Берю, я и два чемодана бесхитростная картина.
— Ну и что мы будем делать в этой дыре? — спрашивает мой напарник, бесконечно далекий от прелестей пастушеской жизни.
— Ты, — говорю я, — разобьешь лагерь возле тела барышни.
— Зачем?
— Будешь отгонять мух, пока не налетят слепни из жандармерии.
— А ты?
— За меня не беспокойся!
Я карабкаюсь по откосу и выхожу на автостраду, которая проходит совсем рядом. Отсюда я замечаю славного выродка, который трусит из глубин вспаханных земель верхом на тракторе.
Он видел, как остановился поезд, и, догадавшись, что произошло что-то необычное, бросил землю-кормилицу, чтобы разнюхать, в чем тут дело.
Это порядочный уродец тридцати лет, но выглядит он вдвое старше, бикоз оф пяти литров кальвадоса, которые засасывает ежедневно. У него больше нет ни перьев на тыкве, ни клыков в пасти, в нем вообще не осталось ничего человеческого. Буркалы лезут из витрины, а шнобель такой красный, что, перед тем как идти на похороны, его необходимо начищать кремом Черный Лев.
— Чего это тут такое? — осведомился он голосом, тарахтящим, как шарикоподшипник.
— Поезд, — информирую я со знанием дела.
— Но он же того, тю-тю, — возражает наш разумный сеятель злаков.
— Да, раздавив предварительно кое-кого своими смертоносными колесами.
— Вот б…! — сочувствует механизированный хлебороб.
— Вы это сами видите. Послушайте, дорогой мой, не заметили ли вы, чтобы одновременно с поездом здесь останавливалась машина?
— Ну да.
— Какая это была машина?
— Серая, с брезентовым верхом.
"Мерседес”, перевожу я про себя, так как бегло говорю по-сельски, видно, в прошлой жизни я был петушком на навозной куче.
— Точно, — кокетничает целинник. — “Мерседес-190”! От удивления я теряю способность соображать. Забавно, потрошитель равнин разбирается в иностранных легковушках.
— Не видели ли вы одного пассажира, который спустился бы с насыпи и сел бы в этот “Мерседес”? — спрашиваю я. — Седого бы месье в велюровой куртке и галстуке?
— Я видел двух пассажиров, которые бы спустились с насыпи, — дает исчерпывающий ответ последователь Пармантье, — того, о котором вы болтаете, и еще одного, молодого, в дождевике и воскресном картузе.
Тысяча против десяти за Берюрье, ребята. Толстый, человек благородной наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии. Юноша в картузе выбросил Клер. Пятидесятилетний исполнил для меня свой номер, и, пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два месье воспользовались общим возбуждением для того, чтобы скромно удалиться. Их ждал автомобиль.
И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.
— В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
— Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает — в сторону Панамы.
— Спасибо.
С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
Жиртрест качает апоплексическим рылом.
— Я чуял это, — говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.
— Все это очень печально, — продолжает он, указывая на брезент. Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась “Причуда Альфреда” де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину.
Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.
— Мне не дает покоя, — признаюсь я, — эта перчатка под мостом… Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.
— Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
— Толстый, у тебя на все есть ответ.
— Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? беспокоится Берю. — Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.
— Бог с ними! — говорю я. — Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография — фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.
Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т, д.
Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
— Твоя Нана не была католичкой, — замечает Толстый.
— А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, — отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.
— Я удивлен, Сан-Антонио, — холодно говорит он мне. — Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее…
В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока.
Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.
— Признаю, патрон, — убедительно соглашаюсь я, — вы можете ругать меня, я заслужил это.
Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.
— Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, — любезно продолжает он. — Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Ну и что мы будем делать в этой дыре? — спрашивает мой напарник, бесконечно далекий от прелестей пастушеской жизни.
— Ты, — говорю я, — разобьешь лагерь возле тела барышни.
— Зачем?
— Будешь отгонять мух, пока не налетят слепни из жандармерии.
— А ты?
— За меня не беспокойся!
Я карабкаюсь по откосу и выхожу на автостраду, которая проходит совсем рядом. Отсюда я замечаю славного выродка, который трусит из глубин вспаханных земель верхом на тракторе.
Он видел, как остановился поезд, и, догадавшись, что произошло что-то необычное, бросил землю-кормилицу, чтобы разнюхать, в чем тут дело.
Это порядочный уродец тридцати лет, но выглядит он вдвое старше, бикоз оф пяти литров кальвадоса, которые засасывает ежедневно. У него больше нет ни перьев на тыкве, ни клыков в пасти, в нем вообще не осталось ничего человеческого. Буркалы лезут из витрины, а шнобель такой красный, что, перед тем как идти на похороны, его необходимо начищать кремом Черный Лев.
— Чего это тут такое? — осведомился он голосом, тарахтящим, как шарикоподшипник.
— Поезд, — информирую я со знанием дела.
— Но он же того, тю-тю, — возражает наш разумный сеятель злаков.
— Да, раздавив предварительно кое-кого своими смертоносными колесами.
— Вот б…! — сочувствует механизированный хлебороб.
— Вы это сами видите. Послушайте, дорогой мой, не заметили ли вы, чтобы одновременно с поездом здесь останавливалась машина?
— Ну да.
— Какая это была машина?
— Серая, с брезентовым верхом.
"Мерседес”, перевожу я про себя, так как бегло говорю по-сельски, видно, в прошлой жизни я был петушком на навозной куче.
— Точно, — кокетничает целинник. — “Мерседес-190”! От удивления я теряю способность соображать. Забавно, потрошитель равнин разбирается в иностранных легковушках.
— Не видели ли вы одного пассажира, который спустился бы с насыпи и сел бы в этот “Мерседес”? — спрашиваю я. — Седого бы месье в велюровой куртке и галстуке?
— Я видел двух пассажиров, которые бы спустились с насыпи, — дает исчерпывающий ответ последователь Пармантье, — того, о котором вы болтаете, и еще одного, молодого, в дождевике и воскресном картузе.
Тысяча против десяти за Берюрье, ребята. Толстый, человек благородной наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии. Юноша в картузе выбросил Клер. Пятидесятилетний исполнил для меня свой номер, и, пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два месье воспользовались общим возбуждением для того, чтобы скромно удалиться. Их ждал автомобиль.
И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.
— В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
— Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает — в сторону Панамы.
— Спасибо.
С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
Жиртрест качает апоплексическим рылом.
— Я чуял это, — говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.
— Все это очень печально, — продолжает он, указывая на брезент. Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась “Причуда Альфреда” де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину.
Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.
— Мне не дает покоя, — признаюсь я, — эта перчатка под мостом… Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.
— Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
— Толстый, у тебя на все есть ответ.
— Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? беспокоится Берю. — Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.
— Бог с ними! — говорю я. — Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография — фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.
Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т, д.
Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
— Твоя Нана не была католичкой, — замечает Толстый.
— А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, — отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.
— Я удивлен, Сан-Антонио, — холодно говорит он мне. — Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее…
В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока.
Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.
— Признаю, патрон, — убедительно соглашаюсь я, — вы можете ругать меня, я заслужил это.
Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.
— Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, — любезно продолжает он. — Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34