Моим любимцем был Пип. Я сто раз перечитывал первую фразу «Больших надежд», я помнил ее наизусть. «Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крегцении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пип, то я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть». Я завидовал этой непомерной привилегии. Я смотрел на себя в зеркало, я вглядывался в собственный взгляд и говорил себе, что, может быть, в самой глубине у меня тоже есть какое-то неизвестное таинственное имя – мое настоящее имя. Его только надо выпустить. Если я его открою, если мои губы произнесут его, передо мной развернется какая-то другая жизнь, как раскручивается катушка, когда потянешь за нитку. Вооружившись такой верой, я мог вернуться в книгу как один из ее персонажей, с одним из ее имен, мог развернуться в ней, перепрыгивая из главы в главу, и познать наконец упоительное ощущение объемности этого мира.
Но я ревновал к Пипу и по другой причине. Из-за Эстеллы.
Из-за жестокой, надменной, воспламеняющей Эстеллы. Из-за той, которая может одним взглядом заставить сходить с ума от любви и сгорать от стыда.
« – Так я красивая?
– Да, по-моему, очень красивая.
– И злая?
– Не такая, как в тот раз.
– Не такая?
– Нет.
Задавая последний вопрос, она вспыхнула, а услышав мой ответ, изо всей силы ударила меня по лицу».
Я представлял себе Эстеллу в образе Матильды, той маленькой девочки из «Хороших детей». А я был одновременно Пип и клоун Бобо, со вздохами восторга позволяющий отрывать себе руки и ноги – в точности как Пип, который после каждой пощечины подставлял другую щеку.
Когда я уставал так, что уже не мог больше читать, я развлекался тем, что сравнивал своих героев, Копперфилда и Пиррипа, Пипа и Дэви. В темноте своей комнатки я без конца рассуждал, выясняя, кто из них двоих больше похож на меня. И на пороге сна они являлись мне стоящими по обе стороны от какой-то высокой двери; то был вход в огромный храм, выстроенный из слов. Портик, свод, колонны – все было из слов, и когда я протягивал к ним руки, мои пальцы проникали в них. Дверь раскрывалась, за ней был пустой зал; я медленно входил, с изумлением глядя на свои руки, превращавшиеся в слова. Ноги мои постепенно исчезали в плитах пола, я дышал словами, по моим артериям струились слова. И когда, в самый миг засыпания, я оказывался перед жертвенником, я уже весь превращался в слово.
Неподвижная подняла голову и проворчала что-то одобрительное. С некоторых пор атлас ее уже не интересовал, она предпочитала беседу.
– Я хочу сказать, что когда прочтешь много книг, то можно одну написать. Это какой-то след.
– Никакой это не след! Это слизь… как от улитки на листе.
– Например, – продолжал я, игнорируя возражение, – я мог бы написать книгу про тебя… только ты уж очень злая, никто бы не захотел читать такие вещи. И не поверили бы. Даже мисс Хэвишем иногда почти добрая…
Она взглянула на меня с удивлением, потом опустила глаза на раскрытую книгу, которую я держал в руках.
– Не знаю, кто такая эта твоя мисс Хэвишем, но уверена, что у нее-то были обе ноги… Когда у тебя две ноги, легко быть доброй.
– Мисс Хэвишем совсем обезножела. Однажды она хотела выйти замуж, и все уже было готово для праздника: платье, приборы, комната убрана. Но ее жених не пришел. Теперь мисс Хэвишем старая, но она этого так и не забыла и в комнате, где должна была быть свадьба, ничего больше не трогала. И там стоит пирог, покрытый паутиной. И она требует, чтобы Пип – бедный соседский маленький мальчик – катал ее в кресле вокруг стола, на котором этот сгнивший пирог. И чтобы отомстить мужчинам, она хочет, чтобы Эстелла, ее племянница, заставила Пипа влюбиться в нее, чтобы потом она разбила ему сердце. Но иногда чувствуется, что мисс Хэвишем могла бы и полюбить Пипа.
– Ха! – фыркает Неподвижная, отворачиваясь.
Тем не менее я чувствую, что она смущена, и, направляясь к телевизору, замечаю, что она провожает меня внимательным взглядом. Начало «Зорро». Я переключаю канал, и на экране появляется ринг. Энтузиаст-комментатор с сильным южным акцентом представляет борцов:
«…отвратительный Бетюнский Палач и его кровавый приспешник Джек Душитель против Геркулеса Дюваля, красавца атлета, действующего чемпиона Европы, и Молниеносного Рене, Маленького Принца из Жантильи, легендарный образец fair play!»
Кетч двое на двое; это Неподвижная любит больше всего. Я почти чувствую спиной, какая в ней происходит борьба.
«Потрясающий нельсон Маленького Принца! Несмотря на свои метр шестьдесят пять сантиметров, он сейчас просто разложил этого чудовищного Душителя и… не-е-ет! Душитель жмет ему пальцами на глаза, Маленький Принц воет от боли… Это запрещено! Господин рефери, прошу вас, сделайте же что-нибудь!»
– Сволочь! – гогочет Неподвижная. Затем, когда я слегка отодвигаюсь от телевизора, чтобы лучше видеть, обращается ко мне: – Ну? Чего ты ждешь? Иди садись.
– Куда? – осторожно спрашиваю я.
– Куда… сюда… ко мне на колени.
«Скандал! Это скандал… призываю зрителей в свидетели! Рефери ничего не говорит! Душитель усиливает нажим… уй-юй-юй! У меня самого глаза на лоб лезут… Маленький Принц тянет руку, чтобы передать эстафету Геркулесу Дювалю… Давай, малыш, ты почти… но нет, руки коротки! Геркулес рвется в бой на краю ринга, Палач издали смеется над ним, а Душитель… О-ля-ля, дети мои, это просто резня!»
Пятясь, я преодолеваю разделяющее нас расстояние. Неподвижная не отрывает глаз от экрана, словно все это естественно, словно я уже сотни раз сидел у нее на коленях. В самый последний момент я останавливаюсь, у меня колотится сердце.
– Я… тебе будет больно.
– Да нет, осел! Я в любом случае ничего не почувствую, она же деревянная… костяная!
С бесконечными предосторожностями я усаживаюсь одной ягодицей на Оклахому, другой – на Канзас. Неподвижная тянется к буфету – дверца у нее под рукой, – достает бутылку, сахарницу, маленькую коробочку печенья и щедро наполняет своей любимой смесью два стакана.
– Держи… макаешь печенье, чтобы оно пропитывалось, а когда чувствуешь, что сейчас упадет в стакан, – хоп! – ты его глотаешь!
Взвыла фабричная сирена. Спустя некоторое время на улице завизжали тормоза, заскрипели шины. Сквозь открытое окно до нас долетел глухой удар.
Я никогда еще не пил спиртного. Вино было терпким, сахар тошнотворным; печенье, пропитанное этой смесью, исчезало у меня во рту кусочками сна. Внутри разливалось какое-то странное и приятное тепло. Но с другой стороны, я подвергался мучительной пытке: мертвое колено Неподвижной врезалось мне в ягодицы, а я не осмеливался пошевелиться, боясь разрушить очарование минуты. Чтобы забыть о боли, я сосредоточился на вкусе вина, представляя, как оно медленно распространяется внутри моего тела и мои органы один за другим окутываются этим приятным теплом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61