когда?
— Через день после того, как вы с Гороховым отправились за этой — как ее? — за вашей особой романтикой. Это романтика, когда всякое случается, всякое бывает!
— Да, бывает, — сказала Наташа и посмотрела в лицо профессора глазами, полными слез.
— Молчите! Не смейте оправдываться! «Бывает» — отговорка слабых. У них многое бывает. «Бывает» смакуют те, кто сидит в перенаселенных квартирах на пяти квадратных метрах, но зато с теплой уборной. Смакуют это проклятое слово те, которые не понимают прелести дальних дорог, горя разлуки, трепетного ожидания встреч. Смакуют те, кто ни черта не смыслит в жизни и радостях ее, те, которые с романтикой знакомы по кинематографу! Смакуют от тоски, от жены, которая радуется два раза в месяц — в дни получения мужем зарплаты; а жене тоскливо от мужа, у которого главная радость в жизни — купить бостоновый костюм с покатыми плечами, поиграть в преферанс и напиться до чертиков в дни праздников. Молчите, Наташа, вам нечего сказать мне!
— Да, — ответила девушка. — Да, Иван Петрович, мне нечего сказать вам. Я просто напишу.
— Роман в письмах?
— Проще. Заявление об уходе.
Профессор откинулся на спинку стула, сморщил лицо.
— Значит, бежим?
— Нет, едем.
— В Москву? К бабушке?
— Нет! В Якутию, к Воронову!
Цыбенко погладил свою блестящую, словно блюдце, лысину.
— Поздно, Наташенька, — сказал он, — чуточку поздно. Воронов улетел последним самолетом. Теперь связи с его партией не будет месяца три-четыре.
— Будет, — ответила Наташа, засмеявшись сквозь слезы, — обязательно будет.
Повариха Нина После увольнения из вагона-ресторана, натерпевшись страха в прокуратуре, она приехала в этот мужицкий лагерь, в поселок геологической экспедиции, ради того, чтобы по-настоящему заработать. А где заработать женщине, как не среди мужиков, которым что ни дай — съедят, что ни налей — выпьют? Нина знала, что поселок небольшой, всего сорок геологов и рабочих, по преимуществу молодых ребят, пришедших в тайгу по комсомольскому набору.
Она разочаровалась в первый же день. Во-первых, готовить борщи и гуляши приходилось в палатке: дом под столовую еще не был закончен. Во-вторых, как раз перед тем, как она собралась открыть продажу завтраков, к ней, откинув полог, вошел начальник экспедиции Воронов и начал, словно настоящий обехаэсовец, лазить по котлам ложкой и пробовать еду. Нина вытерла руки о фартук и предложила:
— Садитесь, Илья Владимирович, я вам борща налью.
— Налей.
За стенками палатки скрипел снег. Геологи, словно застоялые кони, прыгали с ноги на ногу, ожидая горячей еды, — впервые за двадцать дней их пребывания здесь.
— Повар-душа, скоро? — кричал Бабаянц.
Нина налила Воронову самую гущу, выбрала мяса без жил и плеснула полполовника сметаны. Воронов съел борщ в минуту. Нина смотрела на него с жалостью. Кончив есть, Воронов вытер масленые губы ладонью, наблюдая за тем, как Нина орудовала огромным половником, и вышел, не сказав ни слова.
Повариха улыбнулась и подумала: «Все люди жрать здоровы. Мясо — оно и для идейного мясо».
Потом она открыла полог, и в палатку вместе с тюлевыми клубами морозного пара ворвались шумные голодные ребята. Нина плескала борщ и кидала в каждую миску по кусочку мяса. На соленые мужичьи шутки она отвечала смехом, высоко запрокидывая большую голову, тяжелую от белокурых волос, уложенных сзади в пучок.
— Повар, не стойте в своем окошечке!
1 2 3 4 5 6 7 8