Новеллы –

OCR Busya
«Луиджи Пиранделло «Три мысли горбуньи», серия «Зарубежная классика»»: ЭКСМО; Москва; 2006
ISBN 5-699-19157-7
Аннотация
Крупнейший итальянский драматург и прозаик Луиджи Пиранделло был удостоен Нобелевской премии по литературе «За творческую смелость и изобретательность в возрождении драматургического и сценического искусства». В творческом наследии автора значительное место занимают новеллы, поражающие тонким знанием человеческой души и наблюдательностью.
Луиджи Пиранделло
Сицилийские лимоны
– Здесь живет Терезина?
Лакей, еще в жилете, но уже в высоченном крахмальном воротничке, оглядел с ног до головы молодого человека, стоявшего перед ним на лестничной площадке: с виду деревенщина, воротник дешевого пальто поднят так, что ушей не видно, руки посинели от холода, в одной – грязная сумка, в другой, словно для противовеса, – видавший виды чемоданчик.
– Терезина? Какая Терезина? – в свою очередь, спросил он, поднимая сросшиеся лохматые брови, больше похожие на усы, сбритые с губы и для сохранности приклеенные ко лбу. Молодой человек мотнул головой, пытаясь стряхнуть каплю, повисшую на кончике носа.
– Терезина, певица.
– Ах вот что! – воскликнул лакей, улыбаясь с насмешливым недоумением. – Вы ее так изволите величать? Терезина – и все? А сами-то вы кто такой?
– Дома она или нет? – спросил молодой человек, хмурясь и шмыгая носом. – Доложите ей, что приехал Микуччо, и впустите меня.
– В такое время их никогда не бывает дома, – с деланной улыбкой ответил лакей. – Госпожа Сина Марнис в театре и…
– А тетушка Марта? – прервал его Микуччо.
– Так, значит, ваша милость племянником ей приходится? – Лакей мгновенно стал воплощением учтивости. – Входите, пожалуйста, входите. Дома никого нет.
Тетушка Марта тоже в театре. Раньше полуночи не воротится. Нынче бенефис госпожи… кем она приходится вашей милости? Кузиной, выходит?
Микуччо смешался и ответил не сразу.
– Нет, мы с ней… нет, она мне не кузина… Я… я Микуччо Бонавино, она знает. Мы земляки, я приехал повидать ее.
Услышав это, лакей решил, что можно обойтись обыкновенным «вы», без «вашей милости», и провел гостя в каморку возле кухни, где кто-то оглушительно храпел.
– Посидите здесь. Сейчас принесу лампу, – сказал он.
Микуччо первым делом бросил взгляд туда, откуда доносился храп, но ничего не разглядел, потом начал рассматривать кухню, где повар с помощью поваренка готовил ужин. Смешанный запах горячих кушаний ударил ему в нос – у него даже голова закружилась: Микуччо приехал из заштатного городка Мессинской провинции, больше суток провел в поезде, с утра ничего не ел.
Лакей внес лампу, и существо, храпевшее за занавеской, которая висела на шнуре, протянутом от стены до стены, сонно пробурчало:
– Кто там?
– Вставай, Дорина! – громко сказал лакей. – Я привел сюда господина Бонвичино.
– Бонавино, – поправил Микуччо, согревавший в эту минуту дыханием руки.
– Бонавино, верно, Бонавино, знакомого госпожи. Ты спишь как убитая: в двери звонят, а ты и не пошевелишься. Мне надо на стол накрывать, не могу же я разорваться, слышишь? То повару объясняй, что и как, то с приезжими гостями разговаривай…
Кто-то оглушительно зевнул, потом закряхтел, потягиваясь, потом, очевидно от холода, издал звук, напоминавший ржание, – таков был ответ на замечание лакея, который удалился, воскликнув:
– Ну и ну!
Микуччо, улыбаясь, следил, как тот шел по смежной, тоже полутемной, комнате, как потом открыл дверь в огромный ярко освещенный зал, где стоял роскошно сервированный стол, в изумлении он уставился на этот стол и, только когда снова услышал храп, перевел глаза на занавеску.
Лакей, перекинув салфетку через руку, сновал взад и вперед, ворча то на Дорину, которая так и не проснулась, то на повара, нанятого, судя по всему, специально для сегодняшнего торжества и надоевшего непрерывными требованиями объяснить то одно, то другое. Чтобы и его не сочли надоедливым, Микуччо благоразумно решил проглотить непрерывно возникавшие вопросы. Конечно, следовало бы сказать или дать понять, что он – жених Терезины, но Микуччо помалкивал, а почему – и сам не знал; скорее всего потому, что скажи он это – и лакею пришлось бы повести себя с ним, с Микуччо, как с хозяином, меж тем, глядя на него, такого непринужденного и даже в жилете элегантного, он смущался при одной мысли о подобном признании. И все-таки, когда тот в очередной раз пробегал по комнате, Микуччо не выдержал и спросил:
– Простите, а чей это дом?
– Наш, надо полагать, покамест мы в нем живем, – бросил в ответ лакей, не замедляя бега.
И Микуччо только и мог, что покачивать головой.
Значит, черт подери, это все-таки правда! Поймала фортуну за хвост! Ну и дела! Лакей – по виду важный господин, повар, мальчишка-поваренок, какая-то Дорина, которая храпит за занавеской, – и все они в услужении у Терезины! Кто бы мог подумать?…
Он мысленно представил себе убогую мансарду – там, далеко, в Мессинской провинции, где некогда жила Терезина с матерью. Пять лет назад, когда бы не он, Микуччо, мама и дочка умерли бы с голоду. И это он, он открыл сокровище, скрытое в горле Терезины! В ту пору она пела, не умолкая, пела, как чирикает воробей под стрехой, понятия не имея о своем сокровище; пела от горькой досады, пела, чтобы не думать о нищете, которую он старался по мере сил облегчить, несмотря на вечные ссоры из-за этого с родителями, особенно с матерью. Но мог ли он бросить Терезину на произвол судьбы после смерти ее отца? Бросить только потому, что она осталась без гроша за душой, а он худо-бедно, но все же зарабатывал на жизнь, состоя флейтистом в муниципальном оркестре? Уважительная причина, нечего сказать! Сердцу-то ведь не прикажешь!
Да, это было поистине наитием свыше, подсказкой самой судьбы – его решение сделать ставку на голос Терезины, на который никто и внимания не обращал, решение, принятое им сияющим апрельским днем. Стоя у слухового оконца, обрамлявшего ярко-синий клочок неба, Микуччо слушал Терезину – она напевала любовную сицилийскую песенку, – и он до сих пор помнил, какие там были нежные и страстные слова. В тот день Терезина была очень печальна – отчасти из-за смерти отца, отчасти из-за упрямого сопротивления родителей Микуччо; помнится, он тоже был печален – так печален, что, слушая Терезину, не удержался от слез. А ведь она не раз пела ее, эту песенку, но с таким чувством – впервые. И до того он был потрясен, что через день, не предупредив ни Терезину, ни ее мать, привел в мансарду своего приятеля-дирижера. Тогда-то и начала она учиться пению, и два года кряду он тратил на Терезину почти все свое жалованье: взял для нее пианино напрокат, накупил нот, делал время от времени дружеские приношения учителю.
1 2 3 4