Заира

Безделушка


Я рантье. Мне 28 лет. Я ленив. Из России я уехал в детстве.
Малышка Мими - моя служанка. Она приходит каждый день. Это очень за-
бавно: следить за тем, как она справляется со своей работой.
Ей очень идут чепчик и фартук: в них она готовит мне завтрак, потом
обед. К ужину я оставляю себе что-нибудь впрок. Чепчик она не снимает и
тогда, когда стелет постель в моей спальне или метет пол. У нее длинные
ресницы, светлые серые глаза и та особая белизна кожи, которая
свойственна немкам. Впрочем, немка она лишь на часть, кажется, по отцу
(он погиб где-то на фронте). Я не принял участия в Сопротивлении, но мне
смешно, что моя страна победила немцев даже в Европе. Мими редко говорит
об отце. Мне он видится пыльным, старым, в рогатой каске. Меж двух войн
он зачал Мими.
Под ее рукой безобразный ком моей пижамы распадается надвое, повторив
мою тень, и, вдруг сжавшись в квадрат, ныряет под покрывало. Постель об-
ретает торжественный вид, тут любая морщинка - обида. Мими между тем уже
хозяйничает в моем шкафу, целясь ресницами в каждую вещь, брошенную в
беспорядке. Вид у нее серьезный, взрослый. В это время она не любит го-
ворить со мной, и я, взяв из ее рук полотенце, молча иду в душ.
Когда я возвращаюсь, спальня пуста, а на кухне шумит вода и что-то
потрескивает на плитке. Я люблю запах домашнего чада. Это - детство,
Россия. За завтраком я обмениваюсь с Мими новостями. У нее их больше,
чем у меня. Это не удивительно: она живет в том мире, что за окном, а я
- у себя дома. Там, я знаю, у нее есть мать и жених, и все трое они бед-
ны. Он тоже немец. Немцам сейчас трудно в Париже. Я предлагаю Мими раз-
делить со мной трапезу. Порой она соглашается - тогда я ухаживаю за ней,
а не она за мной. Ее строгость проходит, она улыбается шуткам и расска-
зывает, как провела вчера вечер. Вечер - это то время, когда я не вижу
ее.
После завтрака я ухожу в кабинет, а она берется за уборку. Сидя над
книгами, я слышу ее шаги, возню, постукивание швабры - и вдруг бурный,
как воздушный налет, вой пылесоса. Он обрывается через миг. Перед тем
как войти ко мне, она всякий раз стучит согнутым пальчиком в дверь. Я
притворяюсь, что занят, морщу лоб и чувствую, как она боится меня побес-
покоить. Не могу выразить, как она деликатна и робка. В ее глазах смесь
почтения и испуга. Она не знает темы моих трудов (история стеклодувного
дела), но для нее они - табу. С обреченным видом я позволяю ей протереть
мой стол, забрав бумаги и откинувшись грузно назад в кресле.
В моей позе есть доля лукавства. В свой первый день Мими навлекла на
себя мой гнев. Я случайно нашел, что не вытерты рамы двух картин в углу
и что на карнизе шкафа - бархотка пыли. Я тотчас сказал ей это. Я устро-
ил настоящий допрос.
- Вы вычистили камин?
- Да, мсье.
- Подсвечники?
- Да, конечно.
- Подвески на люстре?
- Я протерла их тряпкой.
- Гардины?
- Я выбила их.
- Ну а кресла?
- Тоже. Их я накрыла влажной марлей, как и диваны, и пуф.
- Я уверен, вы пропустили сервант.
Тут я ошибся: дверцы витрин влекли взгляд чистотой, весь мой фарфор
казался живым и новым. Наши отраженья в дверцах мешались с ним. Как в
зеркале, они сохранили цвет (слегка разбавленная акварель) и объем. Все
же я произнес:
- Если вы не желаете потерять это место, такого больше не должно пов-
ториться.
И указал на портрет, где мой дед по отцу держал в руках двустволку и
двух кровянистых птиц (по штуке на ствол). Маневр удался. Почти плача,
Мими кинулась к раме с тряпкой. С тех пор она думает, что я слежу за
ней. Я слежу - но мне все равно, хорошо или плохо она убирает.
Уборка окончена. Снова звуки и запахи с кухни. От обеда она всегда
отказывается - верно, в предчувствии конца рабочего дня. Зато подает мне
блюдо за блюдом, следит, чтоб в бокале было вино, и чтобы салфетки меня-
лись после каждой еды (ее галлицизм). Теперь Мими снова неразговорчива и
строга - даже строже, чем утром. Я знаю, чем это вызвано, и улыбаюсь в
душе.
Обед окончен. Я иду в спальню - и следом туда же приходит Мими. Она
уже всегда голая. Иногда я прошу ее оставить чепчик. Он вскоре сбивается
и падает прочь. Но вначале он бывает кстати - в самом начале, когда она
склоняется надо мной. Видно, что она не одобряет происходящее. Она хму-
рится, пока я ласкаю ей руки и груди. Потом она вскрикивает: я овладеваю
ею. Иногда после четверти часа любви она вдруг, словно забывшись, начи-
нает взахлеб целовать меня - и тут ее ресницы вздрагивают, а глаза ста-
новятся темными, как у ребенка от сна. Затем она уходит.
Я помогаю ей в прихожей одеть ее плащ - худенький, старый. Если уже
конец недели, кладу конверт с оплатой ей в карман; а в будние дни - ле-
денец или безделушку. Я знаю, Мими любит фарфор. Она уходит, и в доме
становится пусто. Я рассматриваю альбомы с мадоннами - Мими похожа на
них - или те саксонские статуэтки, которые еще не отдал ей. У меня
большая коллекция, отец собирал их всю свою призрачную жизнь. Девочка с
гусем. Песик-шалун. Балерина с поднятой ножкой. Все они тоже похожи на
Мими. Может быть, она - одна из них, послушно ожившая в ответ на мой зов
в "Le Monde". Иногда я берусь сосчитать, сколько раз она уже была моей.
Но эта бухгалтерия ни к чему не приводит. Внушительность цифр не гасит
чувств. Впрочем, мне нравится, что все у нас так, как есть. Моя жизнь
мне тоже нравится. Она похожа на саксонскую безделушку. Она хрупка и не-
нужна. Но есть в ней свой матовый блеск, свой нежный изгиб, простодушная
пухлость. И когда-нибудь она разобьется. Тем лучше, конечно: он ведь не
слишком прочен, этот фарфор.



Заира


Мое имя Заира. Это арабское имя, хотя живу я в Стамбуле. Я ненавижу
русских.
Не всех. Я знаю, язык существует для того, чтобы говорить о добре -
пусть даже молчание надежней. И в той стране, прилипшей, как красный
лоскут, к глобусу, есть, конечно, много людей, таких же как я; но не о
них речь. Их не бывает здесь. Их держит железный занавес. А к нам приез-
жают те, кто держит его. Кто его создал. Внуки тех, кто расстрелял моего
деда.
Мой дед был русский. Он был купец, его жена, моя бабка - дворянка.
После Первой Войны их семья помогла спастись пленным из Турции: те уми-
рали с голоду в поселениях на Урале. Затем они были обменены на русских
солдат. Один из них стал важным чиновником при Президенте. Он пригласил
деда в гости в Турцию. Железный занавес приподнялся на миг - но это был
трюк мышеловки. Когда дед вернулся домой, его обвинили в связи с турец-
кой разведкой. Был процесс. Все кончилось на восточный лад: публичной
казнью всей семьи на площади в К***.
1 2 3 4