Ты должен понять: там, в Блиде, меня ждут мои славные старики, у них, кроме меня, никого нет. Сам знаешь, что значит вернуться на родину.
– Ладно! – молвил Жан, сдвинув назад красную феску и топнув от нетерпения ногой. – Пусть будет так!.. Я согласен, я меняюсь с тобой и остаюсь!..
Спаги Буайе крепко обнял его и расцеловал. А Фату, по-прежнему волочившаяся по полу, вскрикнув от восторга, уткнулась лицом в колени Жана с каким-то диким звериным воем, сменившимся сначала истерическим смехом, а потом рыданиями…
XIX
Надо было спешить. Пьер Буайе исчез, как и появился, стремглав, одержимый одной лишь мыслью: доставить на остров Горе драгоценную бумагу, на которой несчастный Жан поставил свою размашистую солдатскую подпись, четкую и ясную.
В последнюю минуту все было улажено, подписано, узаконено; один багаж выгружен, другой поднят на корабль; все произошло так быстро, что у обоих спаги не хватило времени даже подумать хорошенько.
Ровно в три часа пароход отчалил вместе с Пьером Буайе на борту.
А Жан остался.
XX
Но когда непоправимое свершилось и он остался на песчаном берегу, провожая взглядом отплывающий корабль, сердце его сжалось в безумной тоске и тревоге; Жана охватил ужас от того, что он сделал, им овладела бешеная ярость: всему виной Фату-гэй, черная девушка вызывала у него страх, ему не терпелось прогнать ее навсегда, а душа полнилась вспыхнувшей вдруг с новой силой огромной, неизбывной любовью к родному дому, к дожидавшимся его там дорогим существам, которых он теперь не увидит…
Ему почудилось, будто подписан некий смертный договор с этой мрачной страной, погубивший его безвозвратно. И Жан бегом бросился в дюны – куда глаза глядят: хотелось перевести дух, побыть одному, а главное, как можно дольше не терять из виду убегавший корабль…
Когда Жан кинулся бежать, солнце стояло высоко и палило вовсю, расстилавшиеся вокруг пустынные равнины, залитые ярким светом, поражали своим величием. Долго шагал он вдоль дикого берега по песчаным гребням дюн и вершинам красных скал, чтобы видеть как можно дальше. Сильный ветер проносился над его головой, волнуя безбрежные просторы океана, где все еще виднелся пароход.
Голова гудела от мыслей, и Жан не ощущал обжигающих лучей солнца.
Два года оставаться прикованным к этой стране, когда можно было бы находиться сейчас там, на корабле, и плыть по океану к родным берегам!.. Боже, что за темные силы удержали его здесь, какие чары и амулеты!
Два года! Да будет ли когда-нибудь конец этому изгнанию, придет ли час избавления?..
Жан бежал на север, вслед за плывущим кораблем, стараясь не терять его из виду. Колючие растения впивались в него, на грудь градом сыпались обезумевшие кузнечики, которых он потревожил, пробираясь сквозь высокие травы…
И вот он совсем один среди суровой природы Зеленого мыса, угрюмой и молчаливой.
Впереди давно уже маячило большое одинокое дерево – больше баобаба – с густой темной листвой; такую громадину вполне можно было принять за случайно уцелевшего гиганта допотопного растительного мира.
Выбившись из сил, Жан рухнул на песок под огромным тенистым сводом листвы и, опустив голову, заплакал…
Когда он очнулся, корабль уже исчез и наступил вечер.
Пришел вечер и принес с собой тихую, холодную печаль. В сумерках большое дерево превратилось в нечто непроницаемо-черное, возвышавшееся над беспредельным африканским одиночеством.
Впереди – уходящая в бесконечную даль спокойная гладь умиротворенного океана. Внизу – скалы, идущие уступами до самого Зеленого мыса. Унылая картина окрестностей, изрезанных ровными лощинами без всякой растительности, наводила безысходную тоску.
Сзади, со стороны глубинных районов, насколько хватал глаз, – таинственные изгибы низких холмов, далекие силуэты баобабов, похожих на мадрепоровые кораллы.
И ни малейшего дуновения в застывшей атмосфере. Погасшее солнце опускается в тяжелую мглу испарений, его желтый диск, искаженный миражем, непомерно растет… Кругом на песке дурман раскрывает навстречу вечеру большие белые чашечки; их тяжкий, болезненный аромат наполняет воздух, и без того насыщенный тлетворным запахом белладонны. Ночные бабочки садятся на ядовитые цветы. Всюду в высоких травах слышится жалобный зов горлиц.
Африканская земля утопает в смертельных миазмах, горизонт стал неясен и темен.
Позади – таинственный внутренний мир, глубь Африки, заставлявшая прежде грезить Жана… Теперь же вплоть до самого Подора или Медине, вплоть до Галама или загадочного Томбукту нет ничего, что будоражило бы его воображение.
Печали и тяготы тех мест он и без того знает или угадывает. Мысль его далеко, и вся эта страна внушает только страх.
Жан мечтает лишь об одном – избавиться поскорее от всех этих кошмаров, уехать, уехать любой ценой!
Мимо бредут африканские пастухи со свирепыми, дикими лицами, они гонят в деревни тощие стада горбатых быков.
Солнечный лик, словно бледный метеор, похожий на библейское небесное знамение, медленно исчезает. Ночь… Окрестности окутывает темное клубящееся марево, и наступает полнейшая тишина… Под сенью большого дерева – точно под сводами храма.
Жан думает о родительской хижине в такой же вот вечерний летний час, о старой матери и невесте, ему кажется, что всему пришел конец, и снится, будто он умер и никогда больше их не увидит…
XXI
Судьба его была решена, оставалось лишь следовать ее предначертанию.
Через два дня Жан сел вместо своего друга на маленькое военное судно и отправился на далекий пост Гадьянге в Уанкарахе. Дабы укрепить этот затерянный пост, туда посылали небольшой отряд и снаряжение. А в округе положение осложнялось: начались распри между негритянскими племенами во главе с алчными королями-грабителями; караваны больше не появлялись. Полагали, что волнения улягутся к концу сезона дождей, и Жан надеялся, что через три-четыре месяца, согласно обещанию, данному спаги Буайе комендантом Горе, его снова направят в Сен-Луи, где он и дослужит свой срок.
На маленькое судно набилось много народа. Фату, настойчивостью и хитростью получившая разрешение, тоже пробралась на корабль, выдав себя за жену черного стрелка, и следовала вместе с другими, прихватив четыре калебаса со всем своим скарбом.
На борту находились и спаги – около десятка – из гарнизона Горе, которых направляли на один сезон стать лагерем в глухом краю. А кроме них, двадцать туземных стрелков с семьями.
Причем семейства у них, надо сказать, были прелюбопытные: по нескольку жен и детей на каждого; в качестве пропитания везли просо в калебасах; одежда и посуда тоже помещалась в калебасах; среди груза была еще груда амулетов и куча домашних животных.
При отплытии на борту поднялась ужасная суматоха, началась давка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
– Ладно! – молвил Жан, сдвинув назад красную феску и топнув от нетерпения ногой. – Пусть будет так!.. Я согласен, я меняюсь с тобой и остаюсь!..
Спаги Буайе крепко обнял его и расцеловал. А Фату, по-прежнему волочившаяся по полу, вскрикнув от восторга, уткнулась лицом в колени Жана с каким-то диким звериным воем, сменившимся сначала истерическим смехом, а потом рыданиями…
XIX
Надо было спешить. Пьер Буайе исчез, как и появился, стремглав, одержимый одной лишь мыслью: доставить на остров Горе драгоценную бумагу, на которой несчастный Жан поставил свою размашистую солдатскую подпись, четкую и ясную.
В последнюю минуту все было улажено, подписано, узаконено; один багаж выгружен, другой поднят на корабль; все произошло так быстро, что у обоих спаги не хватило времени даже подумать хорошенько.
Ровно в три часа пароход отчалил вместе с Пьером Буайе на борту.
А Жан остался.
XX
Но когда непоправимое свершилось и он остался на песчаном берегу, провожая взглядом отплывающий корабль, сердце его сжалось в безумной тоске и тревоге; Жана охватил ужас от того, что он сделал, им овладела бешеная ярость: всему виной Фату-гэй, черная девушка вызывала у него страх, ему не терпелось прогнать ее навсегда, а душа полнилась вспыхнувшей вдруг с новой силой огромной, неизбывной любовью к родному дому, к дожидавшимся его там дорогим существам, которых он теперь не увидит…
Ему почудилось, будто подписан некий смертный договор с этой мрачной страной, погубивший его безвозвратно. И Жан бегом бросился в дюны – куда глаза глядят: хотелось перевести дух, побыть одному, а главное, как можно дольше не терять из виду убегавший корабль…
Когда Жан кинулся бежать, солнце стояло высоко и палило вовсю, расстилавшиеся вокруг пустынные равнины, залитые ярким светом, поражали своим величием. Долго шагал он вдоль дикого берега по песчаным гребням дюн и вершинам красных скал, чтобы видеть как можно дальше. Сильный ветер проносился над его головой, волнуя безбрежные просторы океана, где все еще виднелся пароход.
Голова гудела от мыслей, и Жан не ощущал обжигающих лучей солнца.
Два года оставаться прикованным к этой стране, когда можно было бы находиться сейчас там, на корабле, и плыть по океану к родным берегам!.. Боже, что за темные силы удержали его здесь, какие чары и амулеты!
Два года! Да будет ли когда-нибудь конец этому изгнанию, придет ли час избавления?..
Жан бежал на север, вслед за плывущим кораблем, стараясь не терять его из виду. Колючие растения впивались в него, на грудь градом сыпались обезумевшие кузнечики, которых он потревожил, пробираясь сквозь высокие травы…
И вот он совсем один среди суровой природы Зеленого мыса, угрюмой и молчаливой.
Впереди давно уже маячило большое одинокое дерево – больше баобаба – с густой темной листвой; такую громадину вполне можно было принять за случайно уцелевшего гиганта допотопного растительного мира.
Выбившись из сил, Жан рухнул на песок под огромным тенистым сводом листвы и, опустив голову, заплакал…
Когда он очнулся, корабль уже исчез и наступил вечер.
Пришел вечер и принес с собой тихую, холодную печаль. В сумерках большое дерево превратилось в нечто непроницаемо-черное, возвышавшееся над беспредельным африканским одиночеством.
Впереди – уходящая в бесконечную даль спокойная гладь умиротворенного океана. Внизу – скалы, идущие уступами до самого Зеленого мыса. Унылая картина окрестностей, изрезанных ровными лощинами без всякой растительности, наводила безысходную тоску.
Сзади, со стороны глубинных районов, насколько хватал глаз, – таинственные изгибы низких холмов, далекие силуэты баобабов, похожих на мадрепоровые кораллы.
И ни малейшего дуновения в застывшей атмосфере. Погасшее солнце опускается в тяжелую мглу испарений, его желтый диск, искаженный миражем, непомерно растет… Кругом на песке дурман раскрывает навстречу вечеру большие белые чашечки; их тяжкий, болезненный аромат наполняет воздух, и без того насыщенный тлетворным запахом белладонны. Ночные бабочки садятся на ядовитые цветы. Всюду в высоких травах слышится жалобный зов горлиц.
Африканская земля утопает в смертельных миазмах, горизонт стал неясен и темен.
Позади – таинственный внутренний мир, глубь Африки, заставлявшая прежде грезить Жана… Теперь же вплоть до самого Подора или Медине, вплоть до Галама или загадочного Томбукту нет ничего, что будоражило бы его воображение.
Печали и тяготы тех мест он и без того знает или угадывает. Мысль его далеко, и вся эта страна внушает только страх.
Жан мечтает лишь об одном – избавиться поскорее от всех этих кошмаров, уехать, уехать любой ценой!
Мимо бредут африканские пастухи со свирепыми, дикими лицами, они гонят в деревни тощие стада горбатых быков.
Солнечный лик, словно бледный метеор, похожий на библейское небесное знамение, медленно исчезает. Ночь… Окрестности окутывает темное клубящееся марево, и наступает полнейшая тишина… Под сенью большого дерева – точно под сводами храма.
Жан думает о родительской хижине в такой же вот вечерний летний час, о старой матери и невесте, ему кажется, что всему пришел конец, и снится, будто он умер и никогда больше их не увидит…
XXI
Судьба его была решена, оставалось лишь следовать ее предначертанию.
Через два дня Жан сел вместо своего друга на маленькое военное судно и отправился на далекий пост Гадьянге в Уанкарахе. Дабы укрепить этот затерянный пост, туда посылали небольшой отряд и снаряжение. А в округе положение осложнялось: начались распри между негритянскими племенами во главе с алчными королями-грабителями; караваны больше не появлялись. Полагали, что волнения улягутся к концу сезона дождей, и Жан надеялся, что через три-четыре месяца, согласно обещанию, данному спаги Буайе комендантом Горе, его снова направят в Сен-Луи, где он и дослужит свой срок.
На маленькое судно набилось много народа. Фату, настойчивостью и хитростью получившая разрешение, тоже пробралась на корабль, выдав себя за жену черного стрелка, и следовала вместе с другими, прихватив четыре калебаса со всем своим скарбом.
На борту находились и спаги – около десятка – из гарнизона Горе, которых направляли на один сезон стать лагерем в глухом краю. А кроме них, двадцать туземных стрелков с семьями.
Причем семейства у них, надо сказать, были прелюбопытные: по нескольку жен и детей на каждого; в качестве пропитания везли просо в калебасах; одежда и посуда тоже помещалась в калебасах; среди груза была еще груда амулетов и куча домашних животных.
При отплытии на борту поднялась ужасная суматоха, началась давка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37