Теория серебряного авто
После многолетнего перерыва я снова стал ходить на лекции по философии: слушаю себе доклады и дискуссии и поражаюсь тому, что, похоже, не осталось больше приверженцев теории серебряного авто; когда я упоминаю о ней, никто даже не понимает, о чем идет речь. Кто-то считает, что это некое древнекитайское учение, другие думают, что я сумасшедший. Однако же в мое время теория серебряного авто царила на огромной территории квартир Старого города, в тихих комнатах с опасными кожаными креслами-чудовищами и гипнотическими отблесками холодного света на стекле книжных шкафов, она была идеологией пограничных земель, где город переходит – не на окраинах, но внутри самого себя – в неисследованную область, за кустарник которой мы цепляемся в темных прихожих. Когда-нибудь мы проведем в этом крае удивительный отпуск, и ночью вы услышите за стеной наши охотничьи рожки. Теперь уже никто точно не помнит, где именно возникла теория серебряного авто, одни утверждают, что первые ее тезисы были сказаны шепотом в темном припаркованном автомобиле в тот самый миг, когда за стеклом появилась неподвижная жуткая морда гигантского кота, существование которого неустанно опровергается властями, кота величиной с дога, злобной твари, что по ночам ловит на улицах заблудившихся собак и маленьких детей; другие считают, что эта теория изверглась в виде огненного гейзера в ресторанчике «У змеи», и произошло это в гнетущей тишине, воцарившейся после иронического замечания студентки-кукловодки Илоны Грюнбахер, которая позже стала демоном и бродила по сумеречным комнатам; третьи говорят, что учение было реконструировано из нескольких фраз, написанных неизвестно кем фиолетовыми чернилами на форзаце книги «История пивоварения в окрестностях города Градец-Кралове в 1848–1900 гг.», найденной на нижней полке у окна в букинистическом магазине на Карловой улице, неподалеку от того места, где произошло легендарное «чудо» с плотоядным словарем. По ночным мостам она перебралась на Малую Страну, напиталась по пути местными верованиями и культами, придала смысл крикам ларов, частично интегрировала больной пантеон малостранского кафе и эротические явления женщин-гепардов в пустых освещенных вагонах ночных трамваев, вобрала в себя некоторые отвратительные слащавые акценты цикла легенд о забегаловке «У валов», ее догмы были пронизаны и претворены ядовитым дыханием полуоткрытых гардеробов, их жестокими снами об Азии, на ее дикцию явственно повлияло фырканье незакрученного крана в коридоре спящего дома; и в конце концов она объявилась на Погоржельце, преобразовавшись в прозрачный и болезненный гностицизм, что объединяет учение о долгом возвращении в хрустальную комнату в доме на холме Петршин с полными неги оргиями у холодных зеркал, в которых в темной комнате отражается свет качающегося на ветру деревенского фонаря, исходящий будто с морского дна.
В то время, познакомившись с теорией серебряного авто, мы думали, что наконец-то явилось откровение, которое окончательно разрешит все вопросы, однако теперь эта теория, кажется, совершенно забыта, молодежь о ней вовсе не слышала, и никто из нас, ее прежних приверженцев, не может вспомнить, каковы были ее постулаты. Никакие письменные свидетельства, судя по всему, не сохранились: теория была слишком тесно связана с конкретными местами и ситуациями и отказывалась быть зафиксированной в словах, которые вознесли бы ее над течением времени и дыханием пространства. От нее осталось лишь несколько следов, да и то, возможно, ложных и сбивающих с толку: на полуслепом меню в почти пустом зале отеля в городе, куда мы попали проездом, в нижних тонах голоса продавщицы за прилавком темного магазинчика со всякой всячиной в деревеньке на Чешско-Моравской возвышенности, в форме пятен на старых стенах. Теория серебряного авто родилась из неясных волн жестов, из встреч с таинственной душой пространств, из тихого созревания ответа на тщетные вопросы на улицах и набережных: теперь она вернулась к своим истокам. Все в порядке, нет смысла вновь складывать и оживлять мертвые фрагменты. Погрузимся же в жизнь комнат и будем ждать, пока в их углах созреет новая система.
Концерт
Я играю на рояле на сцене в парке; я знаю, что от нынешнего выступления зависит вся моя будущая карьера: либо я стану пианистом-виртуозом и буду разъезжать с гастролями по мировым столицам, либо вернусь в свою дыру. Поначалу я сосредоточен и спокоен, мне только не нравится, что клавиши какие-то странно липкие, их будто облили медом или будто они сделаны из воска и их верхний слой тает в тепле. Клавиши липнут к пальцам чем дальше, тем больше, это очень неприятно, особенно когда я играю быстрые пассажи, но я стараюсь не нервничать из-за этого, в конце концов чего только не случалось со мной на концертах; помню, раз я играл в клубе, где по клавиатуре бегала крыса, ее лапки брали фальшивые аккорды, они исполняли дурацкую крысиную песню, которая вплеталась в мою сонату, крыса гонялась за моими руками, летающими над клавишами, и всякий раз, поймав одну из них, впивалась в нее зубами. Но тогда я все же доиграл пьесу – с откушенным кончиком мизинца, на клавиатуре, закапанной кровью. Случалось, что под инструмент незаметно влезал лохматый зверь, сворачивался там в клубок и засыпал; когда, исполняя лирический пассаж, я хотел нажать на педаль, то наступал животному на голову, оно отчаянно взвывало, выбиралось из-под рояля и начинало в панике носиться по сцене, неустанно повизгивая и скуля. В тот раз я тоже сумел закончить концерт, хотя и пришлось доигрывать его под звериный скулеж. Однако липкие клавиши неприятнее любых животных, хуже всего то, что клавиши прилипают и друг к дружке, так что когда я нажимаю на одну, то тут же западают пять или шесть других – и получается дьявольская какофония. Я с тревогой чувствую, что клавиши становятся все мягче, пальцы все глубже утопают в них. Мало того, пальцы зачастую уже целиком проваливаются в клавиши, так что выдернуть их сразу не получается, а кроме того, когда я вырываю палец из клавиши, раздается неаппетитный – то ли чавкающий, то ли хлюпающий – звук (вроде того, что издает грязь, из которой мы вытягиваем ногу), и это тихое похрюкивание рояля смешивается со звуками музыкальной пьесы. Но и тона, вызванные к жизни струнами рояля, больше не звучат чисто, четкие границы между ними расплываются, и возникают постепенные переходы, когда один тон лениво перетекает в другой и при этом не исчезает в нем, а звучит на его дне вместе с прочими звуками, которые влились в него, да так в нем и остались, и отдельные тона, расплывающиеся в аморфной памяти рояля, чем дальше, тем меньше отличаются друг от друга, они вот-вот сольются в один-единственный тон, в единый гул, в котором слышатся все тона разом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23