Вот сидит он на скамеечке у своей кочегарки, посасывает «козью ножку». Лето. По периметру усадьба диспансера засажена акацией. В центре небольшой яблоневый сад: карлица «Титовка» с крепкими яблоками покрытыми фиолетовой пылью; мощный, ветвистый «Шарапай» и стройная, как кипарис, «Уральская наливная». Жарко, свиристят кузнечики. К дяде Софрону подсаживается недавно поступивший больной. Он подавлен диагнозом и удручен тоскливым больничным распорядком. Дядя Софрон внимательно выслушает его историю болезни, обстоятельно расспросит, какие были сделаны анализы, их результаты, и, наконец, высказывается:
– Ну, парень, твой случай нам известен. Это даже не случай, а так – статистика. Вот в прошлом годе был аналогичный, только хуже. Привезли к нам мужика из Поликовки. Пластом лежит мужик. Ни есть, ни пить уже не просит. Наш Главный подошел, очки надел – пульс слушает. А мужик шепчет: «Помираю, мать вашу ети, прощайте». Главный пульс дослушал, руки сполоснул и отвечает: «Придет срок, помрешь, а сейчас готовься к операции. Будем кромсать тебя по всем правилам науки и техники». Через месяц мужик домой на мотоцикле укатил. А ты как думал? Наш Главный – светило! Недавно этот мужик заезжал ко мне, сальца свежего привез. Рожа спелая, в люльке здоровенная баба сиди, арбуз кушает. Вот так-то, парень!
И ободренный больной становится другом дяди Софрона на всю оставшуюся жизнь.
– Ты давай посикай да ложись, рано еще, – сказал дядя Софрон и вынул из носка окурок.
За железной дверью послышались топот и крики:
– Стоять!..
– Да пусть побегает! Далеко не убежит!
Затем возня… И вдруг голос Пуди запел: «Протопи ты мне баньку по-белому…»
Я вскочил, подбежал к железной двери и завопил:
– Пудя, я здесь!
Лязгнули запоры, дверь распахнулась, и чья-то рука выдернула меня из камеры в яркий свет. Я зажмурился.
– Ты чего шумишь? – услышал я насмешливый голос и приоткрыл глаза.
Рядом стоял сержант милиции. Ворот его синей рубашки был расстегнут, рукава засучены, во рту поблескивал золотой зуб.
– Тоже хочешь отведать? – вновь обратился ко мне сержант и резко развернул.
На железной двери висел голый Пудя. Его руки и ноги были связаны за спиной в единый пучок и подвешены на ручку двери. Белый и круглый живот моего друга касался бетонного пола и мелко дрожал.
– Хочешь? – переспросил сержант.
– Нет, не хочу, – честно ответил я.
Сержант втолкнул меня назад в камеру, и дверь захлопнулась.
«Может быть, это смерть приближается, – мелькнуло у меня в голове. – Ведь жизнь не может быть такой!.. Ведь жизнь… Она другая! Она же, как…»
– Как семечки – уж и блевать хочется, а бросить жалко! – закончил дядя Софрон. – Чего ты орешь-то?
– Но почему?! – воскликнул я. – Ведь счастье так возможно! Ведь оно так очевидно! Мы же всего лишь хотели любить женщину!
– Не дури, – сурово сказал дядя Софрон. – Такими вещами не шутят. Ты лучше сядь и послушай-ка мою повесть. Я, конечно, не Гоголь, но очевидное от невероятного отличать научился.
9
ПОВЕСТЬ ДЯДИ СОФРОНА
По происхождению я подкидыш.
Сорок восемь лет тому назад, рано по утру, сторож Анапского детдома имени Валерия Чкалова обнаружил на крышке почтового ящика мальчонку с не подсохшей еще пуповиной. Ну, завернул старик приплод в свежий номер газеты «Прибой» и прямо на стол директора детдома. Вот мол, распишитесь в получении.
– Как?! Что?! Откуда?!
Полный мрак.
Помарковали, помарковали, ну а что тут поделаешь-то? Надо ставить на довольствие. А так как никакой инструкции к предмету не прилагалось, директор детдома проявил инициативу и записал в ведомости – Софрон Бандероль. Слава Богу, жена его, женщина, живущая в трезвости, поразмыслила здраво и подписала к фамилии окончание «кин». Вот так и объявился на земле, закрепился и жив доселе Софрон Бандеролькин.
Далее, жил я до шестнадцати лет, как кутенок, в картонной коробке – чего бросят, тому и рад. А бывало, и вовсе ничего не бросали. Война лютовала. Известное дело, счет на миллионы человеческих жизней шел. Не до каких-то там подкидышей.
В общем, выжил я и сформировался не хуже других. А как ялда оперилась, и запищали живчики в яйцах, тут и я запел. Голосяра у меня прорезался редкостный, и песню я хорошо чувствовал. Бывало, запою и – такой на меня кураж накатит, что самому жутко становилось. Со всей округи шпана слушать стекалась.
Вскоре директор гостиницы «Черноморец» прослышал про такой мой феномен и взял к себе в ресторан филармонить. Стала у меня на кармане капуста похрустывать. Я подъелся, прифрантился, начал характер разворачивать. А тут еще один знаменитый артист из Москвы, не буду сейчас называть его фамилию, прослушал мое исполнение, обнял, скрывая слезы, и сказал:
– У вас, Софрон, трагическое бельканто! Вот вам мой адрес, приезжайте в Москву учиться!
В общем, жизнь маячила фартовая. Но, как в песне поется: «Не долго музыка играла, не долго фраер танцевал». И жизненная моя колея заложила такой вираж, что слетел я с нее враз и навсегда. А случилось следующее.
Назначили в анапский райком нового первого секретаря райкома. Мужика немолодого, с партийным стажем, при орденах и молодой жене. Тут, конечно, местная масть засуетилась и в рамках дружеской встречи организовала в «Черноморце» банкет в честь старшего товарища. Директор ресторана вызвал меня к себе в кабинет, обнародовал репертуарную политику и от себя лично добавил, что «первый» – бывший военный и любит сентимент сурового характера. Я выразил понимание и пошел готовиться.
В тот день ресторан был закрыт для посетителей. Ровно в шесть по полудню мы стояли на эстраде, как на витрине – в новеньких черных костюмах из шерстяного крепа, при бабочках и в белых перчатках.
Посередине зала – стол на сто персон! Глаза слепило хрусталем, и кишки трещали от ароматов.
Наконец дверь распахнулась, и в зал вбежал директор ресторана, а за ним, как говорится, ум, честь и совесть нашего района в полном объеме, то есть с женами и их родственниками. Впереди всех вышагивал мордастый боров в расшитой косоворотке, белых шароварах и бежевых лакированных штиблетах – «первый». Рядом – женщина. Вот тут я должен выдержать паузу и сказать только одно: это была не просто женщина, это была «Аппассионата»!
Вмиг я вспотел до ногтей и сделался лощеный, как дельфин. Смотрю на нее и чувствую, что в груди у меня что-то тоненько-тоненько задребезжало и стало расползаться по всему телу. И так от этого тремоло мне сделалось сладко, что обмяк я весь и разомлел. Плыву куда-то, ничего не соображаю.
А гости уж расселись, речами обменялись, в ладоши похлопали, стали разливать. Стало быть, официальная часть закончилась, и директор дал отмашку. Оркестр затянул «Враги сожгли родную хату». Подходит моя сильная доля, а я отсутствую – любуюсь, как Царица мелкими глотками потребляет ситро, и шелковистый ее кадык слегка вздрагивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62