— Итак, Руженка, схлынула волна восторгов класса по поводу возвращения блудной дочери, и начались суровые будни, — говорила Ивонна, усевшись в кресло перед рабочим столом Руженки. — Надо мне найти работу и какое-то жилье. В гостинице долго не проживешь: та горстка долларов, что я привезла с собой, испарится, не успеешь и оглянуться.
— А дома, у родителей?
Почему же удивил меня этот вопрос Руженки? Ведь вчера, на банкете, у нее просто не было случая расспросить меня о житейских делах!
— Никакого дома, Руженка, у меня уже нет. Папа умер — и меня немножко грызет совесть, нет ли в этом доли моей вины; говорят, он гораздо тяжелее переживал мой отъезд, чем я могла вообразить... А мама, оставшись одна, не в силах была видеть мою опустевшую спальню и переселилась к сестре в провинцию. Монику мама пока взяла к себе, но я не хочу оставлять девочку у бабушки, хочу, чтоб она училась в пражской школе.
Руженка, с трудом подавив зевоту, машинально поправила прическу.
— Прости — после вчерашнего никак не очухаюсь..,
— Да и не удивительно!
Руженка и всегда-то не очень понимала иронию. Правда, за эти десять лет она, по крайней мере внешне, стала прямо-таки светской дамой: даже на работе прическа — словно только что от парикмахера Антуана, экстерьер— будто от Елены Рубинштейн, хотя и в отечественном варианте; только вот голова тяжелая после каких-то там двух бокалов — да, милая моя, не скоро еще преодолеешь ты в себе прежнюю Руженку...
— Выпьешь капельку? — Руженка открыла низенький шкафчик: стопка папок с рукописями, и там же—-три бутылки.— Писатели повиднее преподносят мне свои средства производства; провинциальные простачки притаскивают коробку конфет и три розочки. Ты не поверишь, до чего подобострастны чешские Бальзаки, когда им нужно, чтоб я дотянула их рукописи до издания!
Хорошо бы удалось тебе дотянуть кого-нибудь из них до алтаря... Но вслух Ивонна сказала:
— Теперь, может, и Камиллу наконец-то выпадет шанс, когда ты заняла, как я полагаю, прямо-таки ключевое положение в издательском царстве.
— Не переоценивай положение, Ивонна. — По лбу Руженки пробежала тень.— Камилл родился под несчастливой звездой и все еще живет в каком-то нереальном мире. При всем том издание книги для него — вопрос престижа.
— Одним словом, чем больше хочется, тем меньше мо-жется, как говорил не только Гёте, но и наши хоккеисты.
— Ну, а как ты? Уже раскинула сети?
— В жилотделе меня, правда, не погнали взашей, но их обещания явно рассчитаны на долгожителей. По двум адресам, где сдают комнаты, я уже ходила. Но странное дело—-едва хозяева узнают, что у меня шестилетняя дочь, сразу охладевают, а выяснив, что я вернулась из Западной Германии, вдруг вспоминают, что вообще-то они уже обещали комнату зятю.
— Что за ерунда: была ведь объявлена амнистия!
— Поди объясни людям, что я даже не послефевраль-ская беженка... Наше поколение одержимо страхом; лучше подальше от всяких там возвращенцев, вдруг они — агенты империализма!
— Надо что-то предпринять, Ивонна, причем раньше, чем что-то предпримет Роберт Давид! Намерения у него добрые, но иногда меня просто бесит, что он обращается с нами, будто мы навеки зависимы от него!
Well!1 Ее слова звучат обнадеживающе; Руженка — давно уже не та жалкая краснеющая курочка, которую где оставишь, там и найдешь...
Небрежный стук, в кабинет ворвался здоровенный мужчина с толстыми губами и целым гнездом волос на голове, похожих на проволоку, припорошенную снегом. Руженка представила Тайцнеру Ивонну:
— Моя школьная подруга. Теперь навсегда вернулась из-за границы и ищет работу. А ты что хотел, товарищ главный редактор?
Что это он так благостно меня разглядывает, точно я икона?
— Конечно, Руженка, я что-то хотел, да, как увидел
1 Хорошо! (англ.)
твою подругу, все разом вылетело из головы, — загрохотал Тайцнер, и звук «р» перекатывался у него в горле. — Знаю я один надежный источник дохода, да это, пожалуй, не устроит молодую пани: рекламные фотографии для салона красоты!
— Спасибо за комплимент, но с некоторых пор я не люблю сниматься.
Руженка нервным движением передвинула с места на место стопку корректур.
— Салонов красоты теперь нет, товарищ главный редактор. Теперь это называется Институт косметики, а там реклама не нужна, — сказала она, приятно улыбнувшись.
Ого! Но, Руженка, я не виновата, я и не собираюсь его соблазнять! Впрочем, кажись, как ни старайся, это не удается и тебе... В противном случае он выражался бы осторожнее...
— А если секретаршей у руководства издательством? Насколько я понимаю, вы справитесь с этим одной левой!
Руженка как-то деревянно выпрямилась за своим столом.
— Это было бы замечательно, товарищ главный редактор. Но товарищ директор уже наверняка обещал это место пани Мразковой.
Как все меняется с годами, и люди тоже! Когда-то, девочка, ты краснела, теперь бледнеешь...
— Ты права, черт возьми, — заклокотало в горле Тайц-нера. — Ах, что бы вам вернуться месяцем раньше! Как вспомню, зачем я к тебе заходил, — звякну, — это он обращался уже к Руженке. — А вы, если я смогу быть вам полезен, заходите ко мне в кабинет!
Казалось, он намеревался поцеловать Ивонне руку, да все же раздумал.
— Немного чокнутый, но работать с ним можно, — сказала Руженка, когда топот Тайцнера стих в коридоре.
А этот беспечный тон, девушка, стоит тебе немалых усилий! Но будь спокойна, я не взяла бы этого места, даже если б оно было свободно. Не в моих привычках лезть к подругам в огород, себе же на беду!
— Я уже думала о том, что первые дни ты могла бы пожить у нас. Да только мама моя к старости становится все раздражительнее, а у папы прогрессирующая глаукома, он почти ничего не видит — недавно уронил со стола тарелку с рулетом, да еще наступил на него, у мамы не выдержали нервы, накричала на папу, а потом жалела, плакала— так вот все у нас и идет.,, Скажу тебе, не хотела бы я дожить до такой старости. Теперь сама видишь — это не для тебя...
— Спасибо за доброе намерение, Руженка; если узнаешь о чем-нибудь подходящем — дай знать...
— Положись на меня, дорогая, теперь я только об этом и буду думать.
На улицах оживленное движение, машины совсем не такие, как раньше, на трамвайной табличке, слава богу, уже не немецкая надпись — «Hohlwegbahn», а чешская: «Глоубетин»; ничего, все как-нибудь образуется. У каждого из нашей Семерки есть шестеро, к кому можно обратиться в случае нужды, потому как все за одного и так далее. Посмотрим по порядку: к кому теперь? Рассудок голосует за Мишь — но именно потому, что она единственно надежна, порой даже тягостно самоотверженна (это у нее вроде рыцарского или, вернее, какого-то монашеского обета),— именно поэтому оставлю ее напоследок. К Пирку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— А дома, у родителей?
Почему же удивил меня этот вопрос Руженки? Ведь вчера, на банкете, у нее просто не было случая расспросить меня о житейских делах!
— Никакого дома, Руженка, у меня уже нет. Папа умер — и меня немножко грызет совесть, нет ли в этом доли моей вины; говорят, он гораздо тяжелее переживал мой отъезд, чем я могла вообразить... А мама, оставшись одна, не в силах была видеть мою опустевшую спальню и переселилась к сестре в провинцию. Монику мама пока взяла к себе, но я не хочу оставлять девочку у бабушки, хочу, чтоб она училась в пражской школе.
Руженка, с трудом подавив зевоту, машинально поправила прическу.
— Прости — после вчерашнего никак не очухаюсь..,
— Да и не удивительно!
Руженка и всегда-то не очень понимала иронию. Правда, за эти десять лет она, по крайней мере внешне, стала прямо-таки светской дамой: даже на работе прическа — словно только что от парикмахера Антуана, экстерьер— будто от Елены Рубинштейн, хотя и в отечественном варианте; только вот голова тяжелая после каких-то там двух бокалов — да, милая моя, не скоро еще преодолеешь ты в себе прежнюю Руженку...
— Выпьешь капельку? — Руженка открыла низенький шкафчик: стопка папок с рукописями, и там же—-три бутылки.— Писатели повиднее преподносят мне свои средства производства; провинциальные простачки притаскивают коробку конфет и три розочки. Ты не поверишь, до чего подобострастны чешские Бальзаки, когда им нужно, чтоб я дотянула их рукописи до издания!
Хорошо бы удалось тебе дотянуть кого-нибудь из них до алтаря... Но вслух Ивонна сказала:
— Теперь, может, и Камиллу наконец-то выпадет шанс, когда ты заняла, как я полагаю, прямо-таки ключевое положение в издательском царстве.
— Не переоценивай положение, Ивонна. — По лбу Руженки пробежала тень.— Камилл родился под несчастливой звездой и все еще живет в каком-то нереальном мире. При всем том издание книги для него — вопрос престижа.
— Одним словом, чем больше хочется, тем меньше мо-жется, как говорил не только Гёте, но и наши хоккеисты.
— Ну, а как ты? Уже раскинула сети?
— В жилотделе меня, правда, не погнали взашей, но их обещания явно рассчитаны на долгожителей. По двум адресам, где сдают комнаты, я уже ходила. Но странное дело—-едва хозяева узнают, что у меня шестилетняя дочь, сразу охладевают, а выяснив, что я вернулась из Западной Германии, вдруг вспоминают, что вообще-то они уже обещали комнату зятю.
— Что за ерунда: была ведь объявлена амнистия!
— Поди объясни людям, что я даже не послефевраль-ская беженка... Наше поколение одержимо страхом; лучше подальше от всяких там возвращенцев, вдруг они — агенты империализма!
— Надо что-то предпринять, Ивонна, причем раньше, чем что-то предпримет Роберт Давид! Намерения у него добрые, но иногда меня просто бесит, что он обращается с нами, будто мы навеки зависимы от него!
Well!1 Ее слова звучат обнадеживающе; Руженка — давно уже не та жалкая краснеющая курочка, которую где оставишь, там и найдешь...
Небрежный стук, в кабинет ворвался здоровенный мужчина с толстыми губами и целым гнездом волос на голове, похожих на проволоку, припорошенную снегом. Руженка представила Тайцнеру Ивонну:
— Моя школьная подруга. Теперь навсегда вернулась из-за границы и ищет работу. А ты что хотел, товарищ главный редактор?
Что это он так благостно меня разглядывает, точно я икона?
— Конечно, Руженка, я что-то хотел, да, как увидел
1 Хорошо! (англ.)
твою подругу, все разом вылетело из головы, — загрохотал Тайцнер, и звук «р» перекатывался у него в горле. — Знаю я один надежный источник дохода, да это, пожалуй, не устроит молодую пани: рекламные фотографии для салона красоты!
— Спасибо за комплимент, но с некоторых пор я не люблю сниматься.
Руженка нервным движением передвинула с места на место стопку корректур.
— Салонов красоты теперь нет, товарищ главный редактор. Теперь это называется Институт косметики, а там реклама не нужна, — сказала она, приятно улыбнувшись.
Ого! Но, Руженка, я не виновата, я и не собираюсь его соблазнять! Впрочем, кажись, как ни старайся, это не удается и тебе... В противном случае он выражался бы осторожнее...
— А если секретаршей у руководства издательством? Насколько я понимаю, вы справитесь с этим одной левой!
Руженка как-то деревянно выпрямилась за своим столом.
— Это было бы замечательно, товарищ главный редактор. Но товарищ директор уже наверняка обещал это место пани Мразковой.
Как все меняется с годами, и люди тоже! Когда-то, девочка, ты краснела, теперь бледнеешь...
— Ты права, черт возьми, — заклокотало в горле Тайц-нера. — Ах, что бы вам вернуться месяцем раньше! Как вспомню, зачем я к тебе заходил, — звякну, — это он обращался уже к Руженке. — А вы, если я смогу быть вам полезен, заходите ко мне в кабинет!
Казалось, он намеревался поцеловать Ивонне руку, да все же раздумал.
— Немного чокнутый, но работать с ним можно, — сказала Руженка, когда топот Тайцнера стих в коридоре.
А этот беспечный тон, девушка, стоит тебе немалых усилий! Но будь спокойна, я не взяла бы этого места, даже если б оно было свободно. Не в моих привычках лезть к подругам в огород, себе же на беду!
— Я уже думала о том, что первые дни ты могла бы пожить у нас. Да только мама моя к старости становится все раздражительнее, а у папы прогрессирующая глаукома, он почти ничего не видит — недавно уронил со стола тарелку с рулетом, да еще наступил на него, у мамы не выдержали нервы, накричала на папу, а потом жалела, плакала— так вот все у нас и идет.,, Скажу тебе, не хотела бы я дожить до такой старости. Теперь сама видишь — это не для тебя...
— Спасибо за доброе намерение, Руженка; если узнаешь о чем-нибудь подходящем — дай знать...
— Положись на меня, дорогая, теперь я только об этом и буду думать.
На улицах оживленное движение, машины совсем не такие, как раньше, на трамвайной табличке, слава богу, уже не немецкая надпись — «Hohlwegbahn», а чешская: «Глоубетин»; ничего, все как-нибудь образуется. У каждого из нашей Семерки есть шестеро, к кому можно обратиться в случае нужды, потому как все за одного и так далее. Посмотрим по порядку: к кому теперь? Рассудок голосует за Мишь — но именно потому, что она единственно надежна, порой даже тягостно самоотверженна (это у нее вроде рыцарского или, вернее, какого-то монашеского обета),— именно поэтому оставлю ее напоследок. К Пирку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40