Облако, озеро, башня
Один из моих представителей, скромный, кроткий холостяк,
прекрасный работник, как-то на благотворительном балу,
устроенном эмигрантами из России, выиграл увеселительную
поездку. Хотя берлинское лето находилось в полном разливе
(вторую неделю было сыро, холодно, обидно за все зеленевшее
зря, и только воробьи не унывали), ехать ему никуда не
хотелось, но когда в конторе общества увеспоездок он попробовал
билет свой продать, ему ответили, что для этого необходимо
особое разрешение от министерства путей сообщения; когда же он
и туда сунулся, то оказалось, что сначала нужно составить
сложное прошение у нотариуса на гербовой бумаге, да кроме того
раздобыть в полиции так называемое "свидетельство о невыезде из
города на летнее время", причем выяснилось, что издержки
составят треть стоимости билета, т. е. как раз ту сумму,
которую, по истечении нескольких месяцев, он мог надеяться
получить. Тогда, повздыхав, он решил ехать. Взял у знакомых
алюминиевую фляжку, подновил подошвы, купил пояс и фланелевую
рубашку вольного фасона,- одну из тех, которые с таким
нетерпением ждут стирки, чтобы сесть. Она, впрочем, была велика
этому милому, коротковатому человеку, всегда аккуратно
подстриженному, с умными и добрыми глазами. Я сейчас не могу
вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович.
Он плохо спал накануне отбытия. Почему? Не только потому,
что утром надо вставать непривычно рано и таким образом брать с
собой в сон личико часов, тикающих рядом на столике, а потому
что в ту ночь ни с того, ни с сего ему начало мниться, что эта
поездка, навязанная ему случайной судьбой в открытом платье,
поездка, на которую он решился так неохотно, принесет ему вдруг
чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с его детством, и с
волнением, возбуждаемым в нем лучшими произведениями русской
поэзии, и с каким-то когда-то виденным во сне вечерним
горизонтом, и с тою чужою женой, которую он восьмой год
безвыходно любил (но еще полнее и значительнее всего этого). И
кроме того он думал о том, что всякая настоящая хорошая жизнь
должна быть обращением к чему-то, к кому-то.
Утро поднялось пасмурное, но теплое, парное, с внутренним
солнцем, и было совсем приятно трястись в трамвае на далекий
вокзал, где был сборный пункт: в экскурсии, увы, участвовало
несколько персон. Кто они будут, эти сонные- как все еще нам
незнакомые- спутники? У кассы номер шесть, в семь утра, как
было указано в примечании к билету, он и увидел их (его уже
ждали: минуты на три он все-таки опоздал). Сразу выделился
долговязый блондин в тирольском костюме, загорелый до цвета
петушиного гребня, с огромными, золотисто-оранжевыми,
волосатыми коленями и лакированным носом. Это был снаряженный
обществом вожак, и как только новоприбывший присоединился к
группе (состоявшей из четырех женщин и стольких же мужчин), он
ее повел к запрятанному за поездами поезду, с устрашающей
легкостью неся на спине свой чудовищный рюкзак и крепко цокая
подкованными башмаками. Разместились в пустом вагончике
сугубо-третьего класса, и Василий Иванович, сев в сторонке и
положив в рот мятку, тотчас раскрыл томик Тютчева, которого
давно собирался перечесть ("Мы слизь. Реченная есть ложь",- и
дивное о румяном восклицании); но его попросили отложить книжку
и присоединиться ко всей группе. Пожилой почтовый чиновник в
очках, со щетинисто сизыми черепом, подбородком и верхней
губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно
обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал в России и
знает немножко по-русски, например, "пацлуй", да так подмигнул,
вспоминая проказы в Царицыне, что его толстая жена набросала в
воздухе начало оплеухи наотмашь. Вообще становилось шумно.
Перекидывались пудовыми шутками четверо, связанные тем, что
служили в одной и той же строительной фирме,- мужчина
постарше, Шульц, мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с
огромными ртами, задастые и непоседливые. Рыжая, несколько
фарсового типа вдова в спортивной юбке тоже кое-что знала о
России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами без блеска,
молодой человек, по фамилии Шрам, с чем-то неопределенным,
бархатно-гнусным, в облике и манерах, все время переводивший
разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии и дававший
первый знак к восхищению: это был, как узналось впоследствии,
специальный подогреватель от общества увеспоездок.
Паровоз, шибко-шибко работая локтями, бежал сосновым
лесом, затем - облегченно - полями, и понимая еще только
смутно всю чушь и ужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь
уговорить себя, что все очень мило, Василий Иванович ухитрялся
наслаждаться мимолетными дарами дороги. И действительно: как
это все увлекательно, какую прелесть приобретает мир, когда
заведен и движется каруселью! Какие выясняются вещи! Жгучее
солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтую лавку.
Безумно быстро неслась плохо выглаженная тень вагона по
травяному скату, где цветы сливались в цветные строки.
Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясь одной ногой на землю.
Деревья появлялись партиями и отдельно, поворачивались
равнодушно и плавно, показывая новые моды. Синяя сырость
оврага. Воспоминание любви, переодетое лугом. Перистые облака,
вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражала эта страшная
для души анонимность всех частей пейзажа, невозможность никогда
узнать, куда ведет вон та тропинка,- а ведь какая
соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне или в лесном
просвете появится и как бы замрет на мгновение, как задержанный
в груди воздух, место до того очаровательное,- полянка,
терраса,- такое полное выражение нежной, благожелательной
красоты,- что, кажется, вот бы остановить поезд и - туда,
навсегда, к тебе, моя любовь... но уже бешено заскакали,
вертясь в солнечном кипятке, тысячи буковых стволов, и опять
прозевал счастье. А на остановках Василий Иванович смотрел
иногда на сочетание каких-нибудь совсем ничтожных предметов -
пятно на платформе, вишневая косточка, окурок,- и говорил
себе, что никогда-никогда не запомнит и не вспомнит более вот
этих трех штучек в таком-то их взаимном расположении, этого
узора, который однако сейчас он видит до бессмертности ясно;
или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда, он изо всех
сил старался высмотреть хоть одну замечательную судьбу - в
форме скрипки или короны, пропеллера или лиры,- и
досматривался до того, что вся эта компания деревенских
школьников являлась ему как на старом снимке, воспроизведенном
теперь с белым крестиком над лицом крайнего мальчика:
1 2 3