мудреным словесам; безвинными его страданиями... Он любуется праведником, какие есть в народе и на которых, должно быть, стоит Россия, но нет их в его дворянском непростодушном сословии.
Вcе сословия в России кормятся от плоти этого праведника: эту пасху мужичью и празднуем мы с Толстым. На жертвенной крови русского мужика - и покоится основание нашего мирозданья. Волей-неволей, но Толстой возводит в Каратаеве этот храм - храм мужика-на-крови, в котором скоро не усмотрит он места и для Бога. А по Евангелию от Толстого - верует русская интеллигенция. Верует то особенное сословие людей, которое взяло на себя добровольно миссию служения о б щ е м у, то есть в конечном счете самому безлично-общему, что только есть в России - не принадлежащему самому себе н а р о д у.
Многое в "Одном дне Ивана Денисовча" совпадает деталями, обрисовкой, обстоятельствами с толстовской легендой о Платоне Каратаеве, так что порой кажется, что совпаденья направленны, сознательны. Однако здесь и важно отделить сознательные совпадения в Шухове и Каратаеве от бессознательных того, что есть в таком герое уже даже не типического, а архетипического (ведь это, повторимся, а т о м человека, то есть не тип, из жизни взятый, в жизни подсмотренный да обобщенный - это архетип, обобщенное природой, историей).
Архетипическое, бессознательное совпадение - в обстоятельствах. Это главное обстоятельство - б а р а к. И с Иваном Денисовичем Шуховым, и с Платоном Каратаевым знакомимся мы в бараке. Этот человек, на которого каждый из своего века глядели Толстой и Солженицын - был не подневольный, не просто угнетенный, а заключенный, лишенный свободы даже в передвижении. Заключение, барак, такая вот несвобода, превращающая людей в одну сплошную безликую массу сдавленных друг с другом тел - это среда, где и высекется из массы атом человека, который, по Толстому, не мыслит себя отдельно, а имеет смысл только как частица целого, так что "каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнью"; а по Солженицыну - не верит ни в рай, ни в ад, считая их обманом и, не желая жизни вечной, бессмертия души, не понимает своего интереса в жизни, кроме исполнения самых простых нужд, так что "он не знал, хотел он воли или нет". Этот человек в заточении обретал самого себя и неожиданно раскрывался в природных своих чертах - в сырости бараков прорастало семя, что должно было прорасти, будь ему земная-то жизнь волей. Этот человек абсурдным образом омужичивается именно в бараке, в неволе. А прорастало в нем семя христианское-крестьянское, но по-рабски уродливое. Рабство дало ему лживую свободу, безысходную свободу, свободу тайного действия. У Достоевского в "Записках из мертвого дома", где в подземелье каторги обнаруживает он галерею лиц и душ из народа, встречается тоже точно такой вот атом Чекунов; человек с такой душой и лицом, даже повадками, как у Шухова и Каратаева. Это тот добровольный раб, который старался прислуживать герою "Записок" в остроге - как бы душевный раб, потому что услужить старался именно по доброй воле. Образы душевных рабов потом двоятся и троятся у Достоевского - это и Акулькин муж, и Смердяков, и мужик Марей... Но, повторюсь, этот атом человека не подглядывали и не писали его как с натуры; именно он, уже как не тип, а как архетип русского человека, рождал сложное и чем-то кровно тяжеловатое, тягостное к себе отношение - тот самый с е р ь е з н ы й взгляд. Серьезность отношения порождала в свой черед тот эффект, как если бы кусочек глины лип к рукам и из этого кусочка уж начинали лепить, ваять на свой взгляд фигурку - эффект переноса на фигурку собственного скрытого внутреннего смысла, так что фигурка стала магической, мистической, имела уж особой сокровенный смысл. Такой сокровенный смысл стала иметь в русской литературе фигурка ДУШЕВНОГО РАБА; в общеупотребительном стыдливом понимании - фигурка МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА.
Метафорическое "маленький человек" сначала для обозначения только фигурки Каратаева употребрялет настойчиво и Толстой, зная, что каратаевы в России - это вовсе не люди в правах своих, а крепостные рабы. Также бессознательно направлен был Солженицын отыскать в лагерном бараке, уподобленном миру, магическую фигурку маленького человека, тоже, однако, зная, что шуховы в России советской - рабы; но именно человеческое, а не рабское желает видеть и Солженицын в судорогах выживания да повадках уже советского лагерного раба.
Сознательные совпадения у Каратаева с Шуховым - это
детали. Именно детали возможно без труда изменить, подменить на другие, но Солженицын деталями будто б сознательно и сталкивает Шухова с Каратаевым, а уже только своей обрисовкой продолжает он линии скрытые или недописанные Толстым, давая свою дальнейшую версию каратаевщины, но вольно или невольно уже только разоблачая, что было скрыто за фантомом, за недосказанностью.
Уже начало "Одного дня Ивана Денисовича" - это раскрытие всех деталей, зароненных Толстым в полуслове. Сказано у него, что Каратаев ходил за чужими посылками, без разъяснения, отчего ж это было нужно ему, а Шухов как нарочно с этой мысли начинает день и с первой страницы нам Солженицын разъясняет: за посылкой мужичок этот сбегает, чтобы услужить, это одна из "лагерных подработок", но вот только подработать может лишь тот, "кто знает лагерную жизнь". Подработать: "... шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на руковички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вокруг кучи, не выбирать, или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку - тоже накормят..." Ремеслом этим владеет Каратаев - из д е т а л е й этого ремесла выживания, что даны Толстым, разворачивает уже к а р т и н у жизни лагерной, самого выживания Солженицын.
Не скоро, но совпадает еще одна важная деталь: мы узнаем, что Шухов не какой-нибудь заключеный, а солдат, и что его барак теперь - это по сути продолжение плена. Так и Каратаев - солдат; и он в балаган засажен как пленный, а это состояние и подразумевает - безвинный. Не за грехи, а по велению рока засаженны в барак два русских солдата - осколочки двух величайших для своих веков войн. Этот рок войны лишил личной судьбы, и солдат весь во власти его. Судьбы нет. Жизнь, где корни были этой судьбы, прекращена - вот то, что и сделали этот атом человека поневоле-то "частью целого". Еще деталь, в обрисовке - Шухов и Каратаев женоподобны, слащаво мягонько говорят; "с нежно-певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы." Если мужчине не служит женщина, жена, а по солдатской службе забыли они своих жен, то женское является в его характере.
1 2 3 4 5
Вcе сословия в России кормятся от плоти этого праведника: эту пасху мужичью и празднуем мы с Толстым. На жертвенной крови русского мужика - и покоится основание нашего мирозданья. Волей-неволей, но Толстой возводит в Каратаеве этот храм - храм мужика-на-крови, в котором скоро не усмотрит он места и для Бога. А по Евангелию от Толстого - верует русская интеллигенция. Верует то особенное сословие людей, которое взяло на себя добровольно миссию служения о б щ е м у, то есть в конечном счете самому безлично-общему, что только есть в России - не принадлежащему самому себе н а р о д у.
Многое в "Одном дне Ивана Денисовча" совпадает деталями, обрисовкой, обстоятельствами с толстовской легендой о Платоне Каратаеве, так что порой кажется, что совпаденья направленны, сознательны. Однако здесь и важно отделить сознательные совпадения в Шухове и Каратаеве от бессознательных того, что есть в таком герое уже даже не типического, а архетипического (ведь это, повторимся, а т о м человека, то есть не тип, из жизни взятый, в жизни подсмотренный да обобщенный - это архетип, обобщенное природой, историей).
Архетипическое, бессознательное совпадение - в обстоятельствах. Это главное обстоятельство - б а р а к. И с Иваном Денисовичем Шуховым, и с Платоном Каратаевым знакомимся мы в бараке. Этот человек, на которого каждый из своего века глядели Толстой и Солженицын - был не подневольный, не просто угнетенный, а заключенный, лишенный свободы даже в передвижении. Заключение, барак, такая вот несвобода, превращающая людей в одну сплошную безликую массу сдавленных друг с другом тел - это среда, где и высекется из массы атом человека, который, по Толстому, не мыслит себя отдельно, а имеет смысл только как частица целого, так что "каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнью"; а по Солженицыну - не верит ни в рай, ни в ад, считая их обманом и, не желая жизни вечной, бессмертия души, не понимает своего интереса в жизни, кроме исполнения самых простых нужд, так что "он не знал, хотел он воли или нет". Этот человек в заточении обретал самого себя и неожиданно раскрывался в природных своих чертах - в сырости бараков прорастало семя, что должно было прорасти, будь ему земная-то жизнь волей. Этот человек абсурдным образом омужичивается именно в бараке, в неволе. А прорастало в нем семя христианское-крестьянское, но по-рабски уродливое. Рабство дало ему лживую свободу, безысходную свободу, свободу тайного действия. У Достоевского в "Записках из мертвого дома", где в подземелье каторги обнаруживает он галерею лиц и душ из народа, встречается тоже точно такой вот атом Чекунов; человек с такой душой и лицом, даже повадками, как у Шухова и Каратаева. Это тот добровольный раб, который старался прислуживать герою "Записок" в остроге - как бы душевный раб, потому что услужить старался именно по доброй воле. Образы душевных рабов потом двоятся и троятся у Достоевского - это и Акулькин муж, и Смердяков, и мужик Марей... Но, повторюсь, этот атом человека не подглядывали и не писали его как с натуры; именно он, уже как не тип, а как архетип русского человека, рождал сложное и чем-то кровно тяжеловатое, тягостное к себе отношение - тот самый с е р ь е з н ы й взгляд. Серьезность отношения порождала в свой черед тот эффект, как если бы кусочек глины лип к рукам и из этого кусочка уж начинали лепить, ваять на свой взгляд фигурку - эффект переноса на фигурку собственного скрытого внутреннего смысла, так что фигурка стала магической, мистической, имела уж особой сокровенный смысл. Такой сокровенный смысл стала иметь в русской литературе фигурка ДУШЕВНОГО РАБА; в общеупотребительном стыдливом понимании - фигурка МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА.
Метафорическое "маленький человек" сначала для обозначения только фигурки Каратаева употребрялет настойчиво и Толстой, зная, что каратаевы в России - это вовсе не люди в правах своих, а крепостные рабы. Также бессознательно направлен был Солженицын отыскать в лагерном бараке, уподобленном миру, магическую фигурку маленького человека, тоже, однако, зная, что шуховы в России советской - рабы; но именно человеческое, а не рабское желает видеть и Солженицын в судорогах выживания да повадках уже советского лагерного раба.
Сознательные совпадения у Каратаева с Шуховым - это
детали. Именно детали возможно без труда изменить, подменить на другие, но Солженицын деталями будто б сознательно и сталкивает Шухова с Каратаевым, а уже только своей обрисовкой продолжает он линии скрытые или недописанные Толстым, давая свою дальнейшую версию каратаевщины, но вольно или невольно уже только разоблачая, что было скрыто за фантомом, за недосказанностью.
Уже начало "Одного дня Ивана Денисовича" - это раскрытие всех деталей, зароненных Толстым в полуслове. Сказано у него, что Каратаев ходил за чужими посылками, без разъяснения, отчего ж это было нужно ему, а Шухов как нарочно с этой мысли начинает день и с первой страницы нам Солженицын разъясняет: за посылкой мужичок этот сбегает, чтобы услужить, это одна из "лагерных подработок", но вот только подработать может лишь тот, "кто знает лагерную жизнь". Подработать: "... шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на руковички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вокруг кучи, не выбирать, или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку - тоже накормят..." Ремеслом этим владеет Каратаев - из д е т а л е й этого ремесла выживания, что даны Толстым, разворачивает уже к а р т и н у жизни лагерной, самого выживания Солженицын.
Не скоро, но совпадает еще одна важная деталь: мы узнаем, что Шухов не какой-нибудь заключеный, а солдат, и что его барак теперь - это по сути продолжение плена. Так и Каратаев - солдат; и он в балаган засажен как пленный, а это состояние и подразумевает - безвинный. Не за грехи, а по велению рока засаженны в барак два русских солдата - осколочки двух величайших для своих веков войн. Этот рок войны лишил личной судьбы, и солдат весь во власти его. Судьбы нет. Жизнь, где корни были этой судьбы, прекращена - вот то, что и сделали этот атом человека поневоле-то "частью целого". Еще деталь, в обрисовке - Шухов и Каратаев женоподобны, слащаво мягонько говорят; "с нежно-певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы." Если мужчине не служит женщина, жена, а по солдатской службе забыли они своих жен, то женское является в его характере.
1 2 3 4 5