.. И тут в доме началась пальба.
Державший соседнее с моим, угловое окно Рамиль рванулся к крыльцу дома.
Мальчишка, сопляк; товарищам помогать нужно, делая как следует то, что
поручено тебе, а не мечась между тем, что поручено одному, другому,
третьему товарищу... С диким звоном разлетелось окно - не мое, Рамилево - и
из дома вниз выпрыгнул, растопырив руки крестом на фоне темнеющего неба,
вооруженный человек.
Рамиль рванулся обратно. Чуть оскользнулся на росистой траве. Выровнялся
мгновенно, быстрый и сильный, как барс, но такой беззащитно мягкий, почти
жидкий, по сравнению с мертвой твердостью металла, которая - я это
чувствовал, знал всей кожей - то ли уже вытянулась, то ли уже вытягивается
ему навстречу. Я успел выстрелить в ответ, успел размашисто прыгнуть на
Рамиля; успел головой и плечом сшибить его с ног и убрать с той невидимой,
тонкой, как волос, прямой, на которой в эту секунду никак нельзя было
находиться живому.
И еще успел подумать, ужасно глупо: вот что чувствует воздушный шарик,
когда в него тычут горящим окурком. Мир лопнул.
4
Боль была такая...
Боль.
Боль.
Такая боль, что казалось - это из-за нее темно. Из-за нее нельзя
пошевелиться. Если бы не такая боль, пошевелиться было бы можно.
Особенно больно было дышать.
Опять бился в темноте под опущенными, намертво приросшими к глазным яблокам
безголовый гусь; он не мог даже пискнуть, даже намекнуть, как ему плохо,
больно и страшно - и лишь бессильно хлопал широкими крыльями по земле, чуть
подпрыгивая при каждом хлопке; но о том, чтобы улететь с этого ужасного,
залитого его кровью пятачка, и речи быть не могло.
Кажется, я маленький и больной. Инфлюэнца? Ветрянка? Не помню...
Температура, это точно. Очень высокая температура. И боль. Но мама рядом.
Это я чувствую даже в темноте. Она - рядом,и что-то шепчет ласково. Значит,
все будет хорошо. Я поправлюсь. Надо только потерпеть, переждать. Маменька,
так больно мне... дай попить... не могу дышать, сними с меня камень.
Хлоп-хлоп крыльями...
Хлоп-хлоп веками. В первое мгновение свет показался непереносимо ярким.
В палате едва тлел синий ночник. Я был распластан; капельница - в сгиб
локтя, кислородная трубочка прилеплена пластырем к верхней губе. Это из нее
веет прямо в ноздрю свежим - так, что может дышать, почти не дыша. Рядом не
мама - Лиза. Она осунулась. Она молилась. Я слышал, как она, сжав кулачки,
просто-таки требует чего-то у святого Пантелеймона и еще у какой-то
Ксении... Смешная. Под глазами у нее пятна, синие, как ночник. Наверное,
она давно так сидит.
Я шевельнул губами и засипел. Она вскинулась.
- Саша!
Я опять засипел.
- Тебе нельзя говорить! Сашенька, родненький, пожалуйста - лежи спокойно!
Все уже хорошо! Только надо потерпеть...
Я засипел.
- Чего ты хочешь, Сашенька? Что мне сделать? Подушечку поправить? Или
пописать надо? Если да - мигни!
- Прости,- просипел я.
Слезы хлынули у нее из глаз.
- Прости, для надежности повторил я.
Прости за то, что под этими проклятыми окнами я о тебе даже не вспомнил. Не
знаю, как так могло случиться. Даже не подумал, как ты без меня будешь.
Даже не подумал о долге перед Полей, перед тобой... перед Стасей, которую
ты не знаешь, но с которой все равно с родни... она не любит этого слова,
но, пока я ей нужен, у меня перед нею долг, с этим ничего не поделаешь...
Подумал только о чужом мальчишке - там, в Отузах, где нам с тобою и с Полей
было так хорошо, он со сверкающими глазами завороженно слушал на вечерней
веранде, под звездами, среди винограда, мои рассказы...
Всего этого мне нипочем было сейчас не сказать.
- Ксения... кто? - просипел я.
Она улыбнулась, гладила меня по руке, поправляла одеяло...
- Ты слышал, да? Как чудесно! Ты совсем пришел в себя, родненький! Это
такая очень достойная женщина, тебе бы понравилась. Святая Ксения
Петербургская. У нее муж умер скоропостижно, без причастия, и значит, в рай
попасть не мог; но она, чтоб его из ада вытащить, в его одежду оделась,
стала говорить, что умерла она, Ксения, все имущество бедным раздала, и еще
долго жила праведной жизнью как бы за него. У нас на Смоленском похоронена,
в трех шагах от дома. Хочешь - сходим потом вместе?
- Она... от чего? - спросил я, и сразу понял, что плохо сказал - будто речь
шла о таблетке. Но слово - не воробей.
- Для здоровья, для супружеского ладу...
- А Пантелеймон что же?
Она и смеялась, и плакала.
- Сашенька, ну это же не кабинет министров! Один по энергии, другой по
транспорту... Они просто помогают в нужде - а там уж с кем лучше всего
отношения сложатся. Вот мне, например, с Ксюшей легче всего,
доверительнее...
Из-за двери палаты донесся шум. Резкие выкрики. Голоса - женские. Дверь с
грохотом, невыносимым в тишине и боли, распахнулась.
- Нельзя, у него уже есть!.. - крикнула медсестра, пытаясь буквально
забаррикадировать дверь собой, и осеклась, растерянно оглядываясь на нас я
так и не узнал, что у меня, по ее мнению, уже есть. С закушенной губой, с
беспомощно распахнутыми, сразу ослепшими со света глазами, отпихнув сестру
плечом, в палату ворвалась Стася.
Лиза медленно поднялась.
Стало тихо.
Легонечко веяла в ноздрю струйка свежего воздуха; казалось, она чуть
шелестит. И еще сердце замолотило, как боксер в грушу - то несколько диких
ударов подряд, то пауза.
- Ну вот... - просипел я.
Маменька, дай мне попить...
- Раз вы встретились - значит, я умру.
Они стояли рядом. И, хоть были совсем не похожи, мне казалось, у меня
двоится в глазах. Это напоминало комбинированную съемку - бывает такое в
непритязательных кинокомедиях: одного и того же актера, скажем, снимают как
двух братьев-близнецов, а все путаются, ничего понять не могут, скандалят
иногда, и так до самой развязки. Братья встречаются в одном кадре, пожимают
друг другу руки и хохочут.
- Здесь никто не хохотал.
- Это Елизавета Николаевна,- просипел я, - моя жена. Это Станислава
Соломоновна... тоже моя жена.
- Из-звините... - дребезжащим, совершенно чужим голосом выдавила Стася,
круто повернулась, и, прострочив короткую очередь каблучками по кафельному
полу, вылетела из палаты. Какое-то мгновение Лиза, приоткрыв рот в своем
детском недоумении, смотрела ей в след. Потом вновь перевела взгляд на
меня. Губы у нее затряслись. Я еще успел увидеть, как она бросилась мимо
окаменевшей медсестры за Стасей.
Очнулся я в реанимации. Боль была везде.
Хлоп-хлоп крыльями...
Я не хотел открывать глаза. Лиза была рядом, я слышал. Значит, все хорошо.
Пока я молчу, пока лежу с закрытыми глазами, она будет здесь. Едва слышно,
напевно, отрешенно, она шептала то-то свое... Акафист? Да, акафист.
- ...Слабым беспомощным ребенком родился я в мир, но Твой Ангел простер
светлые крылья, охраняя мне колыбель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68