Летом, в жару, страдал от насморков, весною – от колик.
В зимние месяцы Август носил обмотки на ляжках и коленях, надевал шерстяной нагрудник, поверх него рубашку и четыре туники, а затем плотную тогу. Он недолюбливал солнце. И летом и зимою покрывал голову широкополой греческой шляпой – петасом. Путешествовал он в носилках, короткими переходами.
Постарев, он ежедневно приказывал массировать себе одутловатые щеки. В последний день жизни (к тому времени Альбуций Сил уже четыре года как умер) он, по обычаю, велел сделать себе массаж щек, но на сей раз потребовал зеркало. Пожелал, чтобы ему завили волосы, и вызвал друзей. Указал им на зеркало. Внимательно оглядел всех. Потом спросил, хорошо ли, по их мнению, он сыграл комедию своей жизни, и если да, то пусть аплодируют, когда услышат объявление о его смерти. Затем отпустил их. Он скончался на руках у Ливии, прильнув губами к старческой груди своей супруги и шепча ее имя.
Глава шестнадцатая
Самка дрозда
Все, что здесь написано, – вымысел, не подтвержденный никакими старинными свидетельствами. Я импровизирую, взяв темой ветер. Этот ветер постепенно разгоняет туман, окутавший деревья. Вдали, в сером мареве, пасется бык. Стоит мартовский день. В Риме бушует смертоносная междоусобица. Во второй половине дня мелкий светлый дождик наконец иссякает. Сменившая его хмарь также рассеивается, хотя воздух еще не совсем прозрачен. Робкие солнечные лучи пронизывают этот мутный воздух, и вот уже взошло грузное желтое солнце. Вицерий шагнул на порог двери, выходящей на Латинскую дорогу. Садовники рыхлят мотыгами землю. Чистят граблями аллею. По старой и совершенно необъяснимой привычке Вицерий проходит через две боковые комнаты, минует заросший папоротником водоем, поднимается в вечернюю трапезную. В центре помещения стоит железная жаровня. Пламя в ней уже погасло. В круглых дырочках светятся раскаленные бело-розовые угли. Вицерий приветствует Полию и устраивается на ложе.
Полия – старшая дочь Гая Альбуция Сила. Она чувствует себя усталой. «Silus» – это прозвище, означаюшее «курносый». Она сидит, скручивая свиток. Потом встает, увидев Атерия, который в слезах переступает порог, простерев к ней руки. Полия наливает в кубки вино, смешивает его с пряностями. Она одета в старомодную тогу, волочащуюся по земле. Полия заходит в соседнюю комнату, выносит оттуда индийскую шаль и протягивает ее Вицерию, боясь, что он озябнет; тем временем Квинт Атерий рассказывает о смерти своего сына Секста. Ее полуседые волосы, сколотые в тяжелый узел, забраны красной сеткой. Глаза у Полии голубые. Они еще не утратили юношескую живость и наивное удивление. Тяжелые груди расставлены так широко, что болтаются чуть ли не под мышками. Лоб иссечен паутиной мелких морщинок. Уголки губ скорбно опущены, словно она навеки рассталась с иллюзиями и не видит впереди ничего хорошего; однако она улыбается.
Входит Альбуций, он также опускается на ложе.
– А вот и Юний, – говорит Вицерий.
Юний Галлион, войдя, сбрасывает галльский плащ и протягивает его Полии, которая в свою очередь отдает его рабу.
– Мне бы немного снежку в вино, – просит Вицерий.
Атерий вытирает заплаканные глаза.
– Вы читали последние стихи Публия Вергилия?
– Они никуда не годятся, – отвечает Юний.
– Хуже того, – всхлипывая, добавляет Квинт Атерий.
– Гражданская война куда ужаснее войны с внешним врагом, – заявляет Вицерий.
– Отчего? – спрашивает Альбуций.
– Все войны во благо, – говорит Полия, – в том смысле, что они отвлекают мужчин от женщин и от ненависти к женщинам.
– Помолчи, дочь моя, – приказывает Альбуций.
– Гражданские войны ужасны тем, что противники говорят на одном языке.
– Какое отношение имеет общий язык к жажде убийства?
– Благодаря ему сразу становится ясно, какая глупость заставила людей схватиться за оружие.
– Умолкни, Атерий. И убери с глаз свой платок. Слезы и стенания вовсе не свидетельство глубокой скорби.
– Позвольте мне сформулировать свое несогласие по поводу войн. Люди не могут обойтись без крови, без голода и без насилия. Иначе они не были бы людьми. Я предпочитаю гражданские войны пограничным, – говорит Юний Галлион.
– Верно, оттого, что эти первые избавляют от передвижений, – замечает Альбуций.
– А вы предпочли бы семейные войны гражданским?
– Разве мои предпочтения помогут развязать их?
– В общем, когда согласия нет, то его и не будет, – заключает Альбуций.
– Иначе вы предпочли бы внешние войны гражданским, а гражданские – семейным, – говорит Вицерий.
– Нет, я не питаю никаких иллюзий.
Смолкнув, Альбуций знаком велит подавать еду.
Он слегка мрачнеет. Говорит Полии:
– Что за скверное вино.
– Но я приказала налить из старых запечатаныx амфор, – оправдывается Полия.
– Возьми справа, у входа, – со вздохом велит ей отец.
– Сейчас пошлю…
– Нет, сходи-ка сама, дочь моя.
Все приумолкли. Снаружи доносится птичий щебет. Нарушив тишину, Альбуций спрашивает:
– Вы слышите?
– Это воробей.
– Это дрозд.
– Это самка дрозда. – И он добавляет: – Nocte quomodo hostem civemque distinguam? (Как различить в ночной тьме врага и соотечественника?)
– Dissidemus quia nimium similes sumus (Раздоры происходят оттого, что мы слишком схожи), – отвечает Юний Галлион.
Вицерий говорит:
– Побежденным удается бежать, изгнанным – скрыться, потерпевшим кораблекрушение – спастись вплавь. Но никому еще не удалось уберечься от смерти.
– Так же как ни одной птице не уберечься от пения, – добавляет Альбуций.
– Твой сад полон дроздов. И эта новая скала в саду – прекрасна. Сад – это ведь тоже некий язык. И вот лукавые дрозды хитро подражают пению жаворонков и щебету ласточек.
– Сад не язык. А птичье пение не музыка. Дрозды, если их вспугнуть, издают звуки столь же скупые, сколь и чистые.
– И тогда из их горла льется торжествественная песнь.
А Квинт Атерий все твердил, обливаясь слезами:
– Ab armis ad arma discurritur (Повсюду войны сменяются войнами). Сыновья гибнут, а их отцы переживают детей.
– О войне скорее можно сказать то, что Вицерий говорил о вспугнутых дроздах: это желание убить или выжить столь же порочно, сколь скупо и чисто. Речь лишает нас всего и дарит все, что существует на свете. Война отнимает у нас общество немногих друзей. И мир от этого становится куда шире.
– То, что сказал Альбуций, звучит бессердечно, – замечает Атерий.
– Нет, просто вы меня не слушаете. Мир становится гораздо шире, а вместе с ним и свет сияет гораздо более ярко – хотя и тщетно.
– Это правда, – соглашается Квинт Атерий.
– Такое продолжение звучит вполне достойно. И все же я не понимаю, зачем ты высказываешь такие мысли, – говорит Юний Галлион.
– Я хочу сказать, что едва мы перестаем называть их имена, как безмолвие делается еще более безмолвным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
В зимние месяцы Август носил обмотки на ляжках и коленях, надевал шерстяной нагрудник, поверх него рубашку и четыре туники, а затем плотную тогу. Он недолюбливал солнце. И летом и зимою покрывал голову широкополой греческой шляпой – петасом. Путешествовал он в носилках, короткими переходами.
Постарев, он ежедневно приказывал массировать себе одутловатые щеки. В последний день жизни (к тому времени Альбуций Сил уже четыре года как умер) он, по обычаю, велел сделать себе массаж щек, но на сей раз потребовал зеркало. Пожелал, чтобы ему завили волосы, и вызвал друзей. Указал им на зеркало. Внимательно оглядел всех. Потом спросил, хорошо ли, по их мнению, он сыграл комедию своей жизни, и если да, то пусть аплодируют, когда услышат объявление о его смерти. Затем отпустил их. Он скончался на руках у Ливии, прильнув губами к старческой груди своей супруги и шепча ее имя.
Глава шестнадцатая
Самка дрозда
Все, что здесь написано, – вымысел, не подтвержденный никакими старинными свидетельствами. Я импровизирую, взяв темой ветер. Этот ветер постепенно разгоняет туман, окутавший деревья. Вдали, в сером мареве, пасется бык. Стоит мартовский день. В Риме бушует смертоносная междоусобица. Во второй половине дня мелкий светлый дождик наконец иссякает. Сменившая его хмарь также рассеивается, хотя воздух еще не совсем прозрачен. Робкие солнечные лучи пронизывают этот мутный воздух, и вот уже взошло грузное желтое солнце. Вицерий шагнул на порог двери, выходящей на Латинскую дорогу. Садовники рыхлят мотыгами землю. Чистят граблями аллею. По старой и совершенно необъяснимой привычке Вицерий проходит через две боковые комнаты, минует заросший папоротником водоем, поднимается в вечернюю трапезную. В центре помещения стоит железная жаровня. Пламя в ней уже погасло. В круглых дырочках светятся раскаленные бело-розовые угли. Вицерий приветствует Полию и устраивается на ложе.
Полия – старшая дочь Гая Альбуция Сила. Она чувствует себя усталой. «Silus» – это прозвище, означаюшее «курносый». Она сидит, скручивая свиток. Потом встает, увидев Атерия, который в слезах переступает порог, простерев к ней руки. Полия наливает в кубки вино, смешивает его с пряностями. Она одета в старомодную тогу, волочащуюся по земле. Полия заходит в соседнюю комнату, выносит оттуда индийскую шаль и протягивает ее Вицерию, боясь, что он озябнет; тем временем Квинт Атерий рассказывает о смерти своего сына Секста. Ее полуседые волосы, сколотые в тяжелый узел, забраны красной сеткой. Глаза у Полии голубые. Они еще не утратили юношескую живость и наивное удивление. Тяжелые груди расставлены так широко, что болтаются чуть ли не под мышками. Лоб иссечен паутиной мелких морщинок. Уголки губ скорбно опущены, словно она навеки рассталась с иллюзиями и не видит впереди ничего хорошего; однако она улыбается.
Входит Альбуций, он также опускается на ложе.
– А вот и Юний, – говорит Вицерий.
Юний Галлион, войдя, сбрасывает галльский плащ и протягивает его Полии, которая в свою очередь отдает его рабу.
– Мне бы немного снежку в вино, – просит Вицерий.
Атерий вытирает заплаканные глаза.
– Вы читали последние стихи Публия Вергилия?
– Они никуда не годятся, – отвечает Юний.
– Хуже того, – всхлипывая, добавляет Квинт Атерий.
– Гражданская война куда ужаснее войны с внешним врагом, – заявляет Вицерий.
– Отчего? – спрашивает Альбуций.
– Все войны во благо, – говорит Полия, – в том смысле, что они отвлекают мужчин от женщин и от ненависти к женщинам.
– Помолчи, дочь моя, – приказывает Альбуций.
– Гражданские войны ужасны тем, что противники говорят на одном языке.
– Какое отношение имеет общий язык к жажде убийства?
– Благодаря ему сразу становится ясно, какая глупость заставила людей схватиться за оружие.
– Умолкни, Атерий. И убери с глаз свой платок. Слезы и стенания вовсе не свидетельство глубокой скорби.
– Позвольте мне сформулировать свое несогласие по поводу войн. Люди не могут обойтись без крови, без голода и без насилия. Иначе они не были бы людьми. Я предпочитаю гражданские войны пограничным, – говорит Юний Галлион.
– Верно, оттого, что эти первые избавляют от передвижений, – замечает Альбуций.
– А вы предпочли бы семейные войны гражданским?
– Разве мои предпочтения помогут развязать их?
– В общем, когда согласия нет, то его и не будет, – заключает Альбуций.
– Иначе вы предпочли бы внешние войны гражданским, а гражданские – семейным, – говорит Вицерий.
– Нет, я не питаю никаких иллюзий.
Смолкнув, Альбуций знаком велит подавать еду.
Он слегка мрачнеет. Говорит Полии:
– Что за скверное вино.
– Но я приказала налить из старых запечатаныx амфор, – оправдывается Полия.
– Возьми справа, у входа, – со вздохом велит ей отец.
– Сейчас пошлю…
– Нет, сходи-ка сама, дочь моя.
Все приумолкли. Снаружи доносится птичий щебет. Нарушив тишину, Альбуций спрашивает:
– Вы слышите?
– Это воробей.
– Это дрозд.
– Это самка дрозда. – И он добавляет: – Nocte quomodo hostem civemque distinguam? (Как различить в ночной тьме врага и соотечественника?)
– Dissidemus quia nimium similes sumus (Раздоры происходят оттого, что мы слишком схожи), – отвечает Юний Галлион.
Вицерий говорит:
– Побежденным удается бежать, изгнанным – скрыться, потерпевшим кораблекрушение – спастись вплавь. Но никому еще не удалось уберечься от смерти.
– Так же как ни одной птице не уберечься от пения, – добавляет Альбуций.
– Твой сад полон дроздов. И эта новая скала в саду – прекрасна. Сад – это ведь тоже некий язык. И вот лукавые дрозды хитро подражают пению жаворонков и щебету ласточек.
– Сад не язык. А птичье пение не музыка. Дрозды, если их вспугнуть, издают звуки столь же скупые, сколь и чистые.
– И тогда из их горла льется торжествественная песнь.
А Квинт Атерий все твердил, обливаясь слезами:
– Ab armis ad arma discurritur (Повсюду войны сменяются войнами). Сыновья гибнут, а их отцы переживают детей.
– О войне скорее можно сказать то, что Вицерий говорил о вспугнутых дроздах: это желание убить или выжить столь же порочно, сколь скупо и чисто. Речь лишает нас всего и дарит все, что существует на свете. Война отнимает у нас общество немногих друзей. И мир от этого становится куда шире.
– То, что сказал Альбуций, звучит бессердечно, – замечает Атерий.
– Нет, просто вы меня не слушаете. Мир становится гораздо шире, а вместе с ним и свет сияет гораздо более ярко – хотя и тщетно.
– Это правда, – соглашается Квинт Атерий.
– Такое продолжение звучит вполне достойно. И все же я не понимаю, зачем ты высказываешь такие мысли, – говорит Юний Галлион.
– Я хочу сказать, что едва мы перестаем называть их имена, как безмолвие делается еще более безмолвным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42