Как бы то ни было, я ощутил теплое дуновение.
Вы любите головоломки? Я не очень. Они меня утомляют. Вот почему я не стал ломать голову и быстренько сообразил, что статуя полая и служит не столько для красоты, сколько для проветривания подземного помещения. Иначе говоря, монарший рот был вентиляционным отверстием.
Не нужно кончать политехнический, чтобы догадаться, что под землей соорудили тайное убежище. С какой целью? Мой приятель Шекспир, если бы пару минут назад не отправился за сигаретами, сказал бы вам то же, что и я: вот в чем вопрос…
На крыльце возникла Большая Берта. Она размахивала руками, словно семафор.
— Идите-ка сюда, Сан-Антонио, скорее! Я подошел к ней.
— Думаю, я кое-что нашла!
Надо было видеть, как дрожал хохолок у нашей грузной страусихи! Грудь вздымалась, толстые щеки лоснились, глаз сиял!
Я засыпал ее вопросами (давить на бегемотиху не имело смысла), но она не раскрыла секрета. О некоторых вещах нельзя рассказать, их надо видеть. Только тогда они производят должное, как правило неизгладимое, впечатление. Вот так проявляется ущербность слова, его хрупкость. Соединять жест с речью — чепуховая затея. Слово далее не может служить пояснением, оно вообще излишне! Когда-нибудь я замолчу навсегда и стану изображать мои шедевры с помощью мимики. Создам песнь языком жеста. И меня тут же изолируют. Все, что думаю, я выражу столь ярко и сильно, что меня нельзя будет оставить на свободе. Я заслужу репутацию угрозы обществу, опасного возмутителя спокойствия. И меня бросят в колодец страха, который я сам в этом миропорядке и вырою.
* * *
Берта потащила меня в подвал. Я его уже облазил. Он состоял из трех частей: котельной, прачечной и винного погреба. В это помещение прекрасная квадратная мадам меня и привела.
Содержимое стеллажей выдавало изысканный вкус. Были представлены лучшие имена: Шеваль-Бланк, Шато д’Икем, Романе, Флери, Шато-Шалон и прочие. Переплет из железных обручей. Почтенные имена, просветители нации! Великие, благородные, недосягаемые. Как это престижно, ослепительно и очень по-французски! Не хватало только “Марсельезы”. На мой взгляд, “Марсельезу” всегда поют неправильно и часто некстати. Мне она нравится в исполнении хора Советской армии. С русским акцентом она звучит лихо. Помните, тот малый, солист, запевал совсем недурно. Немного драл глотку, но сколько пыла слышалось в его тремоло! А наш модный баритон! Его хорошо было слушать в общественных местах. По ящику ничего не разберешь, сплошное надувательство. Они просто запускали звуковую дорожку из фильма Ренуара. Но вживую звучало убедительно. Обе руки подняты, кулаки сжаты, локти согнуты. Такое было впечатление, что он сейчас грянет “Интернационал”.
“Я буду запевать, а вы подхватывайте”. О черт, ну конечно! Кроме господина префекта, резвящегося на городской площади, некому устроить день славы. Люди испытывают неловкость. Народ, он, может быть, и глуп, но гротеск чует безошибочно. В наше время мужчина предпочитает прогуливать свою малышку по рыночной площади, а не там, где горланят “Марсельезу”. В крайнем случае, когда на тебя направлены ружья, можно и спеть. Во-первых, вы находитесь в тесной компании, лицом к лицу с вояками, и свежим расстрельным утречком пение согревает. Но на глазах у всего народа и без всякого повода рвать жилы, как те оголтелые солдаты… Нет уж, лучше уподобиться маленьким несмышленышам и свистеть в дудочку! Даже если на вас берет бойца Сопротивления и вся грудь в медалях, вы все равно не осмелитесь присоединиться к господину префекту. А можете представить себе президента Помпиду, затянувшего мотивчик на публике: “Долой тиранию!” Немыслимо! Президент — человек цивилизованный, культурный, современный. Он много шутит, острит, шалит, чуть что, вопит “чур меня!”, порою мурлычет веселенькие куплеты. Когда буду на приеме в Елисейском дворце, упрошу президента напеть что-нибудь из любимого репертуара. Нам придется запереться в уборной, чтобы судебные приставы не услышали! Кроме изумительных стеллажей, в погребе стояли две бочки: большая и маленькая. Берта указала на ту, что попышнее.
— Гляньте, комиссар!
— Уже видел.
— Вблизи?
— Как вижу вас! — саркастически ответил я.
— Тогда пощупайте…
Я постучал над краном. Хороший полный звук. Для очистки совести я открыл кран. Красная пенистая струя хлынула на мои ботинки.
— Что дальше, Берта?
Она показала пальцем на толстое днище бочки ближе к стене.
— А здесь?
Я возобновил простукивание. Потрясающе! Вместо “бум-бум” мой согнутый палец отбил “бах-бах”. Чувствуете разницу? Нет? Ну и ладно. Не обязательно кончать университеты, чтобы читать мои книжки. Моя сила в том, что я одинаково доступен кретинам и высоким умам.
Поясняю, чтобы не возникло никаких недомолвок: бочка спереди звучала как полная, а сзади — как пустая.
— Берта, — торжественно изрек я, — в эту бредовую ночь я смело могу утверждать, что вы — гений и мало кто в наше время может сравниться с вами!
И чтобы не остаться в долгу, как говаривал некий ресторатор, я вырвал пробку, пропитанную волшебными ароматами. Через это отверстие в бочку наливали вино. Но я сообразил, что оно могло служить и для иной цели. Опять же как говаривал вышеупомянутый ресторатор своему слуге, “знаем мы ваши штучки”.
Я сунул два пальца в дырку. Исследование продлилось недолго. Я нащупал кольцо, плескавшееся в потоке благородного слабительного. Дернул за этот железный перстенек, и случилось то, что вы и ожидали (к счастью, иначе я не знал бы, как продолжить повествование!).
Половина бочки, та, что была полной, отъехала в сторону. Полагаю, двое из ста читателей уже сообразили, что соединение было ловко замаскировано одним из обручей. И один из ста догадался, что полая часть являлась входом в туннель.
Я перекинул Антуана Берте. Не лезть же в бандитское логово с младенцем на руках! Я не собирался устраивать матч по регби.
Сжав пушку в кулаке, я протиснулся в довольно узкую трубу. Она круто шла вниз и скоро стала много шире. Нечто вроде раструба, узким началом которого служила бочка. Наконец я оказался в просторном коридоре, выкрашенном в белый цвет, ноги утопали в ворсистом ковре, мощные лампы дневного света были упрятаны в стену, и двери, двери, двери. Напоминало шикарный бордель.
Я затеял рискованное предприятие.
Но вы же понимаете, если бы меня звали Людовик или, допустим, Карл, то насчет прозвища никаких сомнений — Смелый.
Спускаться в одиночку в прямой, как стрела, коридор было безумной дерзостью. А что, если ребята приоткроют двери, положат пальчики на курок и давай палить наперебой! И ваш Сан-А из новехонького сундука превратится в развалину, сплошь утыканную кусочками свинца, словно заклепками, — мечту антиквара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Вы любите головоломки? Я не очень. Они меня утомляют. Вот почему я не стал ломать голову и быстренько сообразил, что статуя полая и служит не столько для красоты, сколько для проветривания подземного помещения. Иначе говоря, монарший рот был вентиляционным отверстием.
Не нужно кончать политехнический, чтобы догадаться, что под землей соорудили тайное убежище. С какой целью? Мой приятель Шекспир, если бы пару минут назад не отправился за сигаретами, сказал бы вам то же, что и я: вот в чем вопрос…
На крыльце возникла Большая Берта. Она размахивала руками, словно семафор.
— Идите-ка сюда, Сан-Антонио, скорее! Я подошел к ней.
— Думаю, я кое-что нашла!
Надо было видеть, как дрожал хохолок у нашей грузной страусихи! Грудь вздымалась, толстые щеки лоснились, глаз сиял!
Я засыпал ее вопросами (давить на бегемотиху не имело смысла), но она не раскрыла секрета. О некоторых вещах нельзя рассказать, их надо видеть. Только тогда они производят должное, как правило неизгладимое, впечатление. Вот так проявляется ущербность слова, его хрупкость. Соединять жест с речью — чепуховая затея. Слово далее не может служить пояснением, оно вообще излишне! Когда-нибудь я замолчу навсегда и стану изображать мои шедевры с помощью мимики. Создам песнь языком жеста. И меня тут же изолируют. Все, что думаю, я выражу столь ярко и сильно, что меня нельзя будет оставить на свободе. Я заслужу репутацию угрозы обществу, опасного возмутителя спокойствия. И меня бросят в колодец страха, который я сам в этом миропорядке и вырою.
* * *
Берта потащила меня в подвал. Я его уже облазил. Он состоял из трех частей: котельной, прачечной и винного погреба. В это помещение прекрасная квадратная мадам меня и привела.
Содержимое стеллажей выдавало изысканный вкус. Были представлены лучшие имена: Шеваль-Бланк, Шато д’Икем, Романе, Флери, Шато-Шалон и прочие. Переплет из железных обручей. Почтенные имена, просветители нации! Великие, благородные, недосягаемые. Как это престижно, ослепительно и очень по-французски! Не хватало только “Марсельезы”. На мой взгляд, “Марсельезу” всегда поют неправильно и часто некстати. Мне она нравится в исполнении хора Советской армии. С русским акцентом она звучит лихо. Помните, тот малый, солист, запевал совсем недурно. Немного драл глотку, но сколько пыла слышалось в его тремоло! А наш модный баритон! Его хорошо было слушать в общественных местах. По ящику ничего не разберешь, сплошное надувательство. Они просто запускали звуковую дорожку из фильма Ренуара. Но вживую звучало убедительно. Обе руки подняты, кулаки сжаты, локти согнуты. Такое было впечатление, что он сейчас грянет “Интернационал”.
“Я буду запевать, а вы подхватывайте”. О черт, ну конечно! Кроме господина префекта, резвящегося на городской площади, некому устроить день славы. Люди испытывают неловкость. Народ, он, может быть, и глуп, но гротеск чует безошибочно. В наше время мужчина предпочитает прогуливать свою малышку по рыночной площади, а не там, где горланят “Марсельезу”. В крайнем случае, когда на тебя направлены ружья, можно и спеть. Во-первых, вы находитесь в тесной компании, лицом к лицу с вояками, и свежим расстрельным утречком пение согревает. Но на глазах у всего народа и без всякого повода рвать жилы, как те оголтелые солдаты… Нет уж, лучше уподобиться маленьким несмышленышам и свистеть в дудочку! Даже если на вас берет бойца Сопротивления и вся грудь в медалях, вы все равно не осмелитесь присоединиться к господину префекту. А можете представить себе президента Помпиду, затянувшего мотивчик на публике: “Долой тиранию!” Немыслимо! Президент — человек цивилизованный, культурный, современный. Он много шутит, острит, шалит, чуть что, вопит “чур меня!”, порою мурлычет веселенькие куплеты. Когда буду на приеме в Елисейском дворце, упрошу президента напеть что-нибудь из любимого репертуара. Нам придется запереться в уборной, чтобы судебные приставы не услышали! Кроме изумительных стеллажей, в погребе стояли две бочки: большая и маленькая. Берта указала на ту, что попышнее.
— Гляньте, комиссар!
— Уже видел.
— Вблизи?
— Как вижу вас! — саркастически ответил я.
— Тогда пощупайте…
Я постучал над краном. Хороший полный звук. Для очистки совести я открыл кран. Красная пенистая струя хлынула на мои ботинки.
— Что дальше, Берта?
Она показала пальцем на толстое днище бочки ближе к стене.
— А здесь?
Я возобновил простукивание. Потрясающе! Вместо “бум-бум” мой согнутый палец отбил “бах-бах”. Чувствуете разницу? Нет? Ну и ладно. Не обязательно кончать университеты, чтобы читать мои книжки. Моя сила в том, что я одинаково доступен кретинам и высоким умам.
Поясняю, чтобы не возникло никаких недомолвок: бочка спереди звучала как полная, а сзади — как пустая.
— Берта, — торжественно изрек я, — в эту бредовую ночь я смело могу утверждать, что вы — гений и мало кто в наше время может сравниться с вами!
И чтобы не остаться в долгу, как говаривал некий ресторатор, я вырвал пробку, пропитанную волшебными ароматами. Через это отверстие в бочку наливали вино. Но я сообразил, что оно могло служить и для иной цели. Опять же как говаривал вышеупомянутый ресторатор своему слуге, “знаем мы ваши штучки”.
Я сунул два пальца в дырку. Исследование продлилось недолго. Я нащупал кольцо, плескавшееся в потоке благородного слабительного. Дернул за этот железный перстенек, и случилось то, что вы и ожидали (к счастью, иначе я не знал бы, как продолжить повествование!).
Половина бочки, та, что была полной, отъехала в сторону. Полагаю, двое из ста читателей уже сообразили, что соединение было ловко замаскировано одним из обручей. И один из ста догадался, что полая часть являлась входом в туннель.
Я перекинул Антуана Берте. Не лезть же в бандитское логово с младенцем на руках! Я не собирался устраивать матч по регби.
Сжав пушку в кулаке, я протиснулся в довольно узкую трубу. Она круто шла вниз и скоро стала много шире. Нечто вроде раструба, узким началом которого служила бочка. Наконец я оказался в просторном коридоре, выкрашенном в белый цвет, ноги утопали в ворсистом ковре, мощные лампы дневного света были упрятаны в стену, и двери, двери, двери. Напоминало шикарный бордель.
Я затеял рискованное предприятие.
Но вы же понимаете, если бы меня звали Людовик или, допустим, Карл, то насчет прозвища никаких сомнений — Смелый.
Спускаться в одиночку в прямой, как стрела, коридор было безумной дерзостью. А что, если ребята приоткроют двери, положат пальчики на курок и давай палить наперебой! И ваш Сан-А из новехонького сундука превратится в развалину, сплошь утыканную кусочками свинца, словно заклепками, — мечту антиквара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46