Такие дни наступают после перепоя – невыносимая головная боль, беспричинный страх и чувство вины. Что же тут удивляться, если после приступа черной меланхолии один из поднаторевших в этом деле собратьев присоветует верное средство:
– Ну чего ты скис? Дерябни рюмашку. Клин клином вышибают.
И чем спасительнее тебе почудится эта рюмашка, тем вернее в ней будет прятаться твоя погибель. Ибо, если после отравления алкоголем начнется и лечение алкоголем, это означает, что адская машина пришла в движение. Перпетуум мобиле наркотика. Вечный двигатель на спиртовом топливе или, точнее, на топливе из твоих оскудевших жизненных соков. Вечный двигатель до тех пор, пока есть что выцеживать, но не из бутылки, а из тебя.
Антон быстро добрался до фазы вечного двигателя. Посторонние интересы, то бишь интересы, лежащие за пределами кабака, вскоре стали отпадать или же деградировать до уровня бледного подобия первоисточника. Он бросил университет, вышел из БОНСа, насовсем перебрался в „Трявну". Если он и читал что-то, то читал здесь, на хмельную голову. Если писал, то писал здесь, с половиной литра вина под рукой. Его рассказы, и без того несколько странные, становились все более хаотичными, с биением постоянно прерывающейся или же нервно подскакивающей на неровном булыжнике алогичных ассоциаций мысли.
Потом он перестал и писать. Стал довольствоваться разговорами. Но и разговоры все больше сводились к стериотипам суженного сознания. Афоризмы скатились до уровня кабацкого пьяного трепа, может, и не столь примитивного, как у Гоши Свинтуса, но все же трепа. Мир делился на две резко разграниченные половины: мы – богема и они – все остальные. Пьющие владели монополией на благородство, героизм, талант и красоту, в то время как непьющие были презренным сбродом – пигмеями, мещанами, эгоистами и подлецами.
То был период, когда я уже начал обходить стороной „Трявну", преисподнюю в глубине двора и „Морг" возле рынка. Я поступал так из страха, который во время редких случайных встреч мне внушал Замбо. Обвинения, с которыми он напускался на дезертира, чтобы вернуть его в строй, были одной из его типичных уловок. Но они оказывали на меня прямо противоположное действие: нежелание выслушивать упреки было еще одной причиной сторониться кабака.
Как-то в один из послеполуденных часов я столкнулся с Антоном на улице Царя Шишмана.
– Да ты, никак, жив, а? Живой и тверезый. Пошли, пропустим по стаканчику вина.
– Не хочется идти в „Трявну", – попытался увильнуть я.
– А кто тебя, собственно, заставляет идти в „Трявну"? Мы уже не бываем там. Пройденный этап. Сейчас собираемся здесь, неподалеку, в одном весьма веселом заведении. Оркестр, цыганские романсы, светская жизнь.
Было слишком рано, так что оркестр отсутствовал. Заведение было пустым и слабо освещенным.
– Алкогольный сумрак и тишина, – констатировал Замбо. – Но сумраком не накачаешься. Бай Коле, принеси-ка пол-литра!
Мы сели у окна, ближе к свету.
– Не бойся, тебе не придется платить, – процедил Антон, истолковав мою сдержанность самым элементарным образом.
– Я и не сомневаюсь. Слышал, ты получил большое наследство.
– Наследство… Ерунда… – он презрительно засмеялся, обнажив редкие, пожелтевшие от никотина зубы. – Кто осчастливит наследством в наши-то времена! Богатые не умирают. Умирают бедные.
Он наполнил стаканы, выждал, пока бай Коле уберется восвояси, в глубь кабака, и добавил:
– Я нарочно пустил муху про наследство, чтобы не донимали идиотскими расспросами. Но тебе скажу правду, потому что ты не трепач.
И он с присущим ему лаконизмом поведал мне такую историю:
– Однажды Костя, ты его знаешь, официант, белогвардеец, отозвал меня в сторонку и спрашивает, не нужны ли мне сто тысяч. Мне нужно больше, говорю я, но в крайнем случае сгодятся и сто тысяч. Только вот что, говорит он, задача – рискованная, для ее выполнения необходимы смелость и точность. Это уже, говорю, моя забота, ты только скажи, в чем суть дела. И, как ты думаешь, в чем выражалась эта рискованная задача? Сходить на следующий день на вокзал, встретиться с каким-то там проводником спального вагона, взять у него сумку и отнести ее по указанному адресу. И за такую мелочь мне отвалили сто тысяч наличными.
– А что было в сумке?
– Ну, в сумку я не заглядывал, – пробормотал Замбо. – Да и чего заглядывать, когда и так ясно: кокаин, что еще. Ты же знаешь, что Костя наркоман.
– И все же, отвалить тебе сто тысяч…
– А что им оставалось делать? Их люди были под наблюдением, запасы кончились, а тут прибывает целая сумка кокаина, а взять некому…
Он даже не отдавал себе отчета, сколь рискованной была затея. Еще меньше волновала его моральная сторона поступка. Важно было приключение само по себе. Романтика. И великодушие, с которым он сможет финансировать запои компании на протяжении месяца или двух. Целый букет благородных чувств – солидарность, смелость и щедрость, – низведенных до той степени деградации, которая повлекла за собой не слишком-то красивый поступок.
Спустя некоторое время я снова встретил его, он уже настолько поиздержался, что стал клянчить у меня какую-то ничтожную сумму. На его счастье, в тот день я оказался при деньгах.
– Ну что? Костя не дал тебе повторного поручения? – полюбопытствовал я.
– Костя? Ты что – не слышал? Был Костя – да весь вышел!
Антон сделал выразительный жест, щелкнув пальцами возле виска. Потом стал рассказывать в обычном своем телеграфном стиле:
– Его вызвали в Югославию в какой-то власовский штаб. Облачили в офицерский мундир и отправили поездом на Восточный фронт. Да только вот Костя пустил себе пулю в лоб.
– Может, это все разговоры… – возразил я.
– Какие разговоры, когда я сам читал некролог: „Князь Константин такой-то…".
Он назвал фамилию, которую я забыл. Мы не знали, что он был князем. Обычно титулами козыряли главным образом безродные белогвардейцы.
– Патриот… – пробормотал я.
– Настоящий мужчина! – поправил меня Замбо. Антону претила тривиальность суждений.
Я встречался с ним все реже и реже. Иногда до меня доходили слухи, что его призвали в армию, что компания сменила кабак, что такой-то из нее выбыл. После Девятого сентября я иногда сталкивался с Замбо на улице или же он сам заявлялся ко мне в клуб. Положив руку мне на плечо, он молча вонзал в меня взгляд своих светло-карих глаз, точно призывая вспомнить давние дни нашей молодости. Пьяный никогда не отдает себе отчета в том, что трезвые едва ли в состоянии подключиться к его сентиментальному трансу. Я стоял, испытывая неловкость, пока окружающие пялились на нас, выжидая, чем это кончится – потасовкой или поцелуями. Когда гипнотический сеанс затягивался до неприличия, я задавал один из тупых и ничего не значащих вопросов – где ты пропадаешь, чем занимаешься, видел ли такого-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35