Раньше ведь, бывало, идешь вот так, а они порскают по сторонам. Теперь, видно, не осталось даже для развода. Как же они станут размножаться, если каждый, как ты, начнет их преследовать? Вообще у вас, у мужчин, сердца каменные, что ли? — шутливо закончила девушка.
Мамырбай, уже собравшийся искать детенышей косули, остановился на полшаге, покраснел, вернулся.
— Знаешь, а детеныши у косули до чего же хитрые! Спрячутся так, что и не отыщешь! Ладно, не стоит задерживаться, пойдем дальше, — заговорил он, скрывая смущение. — Как-то я хотел найти детеныша косули, но, представляешь, заблудился. Видел его на расстоянии шага, уверен был, что он там и лежит, начал искать, но так и не нашел.
Керез шла, восхищаясь летним благоуханием склона, пышным цветением природы, и счастливо улыбалась.
Между тем противоположные склоны ущелья все ближе подступали друг к другу, оно сужалось, и теперь Мамырбай и Керез шли вдоль реки. Сколько веков прокатилось над этой тянущейся все выше и выше дорогой, которая не разлучается в этих местах с рекой, повторяет ее изгибы. Сколько поколений видела она, какие различные люди проходили здесь — и добрый, и злой, и трусливый, и храбрый. Сколько следов оставалось на ней — были и снова стерлись... Если бы дорога умела разговаривать и ты начал бы ее спрашивать, а она стала рассказывать о том, чему была свидетелем, то на все бы не хватило бумаги записывать... Эта дорога — сама история. В начале века она видела плачущих и обездоленных, убегавших с разоренной земли. Налетела саранча, черной тучей заволокла солнце. За три дня земля почернела, не осталось даже корешков. И разве только в этом ущелье? Так было по всей окрестности, во всем Таласе. Скот погиб от истощения. Народ лишился скота. Нет скота —люди голодают, слабеют, болеют. В том же году, когда напала саранча, началась эпидемия тифа. О-о, не приведи бог увидеть такое! Сколько людей тогда погибло! Не утихал плач по умершим, и будто слезами наполнилась река...
Связав чемоданы и перевесив их через плечо, Мамырбай, не зная усталости, широко шагал рядом с Керез» Вдруг громкий оклик за спиной заставил их обернуться.
Их догоняла женщина верхом на лошади; понукала и понукала свою кобылу, но та шла шагом — чуть быстрее пешехода. Это была Алчадай, жена соседа Керез, скотника Барктабаса.
Двое ее детей сидели у нее за спиною, еще одного она крепко привязала платком к груди. Спина лошади была покрыта войлочным ковром — ширдаком. Край его с одной стороны свесился чуть не до земли. Человек, не знакомый с киргизскими обычаями, удивился бы, увидев маленьких детей за спиной матери: «Как они могут ехать верхом, не упадут?» Передний ухватился за мать, задний — за переднего, так и держатся. Похоже, они плакали, глядя на дорогу, глаза у обоих красные, опухшие. Бедные, они даже не могут вытереть свои носы, руки заняты, сами крепко притиснулись друг к другу. Сзади бежит черная собака.
Алчадай, еще не успев приблизиться, заговорила громко, стараясь привлечь внимание Мамырбая и Керез:
— Это ты, Керез, а? Мать с таким нетерпением ждала тебя, наконец-то, бедняжка, обнимет-поцелует дочку, забудет разлуку. — Подъехала, поравнялась с девушкой. — Погляди-ка сюда, посмотрю на тебя... Милая, будь здорова... Любимый ты материн огонек. Если б ты знала, как она скучала без тебя. Смотрю, ты с лица спала... Да как не похудеть, если с утра до вечера, перелистывая, сидеть над книгами... Вижу, превратилась в девушку, стройную как марал. Сдается мне, ты похожа на свою мать в молодости. В прошлом году я поспорила с кем-то: мол, ты не похожа на мать — видно, ошибалась я, пропади моя душа. Ты с ней точно как две капли... — Алчадай, хотя и говорила вроде только с девушкой, краем глаза поглядывала на Мамырбая. «Почему идут вместе? Может, здесь что-нибудь кроется? Что будет, если спрошу?» — думала она. — Да, Керез, кто этот симпатичный парень? А, это ты, Мамырбай? Хоть бы поздоровался, разве у тебя рот перекосится, если поздороваешься? Подражаешь своей матери или своему отцу? Хоть и выросла у тебя такая шевелюра... не обижайся, мой деверь, я шучу. Сама начала болтать, не давая вам возможности поздороваться, не дала рот раскрыть. Бедняга, мой убитый жених был ведь вот таким же... И осанкой, и лицом похож... Широкоплечий, как ты... Что делать, есть ли на свете еще такие несчастные, как я! Значит, не предназначен мне богом был такой муж- Разве не ушла моя молодость, плача о несбывшемся! Видишь камень, застыл там? Что я, что камень — все едино. Я, подобно этому камню, застыла, заледенела... проклятые мои дни! Смолоду суждено обнимать сухую ветвь можжевельника — как же иначе назовешь проклятого Барктабаса! А я ведь была одной из красивейших девушек... Сколько джигитов, боясь моего гнева, кружили в нерешительности, издали поглядывая на меня. Да... Ты спросишь, что это случилось с Алчадай, чего она так тараторит? Правильно, братишка мой... — Взглянув на Мамырбая, женщина печально улыбнулась. — Правильно, если удивишься. Откуда можешь знать о моих мучениях? Одно время я была Алчадай не только по имени, и сама была как молодое деревце. Я та несчастная, у которой не исполнились ее мечты — всю жизнь пришлось обнимать камень. Врагу не пожелаю такого! Я любила джигита. Самого лучшего из джигитов! Я была самая разборчивая, даже не оглядывалась на тех, которые мне не нравились. Иногда жалею теперь, что эта самая разборчивость навлекла на мою голову беду. Если бы ты видел меня, Мамырбай, в такие же годы, как сейчас Ке-рез... Что я бормочу... проклятый день... Разве ты не видел... Посмотри, как закружилась моя голова, не понимаю, о чем говорю. Как будто ты приехал из чужих краев... Ведь вы вместе выросли у меня на глазах, вы оба. Милые, как вы подходите друг другу, пусть придет ваше счастье! Идут рядышком, как родные брат с сестрой! Закончили учебу, возвращаются домой... Когда я вижу таких счастливых, как вы, душа разрывается. Ты же знаешь, Керез, этого проклятого — да не увижу его смерть! — скотника Барктабаса? Не удивляйся, Мамырбай, деверь мой: «Что еще за такой проклятый?» Я говорю про хитрого пройдоху, про мужа своего. Брат мой отдал ведь меня, молоденькую девушку, этому старому саксаулу, отдал, запугав, насильно, против воли. Дни моего брата, того, что сжег мое счастье, оказались короткими, уже давно гниют его кости в земле. Моя мать тоже не захотела защитить, поддержать меня — подарили ей одно платье, а она уже согласна на все. И ее тоже проглотила ненасытная земля. Несчастные, как торопились, выдавая меня замуж... прямо-таки будто лучинка загорелись... и сгорели тоже — как лучинка, скоро...
Слезы навернулись на глаза Алчадай, замолчала она, вспоминая бывшее с ней. Сердце переполнилось; если б спросили молодые ее попутчики — тут же и рассказала бы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Мамырбай, уже собравшийся искать детенышей косули, остановился на полшаге, покраснел, вернулся.
— Знаешь, а детеныши у косули до чего же хитрые! Спрячутся так, что и не отыщешь! Ладно, не стоит задерживаться, пойдем дальше, — заговорил он, скрывая смущение. — Как-то я хотел найти детеныша косули, но, представляешь, заблудился. Видел его на расстоянии шага, уверен был, что он там и лежит, начал искать, но так и не нашел.
Керез шла, восхищаясь летним благоуханием склона, пышным цветением природы, и счастливо улыбалась.
Между тем противоположные склоны ущелья все ближе подступали друг к другу, оно сужалось, и теперь Мамырбай и Керез шли вдоль реки. Сколько веков прокатилось над этой тянущейся все выше и выше дорогой, которая не разлучается в этих местах с рекой, повторяет ее изгибы. Сколько поколений видела она, какие различные люди проходили здесь — и добрый, и злой, и трусливый, и храбрый. Сколько следов оставалось на ней — были и снова стерлись... Если бы дорога умела разговаривать и ты начал бы ее спрашивать, а она стала рассказывать о том, чему была свидетелем, то на все бы не хватило бумаги записывать... Эта дорога — сама история. В начале века она видела плачущих и обездоленных, убегавших с разоренной земли. Налетела саранча, черной тучей заволокла солнце. За три дня земля почернела, не осталось даже корешков. И разве только в этом ущелье? Так было по всей окрестности, во всем Таласе. Скот погиб от истощения. Народ лишился скота. Нет скота —люди голодают, слабеют, болеют. В том же году, когда напала саранча, началась эпидемия тифа. О-о, не приведи бог увидеть такое! Сколько людей тогда погибло! Не утихал плач по умершим, и будто слезами наполнилась река...
Связав чемоданы и перевесив их через плечо, Мамырбай, не зная усталости, широко шагал рядом с Керез» Вдруг громкий оклик за спиной заставил их обернуться.
Их догоняла женщина верхом на лошади; понукала и понукала свою кобылу, но та шла шагом — чуть быстрее пешехода. Это была Алчадай, жена соседа Керез, скотника Барктабаса.
Двое ее детей сидели у нее за спиною, еще одного она крепко привязала платком к груди. Спина лошади была покрыта войлочным ковром — ширдаком. Край его с одной стороны свесился чуть не до земли. Человек, не знакомый с киргизскими обычаями, удивился бы, увидев маленьких детей за спиной матери: «Как они могут ехать верхом, не упадут?» Передний ухватился за мать, задний — за переднего, так и держатся. Похоже, они плакали, глядя на дорогу, глаза у обоих красные, опухшие. Бедные, они даже не могут вытереть свои носы, руки заняты, сами крепко притиснулись друг к другу. Сзади бежит черная собака.
Алчадай, еще не успев приблизиться, заговорила громко, стараясь привлечь внимание Мамырбая и Керез:
— Это ты, Керез, а? Мать с таким нетерпением ждала тебя, наконец-то, бедняжка, обнимет-поцелует дочку, забудет разлуку. — Подъехала, поравнялась с девушкой. — Погляди-ка сюда, посмотрю на тебя... Милая, будь здорова... Любимый ты материн огонек. Если б ты знала, как она скучала без тебя. Смотрю, ты с лица спала... Да как не похудеть, если с утра до вечера, перелистывая, сидеть над книгами... Вижу, превратилась в девушку, стройную как марал. Сдается мне, ты похожа на свою мать в молодости. В прошлом году я поспорила с кем-то: мол, ты не похожа на мать — видно, ошибалась я, пропади моя душа. Ты с ней точно как две капли... — Алчадай, хотя и говорила вроде только с девушкой, краем глаза поглядывала на Мамырбая. «Почему идут вместе? Может, здесь что-нибудь кроется? Что будет, если спрошу?» — думала она. — Да, Керез, кто этот симпатичный парень? А, это ты, Мамырбай? Хоть бы поздоровался, разве у тебя рот перекосится, если поздороваешься? Подражаешь своей матери или своему отцу? Хоть и выросла у тебя такая шевелюра... не обижайся, мой деверь, я шучу. Сама начала болтать, не давая вам возможности поздороваться, не дала рот раскрыть. Бедняга, мой убитый жених был ведь вот таким же... И осанкой, и лицом похож... Широкоплечий, как ты... Что делать, есть ли на свете еще такие несчастные, как я! Значит, не предназначен мне богом был такой муж- Разве не ушла моя молодость, плача о несбывшемся! Видишь камень, застыл там? Что я, что камень — все едино. Я, подобно этому камню, застыла, заледенела... проклятые мои дни! Смолоду суждено обнимать сухую ветвь можжевельника — как же иначе назовешь проклятого Барктабаса! А я ведь была одной из красивейших девушек... Сколько джигитов, боясь моего гнева, кружили в нерешительности, издали поглядывая на меня. Да... Ты спросишь, что это случилось с Алчадай, чего она так тараторит? Правильно, братишка мой... — Взглянув на Мамырбая, женщина печально улыбнулась. — Правильно, если удивишься. Откуда можешь знать о моих мучениях? Одно время я была Алчадай не только по имени, и сама была как молодое деревце. Я та несчастная, у которой не исполнились ее мечты — всю жизнь пришлось обнимать камень. Врагу не пожелаю такого! Я любила джигита. Самого лучшего из джигитов! Я была самая разборчивая, даже не оглядывалась на тех, которые мне не нравились. Иногда жалею теперь, что эта самая разборчивость навлекла на мою голову беду. Если бы ты видел меня, Мамырбай, в такие же годы, как сейчас Ке-рез... Что я бормочу... проклятый день... Разве ты не видел... Посмотри, как закружилась моя голова, не понимаю, о чем говорю. Как будто ты приехал из чужих краев... Ведь вы вместе выросли у меня на глазах, вы оба. Милые, как вы подходите друг другу, пусть придет ваше счастье! Идут рядышком, как родные брат с сестрой! Закончили учебу, возвращаются домой... Когда я вижу таких счастливых, как вы, душа разрывается. Ты же знаешь, Керез, этого проклятого — да не увижу его смерть! — скотника Барктабаса? Не удивляйся, Мамырбай, деверь мой: «Что еще за такой проклятый?» Я говорю про хитрого пройдоху, про мужа своего. Брат мой отдал ведь меня, молоденькую девушку, этому старому саксаулу, отдал, запугав, насильно, против воли. Дни моего брата, того, что сжег мое счастье, оказались короткими, уже давно гниют его кости в земле. Моя мать тоже не захотела защитить, поддержать меня — подарили ей одно платье, а она уже согласна на все. И ее тоже проглотила ненасытная земля. Несчастные, как торопились, выдавая меня замуж... прямо-таки будто лучинка загорелись... и сгорели тоже — как лучинка, скоро...
Слезы навернулись на глаза Алчадай, замолчала она, вспоминая бывшее с ней. Сердце переполнилось; если б спросили молодые ее попутчики — тут же и рассказала бы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85