Берендеев Кирилл
Книгочей
Берендеев Кирилл
Книгочей
Две женщины, немногим за тридцать, стояли у дверей книжного магазина: одна, с двумя тяжелыми сумками, напряженно вглядывалась в конец улицы, другая, сложив руки на груди, от делать нечего разглядывала припаркованные на стоянке автомобили.
- Пока не видно, - сказала женщина с сумками. - Но, вообще-то уже пора. Негде ему задерживаться.
- Может, он все-таки домой пошел, - неуверенно произнесла ее товарка.
- Да ни в какую. У него сегодня зарплата. После работы он непременно суда отовариваться приходит. Уж поверь, Лен, моему горькому опыту.
Лена криво усмехнулась.
- Не понимаю, Маш, чего себя напрасно изводить-то?
- Понапрасну?! - взвилась женщина с сумками. - Да у меня уж сил нет с этим чудовищем жить никаких. Да ты... нет, ты сама посуди.
Поставив сумки на землю, она вздохнула и принялась в который раз пересказывать свою нелегкую повесть.
- Я прекрасно помню, Лен, как вы мне все завидовали, когда я с Олегом сошлась. В один голос лепетали что-то о пределе моих мечтаний. Ну, как же иначе: не курит, не пьет, пару фужеров шампанского на праздник не в счет, конечно, и на работе на хорошем счету. Сам по себе человек порядочный, интеллигентный, начитанный, дальше некуда, ходячая энциклопедия, да и слова никому дурного не скажет. Скажи, какая дура на это не купится? Вот я и купилась. На интеллигентность, да на то, что не пьяница. Шутка сказать, таких нынче днем с огнем не сыщешь, а этот сам ко мне пришел. Можно сказать, в семью попросился. Как же я отказать могла?
Вот и вышла, прости Господи. Главное, Лен, живем мы с ним уж не один год, а чем дальше, тем хуже и хуже. Иной раз поневоле задумываешься, как я столько времени терплю рядом с собой это чудище? Уму непостижимо.
Да знаю я все, что ты скажешь, что я и привереда, и мне бы ее заботы, и зажралась совсем, счастье в рожу прет, а она еще нос воротит. Но как мне, Лен, скажи на милость, из себя не выходить, не бесится, когда Олег ни на что внимания, кроме книжек своих чертовых, не обращает. Ни меня взглядом не удостоит, ни дом наш. А ведь оба того требуют.
Нет, я понимаю еще, что я сама не всегда в товарном виде бываю, с утра пораньше, пока себя в порядок не приведешь, не подкрасишься, - так и не смотреть лучше. Но чтоб совсем... уж это перебор. Я ведь тоже, может, хотела бы ему приятное сделать.
Хотя за что ему приятное делать, - продолжила она со внезапной злостью, - когда он палец о палец не ударит. Пожар случись, труба лопнула, каша подгорела, дышать нечем - ему хоть бы хны. Знай лежит на диване с книжкой. Читает. И будет читать, не пошевелится, пока сама все не исправишь.
Мне по работе часто приходится задерживаться, сама знаешь; ну, звонишь, конечно, предупреждаешь, мол, приду не скоро. Так хоть бы раз хоть он пельмени к моему приходу сварил! Придешь, усталая, разбитая, без ног, а он... не с ложкой, а с книжкой. Книгочей, понимаешь.
И ведь всегда так, Лен, - конфорка перегорела, стояк течет, замок сломался, надо слесаря вызывать, хватишься, а денег нет. На книжки ушли. Как в прорву какую. Вон сейчас правительство наше на голову дурное налоги с них стало брать, так Олег совсем распоясался. Меру потерял: по полторы сотни за том отдает и ничего ему при этом не делается. И ладно бы эти книжки по работе были нужны, я бы и сто пятьдесят и двести рублей поняла. Но нет, по работе он - интеллигент все же, - перед начальством не постелится, за себя не попросит, а другим только того и надо, сама знаешь, за хорошее место всякий в глотку другому вцепится. Вот Олег и стоит в сторонке, интеллигентство свое холит. Самопознанием, как выражается, занимается на досуге.
- Самопознанием, - повторила Лена несколько мечтательно. - А он тебе что покупает?
- Издеваешься, подруга? Если я попрошу его детективчик какой купить, Чейза там, или Донцову с Марининой - их бы я с удовольствием прочла, отдохнула - так ты бы посмотрела, что с ним делается. От одного упоминания той же Донцовой заходится. Ни за какие коврижки, говорит, и весь багровеет даже. А сам-то. Тащит в дом, что ни попадя, а о нормальных книгах и слышать не хочет. То какого-то Глеба Успенского в трех томах приволочет, то Блаженного Августина, то Шпенглера, пропади он пропадом! Или Батюшкова! Ты читала Батюшкова? Вот и я нет. Да кто, скажи на милость, будет читать такую муру?! Я - никогда в жизни, хоть стреляй. Наши с тобой дети, Лен? Даже не смешно. Мой Сержик, хоть и маленький еще, а уже смеется над отцом в кулачок. А что дальше, дальше-то будет?
Знаешь, Лен, уж лучше бы он пил! Да, пил! Вот положа руку на сердце, завидую я тебе, Лен, черной завистью. Ты хоть своего караулишь с зарплатой на подходе к винному, а это дело обычное. А я где стою? Тут люди образованные, а, главное, трезвые, собираются. Скандалов не поймут.
Да и потом, Лен, пьяница, он, когда надудонится, ведь сразу тихий становится, да разговорчивый, спиртное так язык развязывает, что всю душу наизнанку готов вывернуть. Ну, ежели переберет, то может и словечком припечатать... да, и как твой, рукой тоже. Но это все понятно, это простить можно. Особенно, когда он трезвеет, и угрызениями совести мучается. Ведь тогда все в доме перечинит, все полочки прибьет, все краны закрутит. А то покряхтит, покряхтит, да и купит жене сапоги. Да вот ты сама не раз мне говорила: ладно пару дней, ну, неделю попьет, так ведь потом столько делов сделает, грехи замаливая.... А моего-то ничем не прошибешь. Он же трезвый, потому никакой вины за собой и не знает. Наоборот, думает, через это польза придет, особенно нашему Сержику в будущем. Серьезно, Лен, так иной раз и говорит. А какая, интересно знать, польза в его начитанности может быть, когда он руками своими гвоздя вбить не может?
Вон, несет его. Я же говорила тебе, придет, никуда не денется. С зарплаты его в книжный как магнитом тянет. Нет, хорошо, что в этот раз я наперерез пошла. Уж теперь-то он у меня будет знать, как Шпенглера покупать, когда я вторую неделю набойки на сапоги поставить не могу.
Идет, идет. Ну, держись, Олежек. Настал твой закат Европы!

1