Пильграм
Улица, увлекая в сторону один из номеров трамвая,
начиналась с угла людного проспекта, долго тянулась в темноте,
без витрин, без всяких радостей, и, как бы решив зажить
по-новому, меняла имя после круглого сквера, который трамвай
обходил с неодобрительным скрежетом; далее она становилась
значительно оживленнее; по правой руке появлялись: фруктовая
лавка с пирамидами ярко освещенных апельсинов, табачная с
фигурой арапчонка в чалме, колбасная, полная жирных коричневых
удавов, аптека, москательная и вдруг - магазин бабочек. Ночью,
особенно дождливой ночью, когда асфальт подернут тюленьим
лоском, редко кто не останавливался на мгновение перед этим
символом прекрасной погоды. Бабочки, выставленные напоказ, были
огромные, яркие. Прохожий думал про себя: "какие краски
-невероятно!" - и шел своей дорогой. Бабочки на короткое
время задерживались у него в памяти. Крылья с большими
удивленными глазами, лазурные крылья, черные крылья с
изумрудной искрой, плыли перед ним до тех пор, пока не
приходилось перевести внимание на приближавшийся к остановке
трамвай. И еще запомнились мельком: глобус, какие-то
инструменты и череп на пьедестале из толстых книг.
Затем шли опять обыкновенные лавки, - галантерейная,
угольный склад, булочная, - а на углу был небольшой трактир.
Хозяин, тощий человек с ущемленной дряблой кожей между углами
воротничка, очень ловко умел выплескивать в рюмки из клювастой
бутылки дешевый коньяк и был большой мастер на остроумные
реплики. За круглым столом у окна почти каждый вечер
фруктовщик, булочник, монтер и двоюродный брат хозяина дулись в
карты: выигравший очередную ставку тотчас заказывал четыре
пива, так что в конце концов никто не мог особенно разбогатеть.
По субботам к другому столу, рядом садился грузный розовый
человек с седоватыми усами, неровно подстриженными, заказывал
ром, набивал трубку и равнодушными, слезящимися глазами, из
которых правый был открыт чуть пошире левого, глядел на
игроков. Когда он входил, они приветствовали его, не сводя
взгляда с карт. Монтер слюнил палец и ходил. "Раз, два и три",
- приговаривал булочник, высоко поднимая карту за картой и с
размаху хлопая каждой об стол. После чего появлялась новая
партия пива.
Иногда кто-нибудь обращался к грузному человеку,
спрашивал, как торгует его лавочка; тот медлил прежде, чем
ответить, и часто не отвечал вовсе. Если близко проходила
хозяйская дочь, крупная девица в клетчатом шерстяном платье, он
норовил хлопнуть ее по увертливому бедру, совершенно не меняя
при этом своего угрюмого выражения, а только наливаясь кровью.
Остряк хозяин называл его "господин профессор", присаживался,
бывало, к его столу, говорил: "Ну-с, как поживает господин
профессор?" - и тот, пыхтя трубкой, долго смотрел на него
прежде, чем ответить, и затем, выпятив из-под мундштука мокрую
губу лодочкой - вроде слона, собирающегося добрать то, что
несет ему хобот, - говорил что-нибудь грубое и несмешное,
хозяин бойко возражал, и тогда люди рядом, глядя в карты,
тряско гоготали.
На нем был просторный серый костюм с большим преобладанием
жилетной части, и, когда кукушка на миг покидала недра
трактирных часов, он медленным жестом, морщась от дыма, вынимал
из жилетного кармана серебряную луковицу и глядел на нее, держа
на ладони и ладонь слегка отставя. Ровно в полночь он выбивал
трубку в пепельницу, расплачивался и, сунув бескостную руку
поочередно хозяину, дочке его и четырем игрокам, молча уходил.
Шел он по панели, чуть прихрамывая, неловко двигая ногами,
слишком слабыми и худыми для его тяжелого тела, и, миновав
витрину своей лавки, сворачивал сразу за ней в подворотню, где
в правой стене была дверь с латунной дощечкой, прикрепленной
посредине: Пильграм. Квартира была маленькая, тусклая, с
невеселыми окнами во двор; днем можно было выходить на улицу
через магазин, куда вел - прямо из тесной гостиной с
буро-малиновым диваном и старой швейной машиной, украшенной
инкрустациями, - темный проход, полный хлама. Когда, в
субботнюю ночь, Пильграм входил к себе в спальню, где над
широкой постелью было несколько увядших фотографий одного и
того же корабля, Элеонора обыкновенно уже почивала. Он бормотал
себе под нос, шаркал куда-то с зажженной свечой, возвращался,
громко запирал дверь, кряхтел, снимая сапоги, и потом долго
сидел на краю постели, и жена, проснувшись, начинала стонать в
подушку, предлагая ему помочь раздеться, и тогда он, с урчащей
угрозой в голосе, велел ей утихнуть и повторял слово "тихо"
несколько раз сряду, все более свирепо. После удара, когда он
чуть не умер от удушья и долго не мог говорить, - удара,
случившегося с ним в прошлом году, как раз когда он снимал
сапоги, - Пильграм ложился спать нехотя, с опаской, и потом,
уже лежа под периной, рядом с женой, приходил в бешенство, если
в соседней кухне капал кран. Он будил жену, и она шлепала в
кухню, - низенькая, в унылой ночной рубашке, с толстыми
волосатыми икрами, с маленьким лицом, лоснившимся от перинного
тепла. Они были женаты уже четверть века и были бездетны. Детей
Пильграм никогда не хотел, дети служили бы только лишней
помехой к воплощению той страстной, неизменной, изнурительной и
блаженной мечты, которой он болел с тех пор, как себя помнил.
Он спал всегда на спине, низко надвинув на лоб ночной
колпак, - это был сон по шаблону, прочный и шумный сон
лавочника, доброго бюргера, и, глядя на него, можно было
предположить, что сон с такой пристойной внешностью совершенно
лишен видений. На самом же деле этот сорокапятилетний, тяжелый,
грубый человек, питавшийся гороховой колбасой да вареным
картофелем, мирно доверявший своей газете, благополучно
невежественный во всем, что не касалось его одинокой
бессмысленной страсти, видел - без ведома жены и соседей -
необыкновенные сны. По воскресеньям он вставал поздно, в
несколько приемов пил кофе, потом выходил гулять с женой, -
молчаливая, медленная прогулка, которую Элеонора всю неделю
прилежно предвкушала. В будни же он открывал лавку как можно
пораньше, рассчитывая на детей, мимо идущих в школу, - ибо
последнее время он держал в придачу к основному товару
кое-какие школьные принадлежности. Бывало, мальчик лениво
плетется в школу, раскачивая сумкой и жуя на ходу, - мимо
табачной, где в папиросных коробочках некоторых фирм имеются
цветные картиночки, которые очень выгодно собирать, мимо
колбасной, напоминавшей, что слишком рано съеден бутерброд,
мимо аптеки, мимо москательной, - и, вспомнив, что нужно
купить резинку, входит в следующий магазин.
1 2 3 4 5
Улица, увлекая в сторону один из номеров трамвая,
начиналась с угла людного проспекта, долго тянулась в темноте,
без витрин, без всяких радостей, и, как бы решив зажить
по-новому, меняла имя после круглого сквера, который трамвай
обходил с неодобрительным скрежетом; далее она становилась
значительно оживленнее; по правой руке появлялись: фруктовая
лавка с пирамидами ярко освещенных апельсинов, табачная с
фигурой арапчонка в чалме, колбасная, полная жирных коричневых
удавов, аптека, москательная и вдруг - магазин бабочек. Ночью,
особенно дождливой ночью, когда асфальт подернут тюленьим
лоском, редко кто не останавливался на мгновение перед этим
символом прекрасной погоды. Бабочки, выставленные напоказ, были
огромные, яркие. Прохожий думал про себя: "какие краски
-невероятно!" - и шел своей дорогой. Бабочки на короткое
время задерживались у него в памяти. Крылья с большими
удивленными глазами, лазурные крылья, черные крылья с
изумрудной искрой, плыли перед ним до тех пор, пока не
приходилось перевести внимание на приближавшийся к остановке
трамвай. И еще запомнились мельком: глобус, какие-то
инструменты и череп на пьедестале из толстых книг.
Затем шли опять обыкновенные лавки, - галантерейная,
угольный склад, булочная, - а на углу был небольшой трактир.
Хозяин, тощий человек с ущемленной дряблой кожей между углами
воротничка, очень ловко умел выплескивать в рюмки из клювастой
бутылки дешевый коньяк и был большой мастер на остроумные
реплики. За круглым столом у окна почти каждый вечер
фруктовщик, булочник, монтер и двоюродный брат хозяина дулись в
карты: выигравший очередную ставку тотчас заказывал четыре
пива, так что в конце концов никто не мог особенно разбогатеть.
По субботам к другому столу, рядом садился грузный розовый
человек с седоватыми усами, неровно подстриженными, заказывал
ром, набивал трубку и равнодушными, слезящимися глазами, из
которых правый был открыт чуть пошире левого, глядел на
игроков. Когда он входил, они приветствовали его, не сводя
взгляда с карт. Монтер слюнил палец и ходил. "Раз, два и три",
- приговаривал булочник, высоко поднимая карту за картой и с
размаху хлопая каждой об стол. После чего появлялась новая
партия пива.
Иногда кто-нибудь обращался к грузному человеку,
спрашивал, как торгует его лавочка; тот медлил прежде, чем
ответить, и часто не отвечал вовсе. Если близко проходила
хозяйская дочь, крупная девица в клетчатом шерстяном платье, он
норовил хлопнуть ее по увертливому бедру, совершенно не меняя
при этом своего угрюмого выражения, а только наливаясь кровью.
Остряк хозяин называл его "господин профессор", присаживался,
бывало, к его столу, говорил: "Ну-с, как поживает господин
профессор?" - и тот, пыхтя трубкой, долго смотрел на него
прежде, чем ответить, и затем, выпятив из-под мундштука мокрую
губу лодочкой - вроде слона, собирающегося добрать то, что
несет ему хобот, - говорил что-нибудь грубое и несмешное,
хозяин бойко возражал, и тогда люди рядом, глядя в карты,
тряско гоготали.
На нем был просторный серый костюм с большим преобладанием
жилетной части, и, когда кукушка на миг покидала недра
трактирных часов, он медленным жестом, морщась от дыма, вынимал
из жилетного кармана серебряную луковицу и глядел на нее, держа
на ладони и ладонь слегка отставя. Ровно в полночь он выбивал
трубку в пепельницу, расплачивался и, сунув бескостную руку
поочередно хозяину, дочке его и четырем игрокам, молча уходил.
Шел он по панели, чуть прихрамывая, неловко двигая ногами,
слишком слабыми и худыми для его тяжелого тела, и, миновав
витрину своей лавки, сворачивал сразу за ней в подворотню, где
в правой стене была дверь с латунной дощечкой, прикрепленной
посредине: Пильграм. Квартира была маленькая, тусклая, с
невеселыми окнами во двор; днем можно было выходить на улицу
через магазин, куда вел - прямо из тесной гостиной с
буро-малиновым диваном и старой швейной машиной, украшенной
инкрустациями, - темный проход, полный хлама. Когда, в
субботнюю ночь, Пильграм входил к себе в спальню, где над
широкой постелью было несколько увядших фотографий одного и
того же корабля, Элеонора обыкновенно уже почивала. Он бормотал
себе под нос, шаркал куда-то с зажженной свечой, возвращался,
громко запирал дверь, кряхтел, снимая сапоги, и потом долго
сидел на краю постели, и жена, проснувшись, начинала стонать в
подушку, предлагая ему помочь раздеться, и тогда он, с урчащей
угрозой в голосе, велел ей утихнуть и повторял слово "тихо"
несколько раз сряду, все более свирепо. После удара, когда он
чуть не умер от удушья и долго не мог говорить, - удара,
случившегося с ним в прошлом году, как раз когда он снимал
сапоги, - Пильграм ложился спать нехотя, с опаской, и потом,
уже лежа под периной, рядом с женой, приходил в бешенство, если
в соседней кухне капал кран. Он будил жену, и она шлепала в
кухню, - низенькая, в унылой ночной рубашке, с толстыми
волосатыми икрами, с маленьким лицом, лоснившимся от перинного
тепла. Они были женаты уже четверть века и были бездетны. Детей
Пильграм никогда не хотел, дети служили бы только лишней
помехой к воплощению той страстной, неизменной, изнурительной и
блаженной мечты, которой он болел с тех пор, как себя помнил.
Он спал всегда на спине, низко надвинув на лоб ночной
колпак, - это был сон по шаблону, прочный и шумный сон
лавочника, доброго бюргера, и, глядя на него, можно было
предположить, что сон с такой пристойной внешностью совершенно
лишен видений. На самом же деле этот сорокапятилетний, тяжелый,
грубый человек, питавшийся гороховой колбасой да вареным
картофелем, мирно доверявший своей газете, благополучно
невежественный во всем, что не касалось его одинокой
бессмысленной страсти, видел - без ведома жены и соседей -
необыкновенные сны. По воскресеньям он вставал поздно, в
несколько приемов пил кофе, потом выходил гулять с женой, -
молчаливая, медленная прогулка, которую Элеонора всю неделю
прилежно предвкушала. В будни же он открывал лавку как можно
пораньше, рассчитывая на детей, мимо идущих в школу, - ибо
последнее время он держал в придачу к основному товару
кое-какие школьные принадлежности. Бывало, мальчик лениво
плетется в школу, раскачивая сумкой и жуя на ходу, - мимо
табачной, где в папиросных коробочках некоторых фирм имеются
цветные картиночки, которые очень выгодно собирать, мимо
колбасной, напоминавшей, что слишком рано съеден бутерброд,
мимо аптеки, мимо москательной, - и, вспомнив, что нужно
купить резинку, входит в следующий магазин.
1 2 3 4 5