Как можно шутить ,такими вещами? Но он все же предпочел сохранять достоинство перед тем, кто сейчас прикидывается мягкосердечным добряком. Заплакать перед Робинзоном — значит простить ему все. Нет, он сейчас не мог заплакать, да и вообще ничего не мог. Лучше всего, пусть Робинзон уйдет, уйдет и оставит его в покое.
Обо всем этом он думал так спокойно, потому что в глубине души не верил в смерть матери. Труднее всего поверить в смерть человека, которого любишь больше всех на свете. Это настолько трудно себе представить, что начинает казаться, что, кроме тебя, все ошибаются, все, кроме тебя, и пока ты этому не веришь, смерть бессильна, потому что и впрямь может оказаться, что все ошибаются, все.
— Хочешь, я и тебя подвезу? — спросил Робинзон.
— Нет, спасибо! — сказал он и собрался уходить.
Он почувствовал, что оставил Робинзона в дураках.
Когда Миха отошел на довольно большое расстояние,
Робинзон снова окликнул его и удивленно спросил:
— Ты понял, что я тебе сказал?
Вот как! Робинзон пришел поглазеть на борьбу, а борцы не явились, и билеты в ложу оказались и к чему.
«А может быть, это все-таки правда? — Сейчас он уже не чувствовал на своей спине взгляда Робинзона и был свободен.— Вдруг это окажется правдой? Может же быть... Это, конечно, невозможно, но все-таки... вдруг...»
В день похорон матери отец надел черный костюм. На белоснежную сорочку повязал черный галстук. Он поминутно заглядывал в зеркало, отодвигал покрывало, стоял и смотрел на себя. Потом пришел Робинзон в сопровождении каких-то людей, нагруженных большими
корзинами. Робинзон вывел отца в другую комнату,
— Икру я взял из ресторана, барана купил на Навтлугском рынке. Еще принес десять килограммов рису, как знать — может, не хватит...
— Эх, мой Робинзон, разве сейчас до поминок!
— Надо, надо, ничего не поделаешь, родственники приедут из деревни, их надо кормить. Не сделаешь, скажут — не любил. Людям надо пускать пыль в глаза!
— Эх, мой Робинзон!..
— Вино я велел привезти из Гурджаани, кахетинское — натуральный материал восьмого номера. Фасоли у нас достаточно, есть зелень, рыба, что еще надо! Да, был я на кладбище, ничего, место неплохое. И там нужно было подмазать, кто же тебе так, за милую душу, даст хорошее место! Кладбище сейчас вроде как театр,
— Эх, Робинзон!
Робинзон запихнул отцу сдачу в маленький нагрудный карман пиджака.
На панихиду пришло множество народу, Миха стоял рядом с отцом. Отцу все пожимали руку. А его, кто замечал, целовали. Отец надрывно плакал. Все старались утешить его. В комнате было жарко. В спертом воздухе носился запах земли и травы. Потом пришла капелла — напудренные старухи и мужчины в черных костюмах, За ними последовали балерины — худые, нескладные девицы,— они дружно и горько плакали. В самом конце, как танки, въехали заслуженные солисты. Они окружили отца, а Миху оттеснили и прижали куда-то в угол. Потом отец отыскал его и вывел в другую комнату,
— Почему ты не плачешь? — спросил он, отодвигая покрывало и заглядывая в зеркало.
Мать лежала в гробу с открытой крышкой. Лицо ее было накрыто белым шелковым платком. Вошедшие обходили гроб кругом, некоторые низко наклонялись, словно старались разглядеть, что скрывается под шелком.
— Не останавливайтесь в дверях,— распоряжался Робинзон,— не создавайте давку! В один ряд! В один ряд!
Голос у него был бодрый, как пионерский горн. На нем тоже был черный костюм и черный галстук. Потом пришли одноклассники Михи с классной наставницей во главе. Ученики несли в руках букеты цветов и не знали, куда их девать. Все они норовили вручить их Михе. Снова пришел на помощь Робинзон, он отобрал у всех цветы и красиво разложил их вокруг гроба. Миха незаметно про
брался сквозь толпу, он задыхался и хотел выйти во двор. На балконе тоже стояли какие-то люди. Комната и кухня были полны народу. На его кровати прямо в сапогах лежал какой-то верзила и читал газету. Галерея также была битком набита людьми. Миха с трудом протиснулся к окну и выглянул во двор. Посреди двора горел костер, на огне стояли огромные котлы. У костра суетился мужчина в белом фартуке, сейчас он засыпал в котел соль. Рядом на деревянной тахте горой возвышалась зелень. У тахты лежала собака.
— Где ты, где? — Кто-то грубо повернул его, схватив за плечо.— Тебя отец ищет!
Миха не знал этого человека, но решил, что это переодетый милиционер. Он послушно пошел и снова стал рядом с отцом. Отец кивком головы поблагодарил «милиционера». Стало еще жарче. И в этом хаотическом туману, который двигался и глухо гудел вокруг него, ясно был слышен только голос Робинзона:
— В один ряд! В один ряд!
Никто не заметил, как он удрал с кладбища. Сойдя с троллейбуса, он очутился на вокзале. Неужели он собирался убежать из дому? Нет, конечно. Куда ему было бежать, к кому?
Вечерело. Миха стоял на перроне и смотрел на поезд. Потом поезд тихонько тронулся, ушел, и перрон опустел. Он терпеливо дождался, когда подадут другой состав. Люди кинулись к вагонам. Перрон снова наполнился, загалдел и зашумел. И этот поезд тоже ушел.
«Если бы можно было,— думал Миха,— поехал бы на море, сколько времени я не видел моря. Какая там тишина». Мама любила море. Там она была всегда веселой, в белом платье и белых босоножках, в белой соломенной шляпе. Все вокруг было белым — дома, горы, дорога, даже небо было белым. Она сидела и вышивала на веранде, откуда виднелись высокие кипарисы.
Вдруг сердце у него заколотилось — может, мама и сейчас на море? Он мог сесть в поезд и поехать туда, где все его встретит по-прежнему и без всяких изменений: веранда, мама, кипарисы, и сейчас все зависело только дт него, поедет он туда или нет, И если даже он поедет туда попозже, через десять лет, все равно те места, где жила его мама, останутся такими же.
«Пока я жив,— подумал он с радостью,— мама всегда будет живой!»
Тогда что же произошло там, в поле, которое называется кладбищем? Чей гроб опустили в могилу? Медленно рос холм из красноватой земли, молча стояли люди и смотрели, как забрасывали могилу белыми цветами. Неужели человек умирает не для всех сразу и одинаково? Как назвать вторую половину той жизни, которая не умещается в могиле,— тоже жизнью? Но она же не ходит по земле, а витает в воздухе, как клочок облака, или тополиный пух, или как эхо... Эхо — и больше ничего.,.
Он вошел в зал ожидания. В зале как будто не свет горел, а сам полумрак был слабо подкрашен желтым. На длинных скамейках с высокими спинками сидели люди, лежали дети. Перед скамейками стояли чемоданы и лежали узлы. Михе захотелось быть именно здесь, среди этих усталых молчаливых людей. Он сидел на скамейке, широко раскрыв глаза, и думал:
«Что за день был сегодня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Обо всем этом он думал так спокойно, потому что в глубине души не верил в смерть матери. Труднее всего поверить в смерть человека, которого любишь больше всех на свете. Это настолько трудно себе представить, что начинает казаться, что, кроме тебя, все ошибаются, все, кроме тебя, и пока ты этому не веришь, смерть бессильна, потому что и впрямь может оказаться, что все ошибаются, все.
— Хочешь, я и тебя подвезу? — спросил Робинзон.
— Нет, спасибо! — сказал он и собрался уходить.
Он почувствовал, что оставил Робинзона в дураках.
Когда Миха отошел на довольно большое расстояние,
Робинзон снова окликнул его и удивленно спросил:
— Ты понял, что я тебе сказал?
Вот как! Робинзон пришел поглазеть на борьбу, а борцы не явились, и билеты в ложу оказались и к чему.
«А может быть, это все-таки правда? — Сейчас он уже не чувствовал на своей спине взгляда Робинзона и был свободен.— Вдруг это окажется правдой? Может же быть... Это, конечно, невозможно, но все-таки... вдруг...»
В день похорон матери отец надел черный костюм. На белоснежную сорочку повязал черный галстук. Он поминутно заглядывал в зеркало, отодвигал покрывало, стоял и смотрел на себя. Потом пришел Робинзон в сопровождении каких-то людей, нагруженных большими
корзинами. Робинзон вывел отца в другую комнату,
— Икру я взял из ресторана, барана купил на Навтлугском рынке. Еще принес десять килограммов рису, как знать — может, не хватит...
— Эх, мой Робинзон, разве сейчас до поминок!
— Надо, надо, ничего не поделаешь, родственники приедут из деревни, их надо кормить. Не сделаешь, скажут — не любил. Людям надо пускать пыль в глаза!
— Эх, мой Робинзон!..
— Вино я велел привезти из Гурджаани, кахетинское — натуральный материал восьмого номера. Фасоли у нас достаточно, есть зелень, рыба, что еще надо! Да, был я на кладбище, ничего, место неплохое. И там нужно было подмазать, кто же тебе так, за милую душу, даст хорошее место! Кладбище сейчас вроде как театр,
— Эх, Робинзон!
Робинзон запихнул отцу сдачу в маленький нагрудный карман пиджака.
На панихиду пришло множество народу, Миха стоял рядом с отцом. Отцу все пожимали руку. А его, кто замечал, целовали. Отец надрывно плакал. Все старались утешить его. В комнате было жарко. В спертом воздухе носился запах земли и травы. Потом пришла капелла — напудренные старухи и мужчины в черных костюмах, За ними последовали балерины — худые, нескладные девицы,— они дружно и горько плакали. В самом конце, как танки, въехали заслуженные солисты. Они окружили отца, а Миху оттеснили и прижали куда-то в угол. Потом отец отыскал его и вывел в другую комнату,
— Почему ты не плачешь? — спросил он, отодвигая покрывало и заглядывая в зеркало.
Мать лежала в гробу с открытой крышкой. Лицо ее было накрыто белым шелковым платком. Вошедшие обходили гроб кругом, некоторые низко наклонялись, словно старались разглядеть, что скрывается под шелком.
— Не останавливайтесь в дверях,— распоряжался Робинзон,— не создавайте давку! В один ряд! В один ряд!
Голос у него был бодрый, как пионерский горн. На нем тоже был черный костюм и черный галстук. Потом пришли одноклассники Михи с классной наставницей во главе. Ученики несли в руках букеты цветов и не знали, куда их девать. Все они норовили вручить их Михе. Снова пришел на помощь Робинзон, он отобрал у всех цветы и красиво разложил их вокруг гроба. Миха незаметно про
брался сквозь толпу, он задыхался и хотел выйти во двор. На балконе тоже стояли какие-то люди. Комната и кухня были полны народу. На его кровати прямо в сапогах лежал какой-то верзила и читал газету. Галерея также была битком набита людьми. Миха с трудом протиснулся к окну и выглянул во двор. Посреди двора горел костер, на огне стояли огромные котлы. У костра суетился мужчина в белом фартуке, сейчас он засыпал в котел соль. Рядом на деревянной тахте горой возвышалась зелень. У тахты лежала собака.
— Где ты, где? — Кто-то грубо повернул его, схватив за плечо.— Тебя отец ищет!
Миха не знал этого человека, но решил, что это переодетый милиционер. Он послушно пошел и снова стал рядом с отцом. Отец кивком головы поблагодарил «милиционера». Стало еще жарче. И в этом хаотическом туману, который двигался и глухо гудел вокруг него, ясно был слышен только голос Робинзона:
— В один ряд! В один ряд!
Никто не заметил, как он удрал с кладбища. Сойдя с троллейбуса, он очутился на вокзале. Неужели он собирался убежать из дому? Нет, конечно. Куда ему было бежать, к кому?
Вечерело. Миха стоял на перроне и смотрел на поезд. Потом поезд тихонько тронулся, ушел, и перрон опустел. Он терпеливо дождался, когда подадут другой состав. Люди кинулись к вагонам. Перрон снова наполнился, загалдел и зашумел. И этот поезд тоже ушел.
«Если бы можно было,— думал Миха,— поехал бы на море, сколько времени я не видел моря. Какая там тишина». Мама любила море. Там она была всегда веселой, в белом платье и белых босоножках, в белой соломенной шляпе. Все вокруг было белым — дома, горы, дорога, даже небо было белым. Она сидела и вышивала на веранде, откуда виднелись высокие кипарисы.
Вдруг сердце у него заколотилось — может, мама и сейчас на море? Он мог сесть в поезд и поехать туда, где все его встретит по-прежнему и без всяких изменений: веранда, мама, кипарисы, и сейчас все зависело только дт него, поедет он туда или нет, И если даже он поедет туда попозже, через десять лет, все равно те места, где жила его мама, останутся такими же.
«Пока я жив,— подумал он с радостью,— мама всегда будет живой!»
Тогда что же произошло там, в поле, которое называется кладбищем? Чей гроб опустили в могилу? Медленно рос холм из красноватой земли, молча стояли люди и смотрели, как забрасывали могилу белыми цветами. Неужели человек умирает не для всех сразу и одинаково? Как назвать вторую половину той жизни, которая не умещается в могиле,— тоже жизнью? Но она же не ходит по земле, а витает в воздухе, как клочок облака, или тополиный пух, или как эхо... Эхо — и больше ничего.,.
Он вошел в зал ожидания. В зале как будто не свет горел, а сам полумрак был слабо подкрашен желтым. На длинных скамейках с высокими спинками сидели люди, лежали дети. Перед скамейками стояли чемоданы и лежали узлы. Михе захотелось быть именно здесь, среди этих усталых молчаливых людей. Он сидел на скамейке, широко раскрыв глаза, и думал:
«Что за день был сегодня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10