Рауль в семидесятые годы, Алекс – в восьмидесятые; их матери покупали хлеб свой насущный в одной и той же булочной Фуртер, но никогда не были знакомы. Когда они были детьми, перед их глазами открывался одинаковый вид: над Маленьким Городом высилась довольно высокая горная цепь Юра, которая поздней осенью одевалась в туманы, словно эта вуаль была ее необходимым аксессуаром.
Общее воспоминание об этой противной пелене тумана, которая по полгода висела над Маленьким Городом, обнажало их любовь. Туман таял, раскрывая перед Алекс и Раулем узкое пространство, чтобы обнажиться и чтобы вынести наготу других; туман этот соткан был из двух дыханий их общего еженощного сна, во время которого они держались за руки, словно маленькие испуганные дети.
С тех самых пор, когда Алекс вырвалась из родительского дома с серыми оштукатуренными стенами и красными ставнями, она никогда нигде не задерживалась дольше чем на один-два года, чтобы не видеть, как очередное ее пристанище стареет, обрастает вещами и становится родным, как стены квартиры покрываются желтым налетом от сигаретного дыма, как на предметах появляются едва заметные трещины, на полках пылятся никем не читанные книги, а лица соседей худеют, заплывают жиром или, того хуже, остаются неизменными, невзирая на годы, свадьбы и рождение детей. Ибо повсюду, где у тебя заводится дом, ты попадаешь в объятия смерти; она подкарауливает тебя, невидимая, уютно устроившись на мягком диване, и ты засыпаешь в полном согласии, вдвоем с нею, под отчаянное, дикое пение Георга Крайслера, перед телевизором, в девять часов вечера.
Те несколько тарелок, которые были у Алекс, она разбивала сама, не дожидаясь, когда они дадут трещину; и не важно, где это было: в Центре искусств или в обшарпанном пригороде Цюриха.
И все-таки сегодня, в день своего тридцатилетия, она оставалась обладательницей наполовину дареной хозяйственной утвари в доме номер 62 на улице Парадизштрассе в муниципальной четырехкомнатной квартире с шестигранным, застекленным, пристроенным позже балконом, у нее было двое внебрачных детей и «хонда-доминатор», на котором она не умела и не имела права ездить. Оставленный одной подругой в обмен на три картины из цикла «Девятнадцать дней неопределенности», ярко-красный мотоцикл уже довольно давно стоял в каком-то гараже в Эннетбадене и, наверное, ржавел, с каждым днем теряя в цене, – Алекс нужно было сначала, после двух лет езды с инструктором, сдать экзамен по вождению мотоциклов с объемом двигателя до 125 кубических сантиметров, а потом, еще через два года, – экзамен для мотоциклов свыше 125, – но у нее для этого не было ни времени, ни сил, ни денег.
Алекс посмотрела на часы, сунула две самые необходимые вещи – записную книжку и сигареты, в бумажную хозяйственную сумку и стала ждать переполненного автобуса, который довезет ее до дома на Парадизштрассе, на южную окраину города, на тот обыкновенный край света, где ее дети уже выдали соседке все приготовленные по дороге домой фразы, предназначенные Алекс; Оливер и Лукас, насквозь промокшие, сидели перед дверьми квартиры, и у каждого в руке был клубничный рожок. Алекс, нет, Рауль опять забыл оставить в ящике ключ. В почтовом ящике лежала только одна бумажка, уже третье Важное Сообщение за одну неделю, черным по розовому. Жирным шрифтом было напечатано обращение: «Уважаемая госпожа Хайнрих, мы хотели бы уведомить Вас…», и в конце опять жирным шрифтом: «Всего самого доброго» (даже смертный приговор, подумала Алекс, будет обставлен здесь таким же политесом); а в тексте шариковой ручкой обведены были слова: «Место работы», «Городская полиция». Ну понятно, это налоговый сбор. Алекс жила на стипендию для художников, которая то приходила, то почему-то отсутствовала, нерегулярными приработками вплоть до изнурительной работы в конторе «24 часа. Живой секс по телефону», причем, в отличие от того, что показано в фильме «Short Cuts», где некая домохозяйка совершенно равнодушно постанывает в трубку, меняя пеленки грудничку, Алекс впадала при этом в такое сексуальное возбуждение, что ей самой становилось не по себе. За ее же собственное удовольствие ей платили деньги пожилые толстопузые мужчины, которые лежали в постелях рядом со своими спящими женами и шептали ей что-то в трубку. Время от времени ей удавалось продать что-нибудь из своих работ; алиментов, которые выплачивал Филипп, едва хватало на то, чтобы покрыть расходы на медицинскую страховку и на дневную продленную группу для детей. Еще два-три года назад она постоянно тайком таскала из запасов родителей консервированное молоко, банки с ананасами, нарезанными кружочками, готовое фондю в консервных банках, которое они потом дома все вместе ели прямо со сковородки, стоя вокруг плиты, а Лукас и Оливер забирались с ногами на стулья, потому что специальной электроплитки, чтобы все это разогреть, у них не было.
Когда же приходили вот такие бумажки с требованием заплатить налог, имелись в виду, как правило, те смешные доходы, которые Алекс получала за французскую косметику, рассылаемую по почте, которая валялась где-то на книжной полке в льготной упаковке по две бутылочки сразу, нераспакованная, и срок ее годности неминуемо истекал. С поникшей головой поднималась Алекс каждые два месяца на второй этаж налоговой инспекции, где с иголочки одетые, тщательно накрашенные дамы предлагали оплату в рассрочку или грозили взыскать деньги по суду. Она брала платежную квитанцию, платила деньги сразу, и чиновники выражали нарочитое, плохо разыгранное удивление. Алекс клялась себе, что это в последний раз, что такого никогда не повторится. Чиновники изо всех сил старались соблюдать нормы конфиденциальности, словно они торгуют зубочистками или спреем для интимных мест, ведь эти нормы определяли минимальную дистанцию между людьми повсюду в этой стране. У окошек на почте или в банке, в трамвае, в съемном жилье и в супружеской постели переступать через эту жирную линию, видимую или невидимую, было запрещено. И в это же время на всех теле– и радиоканалах люди громогласно, на весь мир делились самыми интимными подробностями, признавались в самом заветном, иступленно откровенничали: я убийца, я проститутка, я ежедневно избиваю своего ребенка, и буду избивать впредь, я педофил, надо мной совершил сексуальное насилие мой собственный отец, вы, все вокруг, вы только послушайте меня, смотрите на меня все, и только ты одна не смотри, моя незнакомая соседка, мой ближний.
Тридцатилетний Пауль, получающий пенсию по инвалидности, старый приятель Алекс, который два года назад заболел СПИДом, недавно побывал в Лондоне на сходке таких, как он, там в Кэмден-Таун была устроена вечеринка, где бродили десятки людей, у которых на заднице, на их шортах от Кельвина Кляйна или на потрепанных кальсонах в рубчик можно было прочитать «hot ass with aids»;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Общее воспоминание об этой противной пелене тумана, которая по полгода висела над Маленьким Городом, обнажало их любовь. Туман таял, раскрывая перед Алекс и Раулем узкое пространство, чтобы обнажиться и чтобы вынести наготу других; туман этот соткан был из двух дыханий их общего еженощного сна, во время которого они держались за руки, словно маленькие испуганные дети.
С тех самых пор, когда Алекс вырвалась из родительского дома с серыми оштукатуренными стенами и красными ставнями, она никогда нигде не задерживалась дольше чем на один-два года, чтобы не видеть, как очередное ее пристанище стареет, обрастает вещами и становится родным, как стены квартиры покрываются желтым налетом от сигаретного дыма, как на предметах появляются едва заметные трещины, на полках пылятся никем не читанные книги, а лица соседей худеют, заплывают жиром или, того хуже, остаются неизменными, невзирая на годы, свадьбы и рождение детей. Ибо повсюду, где у тебя заводится дом, ты попадаешь в объятия смерти; она подкарауливает тебя, невидимая, уютно устроившись на мягком диване, и ты засыпаешь в полном согласии, вдвоем с нею, под отчаянное, дикое пение Георга Крайслера, перед телевизором, в девять часов вечера.
Те несколько тарелок, которые были у Алекс, она разбивала сама, не дожидаясь, когда они дадут трещину; и не важно, где это было: в Центре искусств или в обшарпанном пригороде Цюриха.
И все-таки сегодня, в день своего тридцатилетия, она оставалась обладательницей наполовину дареной хозяйственной утвари в доме номер 62 на улице Парадизштрассе в муниципальной четырехкомнатной квартире с шестигранным, застекленным, пристроенным позже балконом, у нее было двое внебрачных детей и «хонда-доминатор», на котором она не умела и не имела права ездить. Оставленный одной подругой в обмен на три картины из цикла «Девятнадцать дней неопределенности», ярко-красный мотоцикл уже довольно давно стоял в каком-то гараже в Эннетбадене и, наверное, ржавел, с каждым днем теряя в цене, – Алекс нужно было сначала, после двух лет езды с инструктором, сдать экзамен по вождению мотоциклов с объемом двигателя до 125 кубических сантиметров, а потом, еще через два года, – экзамен для мотоциклов свыше 125, – но у нее для этого не было ни времени, ни сил, ни денег.
Алекс посмотрела на часы, сунула две самые необходимые вещи – записную книжку и сигареты, в бумажную хозяйственную сумку и стала ждать переполненного автобуса, который довезет ее до дома на Парадизштрассе, на южную окраину города, на тот обыкновенный край света, где ее дети уже выдали соседке все приготовленные по дороге домой фразы, предназначенные Алекс; Оливер и Лукас, насквозь промокшие, сидели перед дверьми квартиры, и у каждого в руке был клубничный рожок. Алекс, нет, Рауль опять забыл оставить в ящике ключ. В почтовом ящике лежала только одна бумажка, уже третье Важное Сообщение за одну неделю, черным по розовому. Жирным шрифтом было напечатано обращение: «Уважаемая госпожа Хайнрих, мы хотели бы уведомить Вас…», и в конце опять жирным шрифтом: «Всего самого доброго» (даже смертный приговор, подумала Алекс, будет обставлен здесь таким же политесом); а в тексте шариковой ручкой обведены были слова: «Место работы», «Городская полиция». Ну понятно, это налоговый сбор. Алекс жила на стипендию для художников, которая то приходила, то почему-то отсутствовала, нерегулярными приработками вплоть до изнурительной работы в конторе «24 часа. Живой секс по телефону», причем, в отличие от того, что показано в фильме «Short Cuts», где некая домохозяйка совершенно равнодушно постанывает в трубку, меняя пеленки грудничку, Алекс впадала при этом в такое сексуальное возбуждение, что ей самой становилось не по себе. За ее же собственное удовольствие ей платили деньги пожилые толстопузые мужчины, которые лежали в постелях рядом со своими спящими женами и шептали ей что-то в трубку. Время от времени ей удавалось продать что-нибудь из своих работ; алиментов, которые выплачивал Филипп, едва хватало на то, чтобы покрыть расходы на медицинскую страховку и на дневную продленную группу для детей. Еще два-три года назад она постоянно тайком таскала из запасов родителей консервированное молоко, банки с ананасами, нарезанными кружочками, готовое фондю в консервных банках, которое они потом дома все вместе ели прямо со сковородки, стоя вокруг плиты, а Лукас и Оливер забирались с ногами на стулья, потому что специальной электроплитки, чтобы все это разогреть, у них не было.
Когда же приходили вот такие бумажки с требованием заплатить налог, имелись в виду, как правило, те смешные доходы, которые Алекс получала за французскую косметику, рассылаемую по почте, которая валялась где-то на книжной полке в льготной упаковке по две бутылочки сразу, нераспакованная, и срок ее годности неминуемо истекал. С поникшей головой поднималась Алекс каждые два месяца на второй этаж налоговой инспекции, где с иголочки одетые, тщательно накрашенные дамы предлагали оплату в рассрочку или грозили взыскать деньги по суду. Она брала платежную квитанцию, платила деньги сразу, и чиновники выражали нарочитое, плохо разыгранное удивление. Алекс клялась себе, что это в последний раз, что такого никогда не повторится. Чиновники изо всех сил старались соблюдать нормы конфиденциальности, словно они торгуют зубочистками или спреем для интимных мест, ведь эти нормы определяли минимальную дистанцию между людьми повсюду в этой стране. У окошек на почте или в банке, в трамвае, в съемном жилье и в супружеской постели переступать через эту жирную линию, видимую или невидимую, было запрещено. И в это же время на всех теле– и радиоканалах люди громогласно, на весь мир делились самыми интимными подробностями, признавались в самом заветном, иступленно откровенничали: я убийца, я проститутка, я ежедневно избиваю своего ребенка, и буду избивать впредь, я педофил, надо мной совершил сексуальное насилие мой собственный отец, вы, все вокруг, вы только послушайте меня, смотрите на меня все, и только ты одна не смотри, моя незнакомая соседка, мой ближний.
Тридцатилетний Пауль, получающий пенсию по инвалидности, старый приятель Алекс, который два года назад заболел СПИДом, недавно побывал в Лондоне на сходке таких, как он, там в Кэмден-Таун была устроена вечеринка, где бродили десятки людей, у которых на заднице, на их шортах от Кельвина Кляйна или на потрепанных кальсонах в рубчик можно было прочитать «hot ass with aids»;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28