..
Он молчал и ужасался тому, какая же я сволочь, а я увидел, что он
любит Зофью, любит как я. Это портило все. Он не должен был любить Зофью.
Я ненавидел его, не себя, а его, я сказал, чтобы он перестал молчать, я
сказал ему, что он не имеет права упрекать меня, потому что он - это я, а
я - первый. А он закричал на меня, что не отдаст Зофью, только этот
предмет и был ему интересен в нашем с ним разговоре, закричал, что мое
увечье еще не повод калечить ее. Ну, то есть, совсем уже ни в какие
ворота, он все хотел отнять у меня, и мы стали оскорблять друг друга, а в
руке у меня было ружье, и я все время чувствовал его тяжесть.
Потом кто-то из нас сказал, что мы зря спорим, что не худо бы
спросить Зофью, с кем она хочет быть, мы позвали ее, и она в ту же секунду
вышла, с распухшим лицом и бешеными глазами. Я спросил ее, кому из нас
уйти, и она ответила, что мы противны ей оба.
И мы, как частицы взрыва, уже готовы были разлететься в разные
стороны, когда засветился экран телефона, и появилось в нем лицо Жозефа.
- Борис, вы здесь?
- Да! - я торопливо включился. - Жозеф, как ты добрался? Я тебя
бросил. Я...
- Я как раз по этому поводу, - сказал он и скомкал лицо в гримасу,
обычно заменявшую ему приветливую улыбку. - Со мной все хорошо. Я просто,
чтобы вы не волновались.
Я стал было извиняться, но он меня перебил:
- Ну, что вы! Я понимаю. Извините, что помешал. Я - чтобы вы за меня
не волновались. Извините...
Отключись он в эту минуту, и я не знаю, как бы тогда все сложилось.
Но он был слишком вежлив, чтобы прервать разговор, не дождавшись на то
согласия собеседника.
Он так растрогал меня своими идиотскими извинениями, как будто не я
подло бросил его на самой границе поселка, что я не смог его отпустить.
- Жозеф! Послушай, Жозеф! Сейчас нет для меня человека ближе, чем ты.
- Я представил Бориса с Зофьей и передернулся. - Послушай, послушай меня,
мне очень важно, что ты скажешь. Как ты решишь, значит, так и правильно.
Я верил тогда всему, что говорил.
Он начал было отнекиваться, но я не слушал. Я рассказал ему все, и
меня не перебивали. Зофья отвернулась, будто не о ней разговор. Борис
холодно смотрел на меня, и я вдруг почувствовал, что совсем не слышу его,
впервые за эти годы. Пока я рассказывал, Жозеф мотал головой, сцеплял
пальцы, порывался что-то сказать, я замолкал, но он говорил: "Нет, нет, я
слушаю", и я продолжал. Необходимо было, чтобы он понял, и когда я
закончил, он медленно проговорил:
- Я понимаю, да...
- Жозеф...
- Это ужасно. Вы меня извините, но это... вы не должны были... это
немножко подло. Извините, что я так, но...
Я поднял ружье, выстрелил в телефон и вышел из дома. Ноги плохо
слушались и, наверное, это было заметно, потому что вслед выбежала Зофья.
- Куда ты? Пояс поправь!
За ее спиной маячил Борис. Я навел на них ружье и сказал, чтобы
отстали.
Я шел в темноте, не разбирая дороги, то по камням, то по декстролиту.
Освещенные тусклыми звездами, да заревом где-то на юге, отблеском битвы
местных чудовищ, вокруг меня стояли в беспорядке дома. Я шел и
бессмысленно повторял слова Жозефа - это немножко подло, это немножко,
видите ли, подло, совсем немножко, извините, пожалуйста. Меня шатало, с
протезом творилось что-то неладное, и его тоже, если можете, извините.
Потом я споткнулся и вылетел из креплений, я их, наверное, еще в вертолете
попортил. Я вылетел из креплений и упал в какую-то яму, до сих пор не
пойму, откуда она взялась. Тогда я думал, что это Бориса работа. Много я
тогда всякой гадости передумал.
В культе творилось невообразимое. Я чуть не умер от боли. Яма была
глубокой, и выбраться из нее я не мог. Когда боль немного притихла, я
перевалился на спину и минут через пять потерял сознание. Или заснул - я
не знаю.
Говорят, они меня долго искали.
Потом началась совсем невообразимая жизнь. Дурацкая игра во взаимное
благородство.
Сейчас они на Земле, в Австралии. У них двое детей, девочка и
мальчик. Девочка - старшая. Зовут Майя. Маечка. Девять лет. Моя копия.
Борис все так же пропадает в разведке, хотя возраст и подпирает. Зофья
увлеклась музыкальной критикой.
Время от времени они собираются вместе, и тогда я наношу им визит. Я
приезжаю обычно утром, вываливаю в прихожей подарки и, обласканный,
направляюсь в комнату, где ждет стол, заставленный экзотическими яствами,
нашим с Борисом маленьким пунктиком. Я приезжаю не слишком часто - зачем
волновать людей, - да и здоровье мое со временем не становится лучше. Я
играю с детьми, болтаю со взрослыми и, в общем, мне хорошо.
Вечером они провожают меня до катера, хозяин которого, мой старый
знакомый Анджей Брак, по обыкновению ворчит и демонстративно смотрит на
часы. Потом я сбрасываю протез и долго лежу в кресле с закрытыми глазами.
В катере грязно и холодно. Брак что-то чинит в пультовой. Скрипы, стук,
металлический запах, ругань, гулкий кашель нездорового человека и
привычная боль, от которой уже не спасают никакие лекарства. А если вдруг
посетит меня мысль из прежних, из сумасшедших, то я сжимаю кулаки и говорю
себе:
- Мужчина ты или нет? Хватит.
На Куулу я иду не домой, а к Жозефу. Мы пьем с ним чай и долго
говорим одними и теми же словами об одних и тех же вещах. Он до сих пор
говорит мне "вы". Наверное, он тоже постарел, но по лицу это, естественно,
незаметно.
А Бориса я с тех пор не слышу совсем.
1 2 3 4 5
Он молчал и ужасался тому, какая же я сволочь, а я увидел, что он
любит Зофью, любит как я. Это портило все. Он не должен был любить Зофью.
Я ненавидел его, не себя, а его, я сказал, чтобы он перестал молчать, я
сказал ему, что он не имеет права упрекать меня, потому что он - это я, а
я - первый. А он закричал на меня, что не отдаст Зофью, только этот
предмет и был ему интересен в нашем с ним разговоре, закричал, что мое
увечье еще не повод калечить ее. Ну, то есть, совсем уже ни в какие
ворота, он все хотел отнять у меня, и мы стали оскорблять друг друга, а в
руке у меня было ружье, и я все время чувствовал его тяжесть.
Потом кто-то из нас сказал, что мы зря спорим, что не худо бы
спросить Зофью, с кем она хочет быть, мы позвали ее, и она в ту же секунду
вышла, с распухшим лицом и бешеными глазами. Я спросил ее, кому из нас
уйти, и она ответила, что мы противны ей оба.
И мы, как частицы взрыва, уже готовы были разлететься в разные
стороны, когда засветился экран телефона, и появилось в нем лицо Жозефа.
- Борис, вы здесь?
- Да! - я торопливо включился. - Жозеф, как ты добрался? Я тебя
бросил. Я...
- Я как раз по этому поводу, - сказал он и скомкал лицо в гримасу,
обычно заменявшую ему приветливую улыбку. - Со мной все хорошо. Я просто,
чтобы вы не волновались.
Я стал было извиняться, но он меня перебил:
- Ну, что вы! Я понимаю. Извините, что помешал. Я - чтобы вы за меня
не волновались. Извините...
Отключись он в эту минуту, и я не знаю, как бы тогда все сложилось.
Но он был слишком вежлив, чтобы прервать разговор, не дождавшись на то
согласия собеседника.
Он так растрогал меня своими идиотскими извинениями, как будто не я
подло бросил его на самой границе поселка, что я не смог его отпустить.
- Жозеф! Послушай, Жозеф! Сейчас нет для меня человека ближе, чем ты.
- Я представил Бориса с Зофьей и передернулся. - Послушай, послушай меня,
мне очень важно, что ты скажешь. Как ты решишь, значит, так и правильно.
Я верил тогда всему, что говорил.
Он начал было отнекиваться, но я не слушал. Я рассказал ему все, и
меня не перебивали. Зофья отвернулась, будто не о ней разговор. Борис
холодно смотрел на меня, и я вдруг почувствовал, что совсем не слышу его,
впервые за эти годы. Пока я рассказывал, Жозеф мотал головой, сцеплял
пальцы, порывался что-то сказать, я замолкал, но он говорил: "Нет, нет, я
слушаю", и я продолжал. Необходимо было, чтобы он понял, и когда я
закончил, он медленно проговорил:
- Я понимаю, да...
- Жозеф...
- Это ужасно. Вы меня извините, но это... вы не должны были... это
немножко подло. Извините, что я так, но...
Я поднял ружье, выстрелил в телефон и вышел из дома. Ноги плохо
слушались и, наверное, это было заметно, потому что вслед выбежала Зофья.
- Куда ты? Пояс поправь!
За ее спиной маячил Борис. Я навел на них ружье и сказал, чтобы
отстали.
Я шел в темноте, не разбирая дороги, то по камням, то по декстролиту.
Освещенные тусклыми звездами, да заревом где-то на юге, отблеском битвы
местных чудовищ, вокруг меня стояли в беспорядке дома. Я шел и
бессмысленно повторял слова Жозефа - это немножко подло, это немножко,
видите ли, подло, совсем немножко, извините, пожалуйста. Меня шатало, с
протезом творилось что-то неладное, и его тоже, если можете, извините.
Потом я споткнулся и вылетел из креплений, я их, наверное, еще в вертолете
попортил. Я вылетел из креплений и упал в какую-то яму, до сих пор не
пойму, откуда она взялась. Тогда я думал, что это Бориса работа. Много я
тогда всякой гадости передумал.
В культе творилось невообразимое. Я чуть не умер от боли. Яма была
глубокой, и выбраться из нее я не мог. Когда боль немного притихла, я
перевалился на спину и минут через пять потерял сознание. Или заснул - я
не знаю.
Говорят, они меня долго искали.
Потом началась совсем невообразимая жизнь. Дурацкая игра во взаимное
благородство.
Сейчас они на Земле, в Австралии. У них двое детей, девочка и
мальчик. Девочка - старшая. Зовут Майя. Маечка. Девять лет. Моя копия.
Борис все так же пропадает в разведке, хотя возраст и подпирает. Зофья
увлеклась музыкальной критикой.
Время от времени они собираются вместе, и тогда я наношу им визит. Я
приезжаю обычно утром, вываливаю в прихожей подарки и, обласканный,
направляюсь в комнату, где ждет стол, заставленный экзотическими яствами,
нашим с Борисом маленьким пунктиком. Я приезжаю не слишком часто - зачем
волновать людей, - да и здоровье мое со временем не становится лучше. Я
играю с детьми, болтаю со взрослыми и, в общем, мне хорошо.
Вечером они провожают меня до катера, хозяин которого, мой старый
знакомый Анджей Брак, по обыкновению ворчит и демонстративно смотрит на
часы. Потом я сбрасываю протез и долго лежу в кресле с закрытыми глазами.
В катере грязно и холодно. Брак что-то чинит в пультовой. Скрипы, стук,
металлический запах, ругань, гулкий кашель нездорового человека и
привычная боль, от которой уже не спасают никакие лекарства. А если вдруг
посетит меня мысль из прежних, из сумасшедших, то я сжимаю кулаки и говорю
себе:
- Мужчина ты или нет? Хватит.
На Куулу я иду не домой, а к Жозефу. Мы пьем с ним чай и долго
говорим одними и теми же словами об одних и тех же вещах. Он до сих пор
говорит мне "вы". Наверное, он тоже постарел, но по лицу это, естественно,
незаметно.
А Бориса я с тех пор не слышу совсем.
1 2 3 4 5