Тут-то все и случилось.
Я не знаю, сколько их было. Трое? Пятеро? Мне было очень страшно, и я не разобрала. Они вырывали из моих рук сумку, пытались стащить с меня куртку. А потом один из них занес над моей головой обрезок водопроводной трубы. Я отчаянно рванулась, шагнула и — оказалась в шкафу.
Там, как всегда, шел снег. Я немного посидела в снегу, потом вылезла наружу. Ноги меня не держали.
Так вот что такое шкаф! Дверь, через которую можно спастись, если очень хочешь. И не обязательно от хулиганов или из петли. Однажды из шкафа вылез директор школы, которого на педсовете чуть инфаркт не хватил.
Я гладила дверцу шкафа, судорожно всхлипывая и повторяя: «Хороший шкаф… добрый…» — Не реви, Привратница, — ободрил меня шкаф.
Я оторвалась от дверцы и укоризненно взглянула на него.
— Можно подумать, что это так плохо — иметь в доме говорящий шкаф, — слегка обиделся он.
— А что же ты раньше молчал?
— Не знал, стоит ли с тобой говорить. Вдруг не выдержишь, сломаешься.
— Если ты в свои годы до сих пор не сломался, то я тем более, — рассердилась я.
— Не злись, Привратница, — одернул меня шкаф. — Мы же с тобой одно дело делаем. Ну, не дуйся, давай мириться. По рукам?
— По рукам, — ответила я и осторожно пожала его хрупкую ручку.
Итак, мой шкаф — это врата Спасения, а я Привратница.
Из этого шкафа в мой дом постоянно выходят те, кто никогда в шкаф не входил. По логике вещей, тот, кто в него войдет, наружу не выйдет.
Интересно, куда он оттуда денется? Сама я проверять не собираюсь.
С тех пор мы работаем со шкафом вместе. Работа без отпусков и выходных, но интересная, и менять я ее не собираюсь. По дороге домой я всегда покупаю на всякий случай бинты, йод, чай, бутылку водки, что-нибудь быстро разогреваемое, кошачью и собачью еду и пачку презервативов. Кто знает, какая помощь от меня понадобится?
Гусеница
Гусеница всю жизнь мечтала стать бабочкой. Каждая гусеница мечтает. Она знает, что нужно хорошо кушать, чтобы вырасти большой и стать бабочкой.
Только наша гусеница не могла жевать листья и окукливаться. Это была гусеница от танка, трак.
Она очень хотела стать бабочкой. Каждая гусеница должна стать бабочкой, иначе какой смысл быть гусеницей, верно? Но если все гусеницы возьмут да станут бабочками, кто же будет возить на себе танки? И гусеница возила, откладывая исполнение своей мечты на потом.
Иногда гусеница пыталась пожевать на ходу опавшие листья. Но люди каждый раз чистили ее, так что ни одного листочка не оставалось. Гусеница не обижалась. Она привыкла. Она старательно возила на себе танк и очень уважала его. Ничего удивительного: ведь она всегда смотрела на него снизу вверх. Всю жизнь снизу вверх. До того дня, когда танк подорвался на мине.
Взрывом гусеницу оторвало от танка, и она впервые увидела его со стороны. Раньше она всегда с гордостью думала, что танк большой и тяжелый, а теперь увидела, что он некрасивый. Танк лежал на боку, и из него выпрыгивали люди. Потом люди ушли. Потом танк утонул в болоте. Гусеница осталась одна.
Когда все затихло и даже вдали совсем ничего не грохотало, гусеница огляделась. Вокруг было много стволов — сосновых, березовых, ольховых и орудийных. По сосновым стволам прыгали какие-то рыжие пушистики.
— Все-таки есть с кем поговорить, — обрадовалась гусеница: с орудийными стволами она была немного знакома. Но стволы разговаривали не очень охотно. Они все больше исподтишка глядели на сосны. Им хотелось, чтобы эти рыжие пушистики на них прыгали тоже. Пушистики иногда пытались, но соскальзывали с гладкого железа. Тогда стволы плакали.
— Не стоит так огорчаться, — пыталась утешить их гусеница. Но они плакали, потому что от воды железо ржавеет. Стволы втайне надеялись, что они от слез станут рыже-бурыми и шершавыми, как сосны, и тогда пушистикам будет удобно на них прыгать.
К лету стволы совсем порыжели. Пушистики по ним не лазили, но солнце нагревало их, и они становились теплыми. На теплые стволы все чаще садились удивительные летучие цветы, и стволы немного приободрились.
— Надо отрастить ветки, — все чаще говорили они, — тогда пушистикам будет удобнее прыгать.
Но гусеница затосковала. Она еще не знала, что летучие цветы и есть бабочки, она вообще не знала, что это такое — бабочка. Но она знала, что должна, ну просто обязана стать бабочкой, только не знала — как.
Осенью летучие цветы исчезли. Стало грязно и мокро. Гусенице даже ползать не хотелось: слишком холодно. Потом на нее стали сыпаться листья, только теперь ее никто не чистил. Листья укрыли гусеницу от дождя.
Он шуршал снаружи, и это было даже приятно. Под листьями тепло, и не важно, что дождь становится все холоднее.
Однажды утром гусеница не услышала шум дождя и шепот листьев. Они больше не могли шелестеть на ветру. Их стянуло тонким льдом в одно блестящее желто-бурое одеяло.
— Окукливаюсь, — сонно подумала гусеница. Она не знала, как именно надо окукливаться, но ведь гусеницам надо окукливаться, чтобы получилась бабочка. Наверное, окукливаются вот так, завернувшись в листья на зиму.
Гусеница проспала всю зиму, как любая другая гусеница на ее месте.
Когда пригрело солнце, и лед стаял, гусеница лежала под листьями и слушала, как они по одному снова начинают шелестеть. Потом листья разметало ветром, крылья быстро просохли на солнце, и она взлетела.
Летать было очень приятно. Она полетела и села возле большого теплого валуна, поросшего мхом, расправила крылья, сложила их и снова расправила.
— Привет, — сказал камень таким тоном, будто делает что-то нудное и заведомо бесполезное, просто потому, что так надо.
— Привет, — ответила она.
— Ну наконец-то, — вздохнул камень. — Здороваешься, здороваешься, и все без толку. Кой-кто уже отвечает, а ты все молчком.
— Кто отвечает? — не поняла она и оглянулась. Почти все орудийные стволы отрастили ветки и покрылись густой листвой, по-весеннему еще почти прозрачной. Ржавчина с них сошла совершенно, они блестели ярче луж, но были очень живыми. Их ветки покачивались на ветру и звонко шелестели. По веткам прыгали рыжие пушистики.
— Ой! Пушистики! Здорово! — обрадовалась она.
— Это белки, — назидательно сказал камень, — глупая бабочка.
Гусенице очень понравилось быть бабочкой. Ее блестящие крылья отливали радугой, и это ей тоже нравилось. Деревья охотно разговаривали с ней — и железные, и обыкновенные. Оказывается, раньше она просто их не слышала.
Теперь она все слышала и понимала.
Поэтому, когда белки понеслись по лесу как оголтелые, она сразу поняла: что-то стряслось. Она взлетела повыше и увидела в лесу странных существ. Не сразу вспомнила она, что существа называются людьми. Люди несли с собой мертвое железо. Бабочка опрометью бросилась к старому камню.
1 2 3 4
Я не знаю, сколько их было. Трое? Пятеро? Мне было очень страшно, и я не разобрала. Они вырывали из моих рук сумку, пытались стащить с меня куртку. А потом один из них занес над моей головой обрезок водопроводной трубы. Я отчаянно рванулась, шагнула и — оказалась в шкафу.
Там, как всегда, шел снег. Я немного посидела в снегу, потом вылезла наружу. Ноги меня не держали.
Так вот что такое шкаф! Дверь, через которую можно спастись, если очень хочешь. И не обязательно от хулиганов или из петли. Однажды из шкафа вылез директор школы, которого на педсовете чуть инфаркт не хватил.
Я гладила дверцу шкафа, судорожно всхлипывая и повторяя: «Хороший шкаф… добрый…» — Не реви, Привратница, — ободрил меня шкаф.
Я оторвалась от дверцы и укоризненно взглянула на него.
— Можно подумать, что это так плохо — иметь в доме говорящий шкаф, — слегка обиделся он.
— А что же ты раньше молчал?
— Не знал, стоит ли с тобой говорить. Вдруг не выдержишь, сломаешься.
— Если ты в свои годы до сих пор не сломался, то я тем более, — рассердилась я.
— Не злись, Привратница, — одернул меня шкаф. — Мы же с тобой одно дело делаем. Ну, не дуйся, давай мириться. По рукам?
— По рукам, — ответила я и осторожно пожала его хрупкую ручку.
Итак, мой шкаф — это врата Спасения, а я Привратница.
Из этого шкафа в мой дом постоянно выходят те, кто никогда в шкаф не входил. По логике вещей, тот, кто в него войдет, наружу не выйдет.
Интересно, куда он оттуда денется? Сама я проверять не собираюсь.
С тех пор мы работаем со шкафом вместе. Работа без отпусков и выходных, но интересная, и менять я ее не собираюсь. По дороге домой я всегда покупаю на всякий случай бинты, йод, чай, бутылку водки, что-нибудь быстро разогреваемое, кошачью и собачью еду и пачку презервативов. Кто знает, какая помощь от меня понадобится?
Гусеница
Гусеница всю жизнь мечтала стать бабочкой. Каждая гусеница мечтает. Она знает, что нужно хорошо кушать, чтобы вырасти большой и стать бабочкой.
Только наша гусеница не могла жевать листья и окукливаться. Это была гусеница от танка, трак.
Она очень хотела стать бабочкой. Каждая гусеница должна стать бабочкой, иначе какой смысл быть гусеницей, верно? Но если все гусеницы возьмут да станут бабочками, кто же будет возить на себе танки? И гусеница возила, откладывая исполнение своей мечты на потом.
Иногда гусеница пыталась пожевать на ходу опавшие листья. Но люди каждый раз чистили ее, так что ни одного листочка не оставалось. Гусеница не обижалась. Она привыкла. Она старательно возила на себе танк и очень уважала его. Ничего удивительного: ведь она всегда смотрела на него снизу вверх. Всю жизнь снизу вверх. До того дня, когда танк подорвался на мине.
Взрывом гусеницу оторвало от танка, и она впервые увидела его со стороны. Раньше она всегда с гордостью думала, что танк большой и тяжелый, а теперь увидела, что он некрасивый. Танк лежал на боку, и из него выпрыгивали люди. Потом люди ушли. Потом танк утонул в болоте. Гусеница осталась одна.
Когда все затихло и даже вдали совсем ничего не грохотало, гусеница огляделась. Вокруг было много стволов — сосновых, березовых, ольховых и орудийных. По сосновым стволам прыгали какие-то рыжие пушистики.
— Все-таки есть с кем поговорить, — обрадовалась гусеница: с орудийными стволами она была немного знакома. Но стволы разговаривали не очень охотно. Они все больше исподтишка глядели на сосны. Им хотелось, чтобы эти рыжие пушистики на них прыгали тоже. Пушистики иногда пытались, но соскальзывали с гладкого железа. Тогда стволы плакали.
— Не стоит так огорчаться, — пыталась утешить их гусеница. Но они плакали, потому что от воды железо ржавеет. Стволы втайне надеялись, что они от слез станут рыже-бурыми и шершавыми, как сосны, и тогда пушистикам будет удобно на них прыгать.
К лету стволы совсем порыжели. Пушистики по ним не лазили, но солнце нагревало их, и они становились теплыми. На теплые стволы все чаще садились удивительные летучие цветы, и стволы немного приободрились.
— Надо отрастить ветки, — все чаще говорили они, — тогда пушистикам будет удобнее прыгать.
Но гусеница затосковала. Она еще не знала, что летучие цветы и есть бабочки, она вообще не знала, что это такое — бабочка. Но она знала, что должна, ну просто обязана стать бабочкой, только не знала — как.
Осенью летучие цветы исчезли. Стало грязно и мокро. Гусенице даже ползать не хотелось: слишком холодно. Потом на нее стали сыпаться листья, только теперь ее никто не чистил. Листья укрыли гусеницу от дождя.
Он шуршал снаружи, и это было даже приятно. Под листьями тепло, и не важно, что дождь становится все холоднее.
Однажды утром гусеница не услышала шум дождя и шепот листьев. Они больше не могли шелестеть на ветру. Их стянуло тонким льдом в одно блестящее желто-бурое одеяло.
— Окукливаюсь, — сонно подумала гусеница. Она не знала, как именно надо окукливаться, но ведь гусеницам надо окукливаться, чтобы получилась бабочка. Наверное, окукливаются вот так, завернувшись в листья на зиму.
Гусеница проспала всю зиму, как любая другая гусеница на ее месте.
Когда пригрело солнце, и лед стаял, гусеница лежала под листьями и слушала, как они по одному снова начинают шелестеть. Потом листья разметало ветром, крылья быстро просохли на солнце, и она взлетела.
Летать было очень приятно. Она полетела и села возле большого теплого валуна, поросшего мхом, расправила крылья, сложила их и снова расправила.
— Привет, — сказал камень таким тоном, будто делает что-то нудное и заведомо бесполезное, просто потому, что так надо.
— Привет, — ответила она.
— Ну наконец-то, — вздохнул камень. — Здороваешься, здороваешься, и все без толку. Кой-кто уже отвечает, а ты все молчком.
— Кто отвечает? — не поняла она и оглянулась. Почти все орудийные стволы отрастили ветки и покрылись густой листвой, по-весеннему еще почти прозрачной. Ржавчина с них сошла совершенно, они блестели ярче луж, но были очень живыми. Их ветки покачивались на ветру и звонко шелестели. По веткам прыгали рыжие пушистики.
— Ой! Пушистики! Здорово! — обрадовалась она.
— Это белки, — назидательно сказал камень, — глупая бабочка.
Гусенице очень понравилось быть бабочкой. Ее блестящие крылья отливали радугой, и это ей тоже нравилось. Деревья охотно разговаривали с ней — и железные, и обыкновенные. Оказывается, раньше она просто их не слышала.
Теперь она все слышала и понимала.
Поэтому, когда белки понеслись по лесу как оголтелые, она сразу поняла: что-то стряслось. Она взлетела повыше и увидела в лесу странных существ. Не сразу вспомнила она, что существа называются людьми. Люди несли с собой мертвое железо. Бабочка опрометью бросилась к старому камню.
1 2 3 4