Путей для отступления не было, и, охваченный неизъяснимым ужасом, он вскинул дробовик и прострелил мужчине руку. Затем, задыхаясь от страха и удирая от яростных воплей кожистого, он позорно бежал из склада.
Пылая от стыда, Пол нашел кожистого монаха и послал его позаботиться о раненом. В прошлом, когда не было возможности для бегства, он стрелял и в других жертв чумы, но ему никогда не хотелось их убивать. Пол считал, что человеческую жизнь нельзя судить по одному, пусть даже опрометчивому поступку.
— Это самооборона, — успокаивал он себя.
Но оборона против чего? Против неизбежности? Пол торопливо вернулся в монастырь и нашел Мендельхауса у входа в часовню.
— Мне лучше не ждать вашей лодки, — сказал он священнику. — Я только что стрелял в одного из ваших. Мне следует уйти, пока это не повторилось вновь.
Тонкие губы Мендельхауса сжались еще больше.
— Вы стреляли…
— Я не убил его, — поспешно ответил Пол. — Только ранил в руку. Один из братьев позаботится о нем. Простите меня, отец, но он погнался за мной…
Священник молча смотрел в сторону, по-прежнему сдерживая гнев.
— Я рад, что вы рассказали мне об этом, — произнес он тихо. — Впрочем, мы предполагали подобное. Но почему вы покинули монастырь? Здесь вам ничего не угрожает, а яхту для вас подготовят другие. Я же просил, чтобы вы оставались в своей комнате. Я не ручаюсь за вашу безопасность, если вы еще раз выйдете за пределы здания.
Его голос звучал как команда. Пол медленно кивнул и зашагал по коридору.
— Юная леди спрашивала о вас, — крикнул ему вслед священник.
Пол остановился.
— Как она?
— Думаю, что кризис миновал. Угроза инфекции приостановлена. Но состояние нервов не столь прекрасно. Она в глубокой депрессии и порою впадает в истерику.
Он замолчал, затем сказал, понизив голос:
— Центром ее истерии стали вы, молодой человек. Иногда у нее возникает идея, что она касается вас. И тогда девушка бредит и кричит, что не должна была делать этого.
Пол сердито развернулся, придумывая колкость в ответ. Но священник продолжал:
— Сиверс провел с ней беседу, а потом и психолог — одна из наших сестер. Кажется, это немного помогло. Сейчас девушка спит. Однако не знаю, как много она поняла из рассказа Сиверса. Она ошеломлена: сложные последствия боли, шока, инфекции и еще… Какое-то чувство вины, испуг, истерия, плюс другие проблемы. Морфий тоже не проясняет ум. Но хуже всего то, что она знает о вашем бегстве от нее.
— Я бегу от чумы, понятно! — закричал Пол. — От чумы, а не от Виллии!
Мендельхаус печально хмыкнул. Он отвернулся и вошел в часовню, открыв скрипучую дверь. Створки качнулись назад и захлопнулись. Пол мельком увидел освещенный свечами алтарь, деревянное распятие и море монашеских ряс, вздымавшееся над церковными скамьями в ожидании, когда священнослужитель войдет в святилище и возвестит о начале мессы. Пол вяло подумал, что сейчас воскресенье.
Он вернулся в главный коридор и вдруг понял, что идет к Виллии. Дверь в ее палату была приоткрыта. Пол резко остановился, боясь, что она увидит его. Через секунду он сделал шаг и заметил темную массу ее волос, разбросанных по подушке. Одна из сестер расчесала их и разложила, как темные волны, блестевшие при свете свечи. Виллия спала. Свеча на миг испугала Пола, наведя на мысль о смертном ложе и таинстве рока. Но рядом лежал журнал с загнутой страницей — очевидно, кто-то недавно читал ей вслух.
Он стоял в дверях, наблюдая за медленными колебаниями ее груди. Свежая, юная, стройная — даже в этом грубом хлопчатобумажном платье, которое они ей дали. Даже с этой голубовато-белой бледностью кожи, которая вскоре станет такой же серой, как облачное небо зимних сумерек. Ее рот слегка раздвинулся, и он отступил на шаг. Но губы застыли, сверкая влагой и обнажая ровные белые зубы. Тонко очерченное лицо утопало в подушке. А потом ее челюсти вдруг сжались.
Неожиданно из нижней залы донесся таинственный и высокий голос, наполнивший здание эхом полунапевной грегорианской вести:
— Asperges me, Domine, hissopo, et mundabor…
Священник начал мессу.
Как только полились звуки гимна, пальцы девушки сжались в кулаки. Ее глаза нервно открылись, дико обшаривая потолок. Сметая простыню и покрывало, она прижала кулаки к лицу и закричала:
— Не-е-т! Нет, только не это! О, Господи, я не хотела!
Пол отпрыгнул в сторону и прижался к стене. В его животе все больше и больше сжимался комок скорби и одиночества. Он испуганно осмотрелся вокруг. Монахиня, услышавшая крик, быстро прошла внизу по коридору, беспокойно шепча под нос молитву. Неподалеку от двери пухлая дородная женщина крахмалила белье. Она бросила на Пола быстрый вызывающий взгляд и, переваливаясь, засеменила в комнату.
— Деточка моя, ну, что случилось? Опять этот сон?
Он услышал, как Виллия вздохнула и застонала. А потом раздался ее слабый голос:
— Они… они заставили меня коснуться его… О-о-о, Боже! Я хочу, чтобы мне отрубили руки!
Пол побежал, оставляя вдали пожилую монахиню и ее успокаивающий шепот.
Он провел остаток вечера в своей комнате. На следующий день пришел Мендельхаус и сообщил, что яхта еще не готова. Им осталось просмолить дно и снабдить судно провизией. Но священник заверил, что судно будет на ходу в течение двадцати четырех часов. А Пол никак не мог заставить себя спросить его о девушке.
Монах принес еду — нераспечатанные консервы, все еще горячие после стерилизатора и поданные на закрытом подносе. Мужчина надел перчатки и маску. Его кожа блестела от масла. На какой-то миг Пол почувствовал себя заразным пациентом, от которого защищались врачи и санитары. Прямо как у Омара Хайяма, подумал он: «молю я, открой, так кто же горшок и кто же теперь здесь горшечник?»
Неужели Сиверс прав, полагая, что человек, независимо от серых ладоней, терроризируется обезьянно-стадным чувством и именно поэтому сует всем и каждому свое блаженство? Какой же узкой стала грань между благодеянием и проклятием, между дьяволом и Богом. Паразиты явились в маске демона — в обличьи страшной болезни. «А болезни часто убивали меня,»— сказал Человек. — «Значит, они — зло!» Но разве это истина? Огонь тоже губил наших носивших дубинки предков, но позже он стал служить им во благо. Да и болезни! Их ведь можно использовать с выгодой — например, искусственно вызванный брюшной тиф и малярия ликвидируют венерические инфекции.
Но серая кожа, вкусовые пупырышки на пальцах… космические микроорганизмы, проникавшие в нервы и мозг. От таких идей волосы вставали дыбом. Кто он — человек, которым питается колония полезных паразитов? Человек или уже нечто другое? Маленькие биологические фермеры внедряются в кожу и увеличивают количество нервных клеток — съели одну, вырастили две, засеяли на новом поле обонятельные рецепторы и перетащили кормушку-волокно из пальца в мозг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Пылая от стыда, Пол нашел кожистого монаха и послал его позаботиться о раненом. В прошлом, когда не было возможности для бегства, он стрелял и в других жертв чумы, но ему никогда не хотелось их убивать. Пол считал, что человеческую жизнь нельзя судить по одному, пусть даже опрометчивому поступку.
— Это самооборона, — успокаивал он себя.
Но оборона против чего? Против неизбежности? Пол торопливо вернулся в монастырь и нашел Мендельхауса у входа в часовню.
— Мне лучше не ждать вашей лодки, — сказал он священнику. — Я только что стрелял в одного из ваших. Мне следует уйти, пока это не повторилось вновь.
Тонкие губы Мендельхауса сжались еще больше.
— Вы стреляли…
— Я не убил его, — поспешно ответил Пол. — Только ранил в руку. Один из братьев позаботится о нем. Простите меня, отец, но он погнался за мной…
Священник молча смотрел в сторону, по-прежнему сдерживая гнев.
— Я рад, что вы рассказали мне об этом, — произнес он тихо. — Впрочем, мы предполагали подобное. Но почему вы покинули монастырь? Здесь вам ничего не угрожает, а яхту для вас подготовят другие. Я же просил, чтобы вы оставались в своей комнате. Я не ручаюсь за вашу безопасность, если вы еще раз выйдете за пределы здания.
Его голос звучал как команда. Пол медленно кивнул и зашагал по коридору.
— Юная леди спрашивала о вас, — крикнул ему вслед священник.
Пол остановился.
— Как она?
— Думаю, что кризис миновал. Угроза инфекции приостановлена. Но состояние нервов не столь прекрасно. Она в глубокой депрессии и порою впадает в истерику.
Он замолчал, затем сказал, понизив голос:
— Центром ее истерии стали вы, молодой человек. Иногда у нее возникает идея, что она касается вас. И тогда девушка бредит и кричит, что не должна была делать этого.
Пол сердито развернулся, придумывая колкость в ответ. Но священник продолжал:
— Сиверс провел с ней беседу, а потом и психолог — одна из наших сестер. Кажется, это немного помогло. Сейчас девушка спит. Однако не знаю, как много она поняла из рассказа Сиверса. Она ошеломлена: сложные последствия боли, шока, инфекции и еще… Какое-то чувство вины, испуг, истерия, плюс другие проблемы. Морфий тоже не проясняет ум. Но хуже всего то, что она знает о вашем бегстве от нее.
— Я бегу от чумы, понятно! — закричал Пол. — От чумы, а не от Виллии!
Мендельхаус печально хмыкнул. Он отвернулся и вошел в часовню, открыв скрипучую дверь. Створки качнулись назад и захлопнулись. Пол мельком увидел освещенный свечами алтарь, деревянное распятие и море монашеских ряс, вздымавшееся над церковными скамьями в ожидании, когда священнослужитель войдет в святилище и возвестит о начале мессы. Пол вяло подумал, что сейчас воскресенье.
Он вернулся в главный коридор и вдруг понял, что идет к Виллии. Дверь в ее палату была приоткрыта. Пол резко остановился, боясь, что она увидит его. Через секунду он сделал шаг и заметил темную массу ее волос, разбросанных по подушке. Одна из сестер расчесала их и разложила, как темные волны, блестевшие при свете свечи. Виллия спала. Свеча на миг испугала Пола, наведя на мысль о смертном ложе и таинстве рока. Но рядом лежал журнал с загнутой страницей — очевидно, кто-то недавно читал ей вслух.
Он стоял в дверях, наблюдая за медленными колебаниями ее груди. Свежая, юная, стройная — даже в этом грубом хлопчатобумажном платье, которое они ей дали. Даже с этой голубовато-белой бледностью кожи, которая вскоре станет такой же серой, как облачное небо зимних сумерек. Ее рот слегка раздвинулся, и он отступил на шаг. Но губы застыли, сверкая влагой и обнажая ровные белые зубы. Тонко очерченное лицо утопало в подушке. А потом ее челюсти вдруг сжались.
Неожиданно из нижней залы донесся таинственный и высокий голос, наполнивший здание эхом полунапевной грегорианской вести:
— Asperges me, Domine, hissopo, et mundabor…
Священник начал мессу.
Как только полились звуки гимна, пальцы девушки сжались в кулаки. Ее глаза нервно открылись, дико обшаривая потолок. Сметая простыню и покрывало, она прижала кулаки к лицу и закричала:
— Не-е-т! Нет, только не это! О, Господи, я не хотела!
Пол отпрыгнул в сторону и прижался к стене. В его животе все больше и больше сжимался комок скорби и одиночества. Он испуганно осмотрелся вокруг. Монахиня, услышавшая крик, быстро прошла внизу по коридору, беспокойно шепча под нос молитву. Неподалеку от двери пухлая дородная женщина крахмалила белье. Она бросила на Пола быстрый вызывающий взгляд и, переваливаясь, засеменила в комнату.
— Деточка моя, ну, что случилось? Опять этот сон?
Он услышал, как Виллия вздохнула и застонала. А потом раздался ее слабый голос:
— Они… они заставили меня коснуться его… О-о-о, Боже! Я хочу, чтобы мне отрубили руки!
Пол побежал, оставляя вдали пожилую монахиню и ее успокаивающий шепот.
Он провел остаток вечера в своей комнате. На следующий день пришел Мендельхаус и сообщил, что яхта еще не готова. Им осталось просмолить дно и снабдить судно провизией. Но священник заверил, что судно будет на ходу в течение двадцати четырех часов. А Пол никак не мог заставить себя спросить его о девушке.
Монах принес еду — нераспечатанные консервы, все еще горячие после стерилизатора и поданные на закрытом подносе. Мужчина надел перчатки и маску. Его кожа блестела от масла. На какой-то миг Пол почувствовал себя заразным пациентом, от которого защищались врачи и санитары. Прямо как у Омара Хайяма, подумал он: «молю я, открой, так кто же горшок и кто же теперь здесь горшечник?»
Неужели Сиверс прав, полагая, что человек, независимо от серых ладоней, терроризируется обезьянно-стадным чувством и именно поэтому сует всем и каждому свое блаженство? Какой же узкой стала грань между благодеянием и проклятием, между дьяволом и Богом. Паразиты явились в маске демона — в обличьи страшной болезни. «А болезни часто убивали меня,»— сказал Человек. — «Значит, они — зло!» Но разве это истина? Огонь тоже губил наших носивших дубинки предков, но позже он стал служить им во благо. Да и болезни! Их ведь можно использовать с выгодой — например, искусственно вызванный брюшной тиф и малярия ликвидируют венерические инфекции.
Но серая кожа, вкусовые пупырышки на пальцах… космические микроорганизмы, проникавшие в нервы и мозг. От таких идей волосы вставали дыбом. Кто он — человек, которым питается колония полезных паразитов? Человек или уже нечто другое? Маленькие биологические фермеры внедряются в кожу и увеличивают количество нервных клеток — съели одну, вырастили две, засеяли на новом поле обонятельные рецепторы и перетащили кормушку-волокно из пальца в мозг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19