«Я уже позвонила Хоги, Мозес, – сказала миссис МакОгуошер, – сказала, что тебе немного нездоровится, и попросила приехать на денек-другой, чтобы тебя порадовать. Он пообещал немедленно приехать».
Воспоминания о давно минувших днях настолько живо всплыли в памяти Хоги, что на какое-то время он позабыл о собственной боли. Он припомнил, как зябкой ночью проносился в огромной машине через города и поселки. Припомнил оторопелую физиономию выскочившего невесть откуда полисмена, который пытался остановить мчавшегося во весь опор Хоги, а затем пустился за ним в погоню на мотоцикле, но так и не догнал. Машина у Хоги была отличная, да и сам он был недурным водителем, А полисмен, должно быть, был новичком, так как вскоре безнадежно отстал.
Хоги вспомнил, как приехал в отцовский дом. Далеко на востоке только занимались первые проблески зари, расцвечивая небо красными, голубыми и желтыми тонами. Тем же утром, передохнув лишь самую малость, чтобы отец не заметил, как его вымотала ночная гонка, он отправился к старику.
У лежащего на кровати папаши МакОгуошера на голове красовалась ермолка, которую в определенных случаях надевают ортодоксальные иудеи. Его плечи его покрывала молитвенная шаль. При виде сына он слабо улыбнулся: «Хоги, сынок, я рад, что ты успел вернуться. Я иудей, а ты добрый католик. Ты свято веришь, что добро воздается сторицей, мой мальчик, поэтому я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал. Я хочу, чтобы ты прочитал надо мной Каддиш, нашу заупокойную молитву. Я хочу, чтобы прочитал ее ты, как было принято в старину. Это ведь не повредит твоим католическим убеждениям, сынок?»
Хоги заколебался. Он был ревностным католиком, безоговорочно верившим и в Святое Писание, и в святых, и во все прочее. Он свято верил, что на Папе Римском и всех прочих иерархах католической церкви почиет Божественная благодать. Как же он, будучи истым католиком, вдруг обратится на какое-то время в иудаизм, веру своих отцов? Старик, не сводил глаз с сына, пристально следя за выражением его лица, и наконец с глубоким вздохом откинулся на подушки. «Ладно, сынок, не стану тебя смущать своими просьбами, но все равно я думаю, что все мы возвращаемся в Дом Отца нашего одним путем. И совсем неважно, что я иудей, а ты католик. Путь у нас один. Если жизнь прожита хорошо, то нам уготована за нее добрая награда. Но скажи мне вот что, сынок, – добавил он, слабо улыбнувшись, – почему католики сильнее страшатся смерти, чем все прочие? Чего ради католики так непримиримы к другим религиям и цепко держатся за то, что если ты не католик, то не видать тебе рая небесного, как своих ушей?» «Не иначе, как они загодя выкупили все билеты в рай», – не удержался от смеха старик.
Хоги со стоном взмолился: «Папа, папа, позволь мне немедленно пригласить священника. Если ты сейчас же обратишься в католическую веру, место на небесах тебе наверняка обеспечено. А так у тебя, как у иудея, нет никаких шансов, и ты попадешь прямо в преисподнюю, как и тот старый писатель. Недавно священник застал меня за чтением одной его книжки, и наложил на меня суровую епитимью за одно только чтение книги этого типа Рампы. Помню, одна добрая католическая монахиня проливала над ним слезы сожаления и сказала, что ему прямиком уготована дорога в ад, как буддисту – подумать только, буддисту!»
Бросив на сына взгляд, полный сострадания и жалости, папаша МакОгуошер сказал: «Ты слишком долго был вдали от дома, сынок, и католическая вера въелась в тебя накрепко. Ну, да ничего, малыш. Я позову старого друга, который был мне дорог как родной сын. Вот он и прочтет надо мной Каддиш, чтобы не смущать тебя в вере».
К папаше МакОгуошеру приехал старый раввин, и они довольно долго беседовали наедине. Старик сокрушенно пожаловался: «Мой сын так изменился, что, пожалуй, уже перестал быть моим сыном. Он ни в какую не хочет читать надо мной Каддиш и даже слышать не хочет о нашей вере. Вот я их хочу попросить тебя, старый друг, прочти надо мной Каддиш».
Положив руки на плечи старого приятеля, раввин промолвил: «Само собой, я все сделаю, Мозес, но мой сын тоже очень достойный человек, и наверное будет лучше, если это сделает он, – он ведь почти ровесник твоему сыну. А я скорее принадлежу к одному с тобой поколению».
Немного поразмыслив, старый Мозес согласно кивнул: «Да, да, это хорошая мысль, ребе. Я согласен, и пусть твой сын, если захочет, прочтет надо мной Каддиш, как если бы он был моим сыном». Старик умолк, и на некоторое время в комнате воцарилась тишина. Затем он добавил: «Ребе, ты знаешь что-нибудь об этом писателе по имени Рампа? Тебе попадались в руки его книги? Мой сын говорит, что многим католикам было запрещено читать его книги. О чем там идет речь?»
Раввин рассмеялся: «Одну такую книжку я захватил с собой и для тебя, дружище. В ней много говорится о смерти, но человеку она приносит только ободрение и поддержку. Я даже попрошу тебя прочесть ее, ибо она вселит покой в твою душу. Я уже не одному человеку рекомендовал ее прочесть. Да, кое-что мне о нем известно. Этот человек пишет чистую правду. Его беспощадно травила пресса, вернее радио и телевидение. Несколько лет назад против него затеяли настоящий заговор. Сразу несколько газет обвинили его в том, что на самом деле он сын слесаря, хотя, насколько я знаю, это бессовестное вранье. Впрочем, я вообще не понимаю, что дурного в том, чтобы быть сыном слесаря, если уж на то пошло? Ведь принято считать, что их Спаситель Христос был сыном плотника, да и многие католические святые были выходцами из простонародья. Тот же святой Антоний был сыном свинопаса. Иные же и вовсе были обращенными в новую веру грабителями с большой дороги. Нет, этот человек пишет истинную правду. Мне, как раввину, многое доводится слышать. Я получаю множество писем. В этом человеке нет ни капли притворства, но кучка недоброжелателей облила его грязью, и с тех пор его травят без устали, а средства массовой информации ни разу не дали ему возможности оправдаться».
«А чего ради он должен оправдываться? – спросил Мозес. – Если его подставили, как это часто бывает, почему он сразу ничего не предпринял и к чему теперь ворошить старое?»
Помрачневший раввин ответил: «Когда его дом целыми тучами осаждали репортеры, он был прикован к постели коронарным тромбозом. Все думали, что он вот-вот умрет, а пресса вконец озверела, и никому не пришло в голову усомниться в ее выдумках. Но довольно об этом, займемся лучше тобой. Сейчас пойду, поговорю с сыном».
Дни шли за днями. Миновало три, четыре, пять дней, и на пятый день в комнату отца вошел Хоги. Старик лежал, безвольно откинувшись на подушки, глаза его были полузакрыты, нижняя челюсть отвисла на грудь. Хоги бросился было к отцу, затем, спохватившись, подбежал к двери и позвал мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49