И что ему в это мгновенье,
когда позади - ничего,
потомков хула иль прощенье?
Они не застанут его.
Он только пришел из похода,
но долг призывает опять.
И это, наверно, природа,
которую нам не понять.
...Ну, ладно. Враги перебиты,
а сам он дожил до седин.
И клетчатым пледом прикрытый,
рассеянно смотрит в камин.
Нужны ли гусару сомненья
хотя бы в последние дни,
когда, огибая поленья,
в трубе исчезают они?
1982
x x x
Оле
По прихоти судьбы - разносчицы даров -
в прекрасный день мне откровенья были.
Я написал роман "Прогулки фрайеров",
и фрайера меня благодарили.
Они сидят в кружок, как пред огнем святым,
забытое людьми и богом племя,
каких-то горьких дум их овевает дым,
и приговор нашептывает время.
Они сидят в кружок под низким потолком.
Освистаны их речи и манеры.
Но вечные стихи затвержены тайком,
и сундучок сколочен из фанеры.
Наверно, есть резон в исписанных листах,
в затверженных местах и в горстке пепла...
О, как сидят они с улыбкой на устах,
прислушиваясь к выкрикам из пекла!
Пока не замело следы их на крыльце
и ложь не посмеялась над судьбою,
я написал роман о них, но в их лице
о нас: ведь все, мой друг, о нас с тобою.
Когда в прекрасный день Разносчица даров
вошла в мой тесный двор, бродя дворами,
я мог бы написать, себя переборов,
"Прогулки маляров", "Прогулки поваров"...
Но по пути мне вышло с фрайерами.
1982

ПАРИЖСКАЯ ФАНТАЗИЯ
Т.К.
У парижского спаниеля лик французского
короля,
не погибшего на эшафоте, а достигшего славы
и лени:
набекрень паричок рыжеватый, милосердие в
каждом движенье,
а в глазах,голубых и счастливых, отражаются
жизнь и земля.
На бульваре Распай, как обычно, господин
Доменик у руля.
И в его ресторанчике тесном заправляют
полдневные тени,
петербургскою ветхой салфеткой прикрывая
от пятен колени,
розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую
с хрустом стеля.
Как стараются неутомимо бог, Природа, Судьба,
Провиденье,
короли, спаниели и розы, и питейные все
заведенья,
этот полдень с отливом зеленым между нами
по горстке деля...
Сколько прелести в этом законе!
Но и грусти порой...Voila!
Если есть еще позднее слово, пусть замолвят
его обо мне.
Я прошу не о вечном блаженстве -
о минуте возвышенной пробы,
где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже,
но чтобы -
милосердие в каждом движенье и красавица
в каждом окне!
1982

АРБАТСКИЕ НАПЕВЫ
1
Все кончается неумолимо.
Миг последний печален и прост.
Как я буду без вас в этом мире,
протяженном на тысячи верст,
где все те же дома и деревья,
и метро, и в асфальте трава,
но иные какие-то лица,
и до вас достучишься едва?
В час, когда распускаются розы,
так остры обонянье и взгляд,
и забытые мной силуэты
в земляничных дворах шелестят,
и уже по-иному крылато
все, что было когда-то грешно,
и спасаться от вечной разлуки
унизительно мне и смешно.
Я унижен тобою, разлука,
и в изменника сан возведен,
и уже укоризны поспели
и слетаются с разных сторон,
что лиловым пером заграничным,
к меловым прикасаясь листам,
я тоскую, и плачу, и грежу
по святым по арбатским местам.
Да, лиловым пером из Риеки
по бумаге веду меловой,
лиловеет души отраженье -
этот оттиск ее беловой,
эти самые нежность и робость,
эти самые горечь и свет,
из которых мы вышли, возникли.
Сочинились...
И выхода нет.
1982
2
Ч. Амирэджиби
Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант.
В Безбожном переулке хиреет мой талант.
Вокруг чужие лица, безвестные места.
Хоть сауна напротив, да фауна не та.
Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.
Без паспорта и визы, лишь с розою в руке
слоняюсь вдоль незримой границы на замке
и в те, когда-то мною обжитые края
все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.
Там те же тротуары, деревья и дворы,
но речи несердечны и холодны пиры.
Там так же полыхают густые краски зим,
но ходят оккупанты в мой зоомагазин.
Хозяйская походка, надменные уста...
Ах, флора там все та же, да фауна не та...
Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся...
Заледенела роза и облетела вся.
1982

Всему времечко свое: лить дождю,
Всему времечко свое: лить дождю,
Земле вращаться,
знать, где первое прозренье,
где последняя черта...
Началася вдруг война - не успели попрощаться,
адресами обменяться не успели ни черта.
Где встречались мы потом?
Где нам выпала прописка?
Где сходились наши души, воротясь с передовой?
На поверхности ль земли?
Под пятой ли обелиска?
В гастрономе ли арбатском?
В черной туче ль грозовой?
Всяк неправедный урок впрок затвержен и
заучен,
ибо прaведных уроков не бывает. Прах и тлен.
Руку на сердце кладя, разве был я невезучим?
А вот надо ж, сердце стынет в ожиданье
перемен.
Гордых гимнов, видит бог, я не пел окопной каше.
От разлук не зарекаюсь и фортуну не кляну...
Но на мягкое плечо, на вечернее, на ваше,
если вы не возражаете, я голову склоню.
1982

НАДПИСЬ НА КАМНЕ
Посвящается учащимся 33-й
московской школы, придумавшим
слово "арбатство"
Пускай моя любовь как мир стара, -
лишь ей одной служил и доверялся
я - дворянин с арбатского двора,
своим двором введенный во дворянство.
За праведность и преданность двору
пожалован я кровью голубою.
Когда его не станет - я умру,
пока он есть - я властен над судьбою.
Молва за гробом чище серебра
и вслед звучит музыкою прекрасной...
Но не спеши, фортуна, будь добра,
не выпускай моей руки несчастной.
Не плачь, Мария, радуйся, живи,
по-прежнему встречай гостей у входа...
Арбатство, растворенное в крови,
неистребимо, как сама природа.
Когда кирка, бульдозер и топор
сподобятся к Арбату подобраться
и правнуки забудут слово "двор" -
согрей нас всех и собери, арбатство.
1982

МУЗЫКАНТ
И. Шварцу
Музыкант играл на скрипке - я в глаза ему
глядел.
Я не то чтоб любопытствовал - я по небу летел.
Я не то чтобы от скуки - я надеялся понять,
как способны эти руки эти звуки извлекать
из какой-то деревяшки, из каких-то бледных
жил,
из какой-то там фантазии, которой он служил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20