Они лежали в коридорах, на полу, на топчанах, сколоченных наскоро.
Это был Сталинград.
— Сестренка,— неслось с топчанов и носилок.— Найди что-нибудь... про любовь...
* * *
На верхней площадке лестницы мальчишки возятся с пулеметом. Это старый «максим» с пробитым ржавым кожухом. Мальчишки оттирают ржавчину, смазывают маслом. Их двое. Назову их условно Отличник и Двоечник. У Двоечника зеленые глаза, ушанка со свисающими тесемками деловито сдвинута на затылок, лицо вымазано рыжей смесью ржавчины и масла. Отличник ухитрился не запачкаться. Он ростом помельче Двоечника, круглолиц, нос у него пуговкой, а на носу аккуратные симметричные веснушки.
— Ребята, музей уже открыт? — спрашиваю я. Двоечник поднимает на меня зеленые прищуренные
глаза: «Ну-у». Я перешагиваю через какие-то металлические детали и открываю дверь с надписью «Музей». Высокий немолодой человек в очках и черной рубашке возится у стенда, приспособляя что-то. Заметив меня, он выпрямляется. Руки у него тоже выпачканы маслом, как и у ребят на крыльце. Он здоровается кивком и неторопливо вытирает руки ветошью. На кого он похож? На сельского учителя? На механика?..
— Не понял,— выслушав меня, говорит он сухо.— Чем я могу быть вам полезен? Вы ищете интересных людей? Я не знаю, каких людей вы считаете интересными. Для меня человек может быть интересен, а для вас нет... Познакомить с музеем? — Его лицо слегка проясняется.— Это пожалуйста. Но сейчас я занят немного, осмотритесь пока сами. Тут, собственно, три зала в экспозиции. И еще запасник и гараж. В гараж я свожу, если у вас будет желание и время.
Он идет к мальчишкам, и я остаюсь одна в толпе экспонатов. Именно в толпе, потому что тесные комнаты музея — слово «залы» никак не подходит к ним — буквально ломятся от предметов русской старины.
Берестяные сапожки соседствуют здесь с угольным самоваром-кофейником, расшитый бисером кокошник со старинными монетами, медные ендовы с деревянными братинами, старинные кружева с черной клеенчатой сумочкой девушки-партизанки: такие сумочки назывались до войны весьма изысканно — ридикюль.
У меня разбежались глаза, как когда-то в детстве, когда бабушка открывала свой заветный сундучок со «старинными вещами», чтобы развлечь меня во время болезни. И мелькнула мысль, совсем такая же, как тогда в детстве,— что-нибудь выпросить! Увезти с собой! Этот самовар с двумя отделениями — для воды и сбитня! Или эту берестяную солонку!.. Неужели старик откажет? Или эту ендову из красной меди!.. Увезти! Удивить друзей! А потом? Потом поставить на видном месте и любоваться, пока не наскучит, испытывая временами гордость от того, что вот в твоем доме хранится вещь, которой от роду триста лет, а то и больше...
Чугунная пушка с латинской надписью— свидетельница войны со шведами. Винтовка Крымской кампании. Немецкие пробитые каски, термосы — трофеи последней Отечественной.
Мальчишки вкатывают станок «максима». Отличник безуспешно пытается приладить кожух, зато Двоечнику это удается сразу. В ушанке, съехавшей на затылок, сапогах гармошкой, перемазанный ржавчиной и маслом, он похож на чапаенка.
— Инвалид гражданской? — я киваю на пулемет.
— Он и в эту войну поработал,— говорит Прилукин, возникший за моей спиной.— Дети притащили.
— Его мой брат нашел,— охотно вступает в разговор Двоечник.— Он у бабушки в гостях был, в Пуськасельге. Деревушка такая маленькая. Там на краю домишко стоял заколоченный. Они, парни, дверь взломали, а там три скелета истлевших и два пулемета в окнах — ручной и этот, «максим»...
— Там наши держались до последнего,— вставляет Отличник.— А потом, когда кожух пробило, тогда все... Запасного не было-дак!..
— Запасного не было — ну и все! — Двоечник смотрит на пробитый кожух почти с отчаянием. Должно быть, он своим детским воображением постигает сейчас всю трагедию давней минуты — прямого попадания в кожух.
— Спасибо, дети,— говорит Прилукин.— Ветошь на месте? Можете идти. На сегодня все.
— За что спасибо? — удивляется Отличник.
— За что спасибо? — говорит Двоечник.— Завтра еще придем-дак.
* * *
— С чего начал? — Прилукин смотрит на меня поверх очков.— Начал с экспоната номер один. Вот этот совок. С него. Ходил, ездил по району. Бывал в домах. Просил, выпрашивал. И вот пять тысяч экспонатов. Разместить негде. Разве это экспозиция? Свалка. Теснота. Приезжали соседи, ленинградцы. Говорят: «Это хранилище, а не музей. Тут должен один экспонат лежать, а у вас их пять»... Почти все, что вы видите тут,— безвозмездные подарки. И экспонаты, и оборудование. Ковер на полу — подарок Петрозаводского оперного театра. Шкафы, стеллажи — столяра нашего, олончанина Петрова Ивана Васильевича. Сделал и от денег отказался. Вот, кстати, интересный человек, если вы хотите! Участник гражданской войны, медаль «За отвагу» теперь за нее получил, и мастер чуде-е-есный!.. А застеклил шкафы Видлицкий промкомбинат. Тоже бесплатно. Так что воистину народный музей!..
Входит группа школьников.
— Вы откуда, дети? — спрашивает Полукин.— Из Туксы? Вытирайте ноги, снимайте шапки. Начало осмотра в том зале...
— Извините,— говорит он мне, и я опять остаюсь одна.
Прилукин беседует со школьниками, чередуя русскую речь с карельской. Я слышу, как он говорит:
— Значит, приехали на осмотр в поликлинику и пришли в музей? Это хорошо. Ну, а что вы, дети, в музей принесли? Ничего? Ай-яй-яй! С пустыми руками пришли в музей! К нам так не приходят!..
Меня охватывает смущение. Вспоминаю свое первое желание — что-нибудь выпросить у старика! Унести!
Как могло оно возникнуть, такое желание? Не потому ли, что музей был особенный? Не похожий на те, где я бывала раньше?
Это был живой музей. Музей, куда не приходят с пустыми руками!.. Что же могу принести сюда я?..
* * *
Потом, уже в Москве, я получила от Прилукина письмо: «Если вам думно что-то писать на эту тему, то напишите прежде всего в защиту всех собирателей, в защиту народных, районных музеев. Время не терпит, растет благосостояние людей, строятся дома, все старое уничтожается, а вместе с ним, очень часто, и ценные памятники истории (я говорю о музейных предметах). Значит, сейчас собирательство должно носить массовый и активный характер. Пройдут небольшие годы, и будет поздно...»
Письмо Прилукина заставило меня задуматься. Сколько маленьких личных музеев уничтожила война! Как опустошила города, разрушила дома, где люди жили годами. Где каждая вещь рождала цепь воспоминаний.
Многим ли удалось, оставив свой дом на пылающей земле, унести хоть что-то, прижав к груди! Как ветер, переметающий листья, так война метала людей по свету... А потом начался новый быт, на пустом или вовсе новом месте. Без бабушкиных сундучков и без примет довоенного времени:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Это был Сталинград.
— Сестренка,— неслось с топчанов и носилок.— Найди что-нибудь... про любовь...
* * *
На верхней площадке лестницы мальчишки возятся с пулеметом. Это старый «максим» с пробитым ржавым кожухом. Мальчишки оттирают ржавчину, смазывают маслом. Их двое. Назову их условно Отличник и Двоечник. У Двоечника зеленые глаза, ушанка со свисающими тесемками деловито сдвинута на затылок, лицо вымазано рыжей смесью ржавчины и масла. Отличник ухитрился не запачкаться. Он ростом помельче Двоечника, круглолиц, нос у него пуговкой, а на носу аккуратные симметричные веснушки.
— Ребята, музей уже открыт? — спрашиваю я. Двоечник поднимает на меня зеленые прищуренные
глаза: «Ну-у». Я перешагиваю через какие-то металлические детали и открываю дверь с надписью «Музей». Высокий немолодой человек в очках и черной рубашке возится у стенда, приспособляя что-то. Заметив меня, он выпрямляется. Руки у него тоже выпачканы маслом, как и у ребят на крыльце. Он здоровается кивком и неторопливо вытирает руки ветошью. На кого он похож? На сельского учителя? На механика?..
— Не понял,— выслушав меня, говорит он сухо.— Чем я могу быть вам полезен? Вы ищете интересных людей? Я не знаю, каких людей вы считаете интересными. Для меня человек может быть интересен, а для вас нет... Познакомить с музеем? — Его лицо слегка проясняется.— Это пожалуйста. Но сейчас я занят немного, осмотритесь пока сами. Тут, собственно, три зала в экспозиции. И еще запасник и гараж. В гараж я свожу, если у вас будет желание и время.
Он идет к мальчишкам, и я остаюсь одна в толпе экспонатов. Именно в толпе, потому что тесные комнаты музея — слово «залы» никак не подходит к ним — буквально ломятся от предметов русской старины.
Берестяные сапожки соседствуют здесь с угольным самоваром-кофейником, расшитый бисером кокошник со старинными монетами, медные ендовы с деревянными братинами, старинные кружева с черной клеенчатой сумочкой девушки-партизанки: такие сумочки назывались до войны весьма изысканно — ридикюль.
У меня разбежались глаза, как когда-то в детстве, когда бабушка открывала свой заветный сундучок со «старинными вещами», чтобы развлечь меня во время болезни. И мелькнула мысль, совсем такая же, как тогда в детстве,— что-нибудь выпросить! Увезти с собой! Этот самовар с двумя отделениями — для воды и сбитня! Или эту берестяную солонку!.. Неужели старик откажет? Или эту ендову из красной меди!.. Увезти! Удивить друзей! А потом? Потом поставить на видном месте и любоваться, пока не наскучит, испытывая временами гордость от того, что вот в твоем доме хранится вещь, которой от роду триста лет, а то и больше...
Чугунная пушка с латинской надписью— свидетельница войны со шведами. Винтовка Крымской кампании. Немецкие пробитые каски, термосы — трофеи последней Отечественной.
Мальчишки вкатывают станок «максима». Отличник безуспешно пытается приладить кожух, зато Двоечнику это удается сразу. В ушанке, съехавшей на затылок, сапогах гармошкой, перемазанный ржавчиной и маслом, он похож на чапаенка.
— Инвалид гражданской? — я киваю на пулемет.
— Он и в эту войну поработал,— говорит Прилукин, возникший за моей спиной.— Дети притащили.
— Его мой брат нашел,— охотно вступает в разговор Двоечник.— Он у бабушки в гостях был, в Пуськасельге. Деревушка такая маленькая. Там на краю домишко стоял заколоченный. Они, парни, дверь взломали, а там три скелета истлевших и два пулемета в окнах — ручной и этот, «максим»...
— Там наши держались до последнего,— вставляет Отличник.— А потом, когда кожух пробило, тогда все... Запасного не было-дак!..
— Запасного не было — ну и все! — Двоечник смотрит на пробитый кожух почти с отчаянием. Должно быть, он своим детским воображением постигает сейчас всю трагедию давней минуты — прямого попадания в кожух.
— Спасибо, дети,— говорит Прилукин.— Ветошь на месте? Можете идти. На сегодня все.
— За что спасибо? — удивляется Отличник.
— За что спасибо? — говорит Двоечник.— Завтра еще придем-дак.
* * *
— С чего начал? — Прилукин смотрит на меня поверх очков.— Начал с экспоната номер один. Вот этот совок. С него. Ходил, ездил по району. Бывал в домах. Просил, выпрашивал. И вот пять тысяч экспонатов. Разместить негде. Разве это экспозиция? Свалка. Теснота. Приезжали соседи, ленинградцы. Говорят: «Это хранилище, а не музей. Тут должен один экспонат лежать, а у вас их пять»... Почти все, что вы видите тут,— безвозмездные подарки. И экспонаты, и оборудование. Ковер на полу — подарок Петрозаводского оперного театра. Шкафы, стеллажи — столяра нашего, олончанина Петрова Ивана Васильевича. Сделал и от денег отказался. Вот, кстати, интересный человек, если вы хотите! Участник гражданской войны, медаль «За отвагу» теперь за нее получил, и мастер чуде-е-есный!.. А застеклил шкафы Видлицкий промкомбинат. Тоже бесплатно. Так что воистину народный музей!..
Входит группа школьников.
— Вы откуда, дети? — спрашивает Полукин.— Из Туксы? Вытирайте ноги, снимайте шапки. Начало осмотра в том зале...
— Извините,— говорит он мне, и я опять остаюсь одна.
Прилукин беседует со школьниками, чередуя русскую речь с карельской. Я слышу, как он говорит:
— Значит, приехали на осмотр в поликлинику и пришли в музей? Это хорошо. Ну, а что вы, дети, в музей принесли? Ничего? Ай-яй-яй! С пустыми руками пришли в музей! К нам так не приходят!..
Меня охватывает смущение. Вспоминаю свое первое желание — что-нибудь выпросить у старика! Унести!
Как могло оно возникнуть, такое желание? Не потому ли, что музей был особенный? Не похожий на те, где я бывала раньше?
Это был живой музей. Музей, куда не приходят с пустыми руками!.. Что же могу принести сюда я?..
* * *
Потом, уже в Москве, я получила от Прилукина письмо: «Если вам думно что-то писать на эту тему, то напишите прежде всего в защиту всех собирателей, в защиту народных, районных музеев. Время не терпит, растет благосостояние людей, строятся дома, все старое уничтожается, а вместе с ним, очень часто, и ценные памятники истории (я говорю о музейных предметах). Значит, сейчас собирательство должно носить массовый и активный характер. Пройдут небольшие годы, и будет поздно...»
Письмо Прилукина заставило меня задуматься. Сколько маленьких личных музеев уничтожила война! Как опустошила города, разрушила дома, где люди жили годами. Где каждая вещь рождала цепь воспоминаний.
Многим ли удалось, оставив свой дом на пылающей земле, унести хоть что-то, прижав к груди! Как ветер, переметающий листья, так война метала людей по свету... А потом начался новый быт, на пустом или вовсе новом месте. Без бабушкиных сундучков и без примет довоенного времени:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28