– Его редкая жизнерадостность, – произнес я, саркастически усмехаясь, – проистекает, на мой взгляд, скорее от счастливого стечения обстоятельств, нежели от счастливого характера. В здравости суждений ему не откажешь, однако величайшее здравомыслие способно обходиться без возвышенных дарований. Более того, я убежден, что в иных случаях здравомыслие как раз и свидетельствует об отсутствии таланта, а жизнерадостность и подавно. Обделенный Божьим даром, Гобой благословен во веки веков.
– Вот как? Значит, по-твоему, на гения он не похож?
– Что?! На гения? Этот толстенький коротышка – гений? Нет-нет, гений должен быть худ, подобно Кассию.
– Вот как? Ну а если все-таки Гобой некогда был гениален, но со временем от гениальности, по счастью, избавился – и в конце концов растолстел?
– Гению избавиться от гениальности – все равно что умирающему от скоротечной чахотки избавиться от чахотки.
– В самом деле? Твои суждения довольно решительны.
– Послушай, Стэндард! – воскликнул я с нарастающим раздражением. – В конечном счете твой весельчак Гобой для нас не пример и не образец. Способности у него посредственные, ясность суждений – от ограниченности, безмятежность чувств – от их умеренности, живость темперамента – от природы: так возможно ли видеть идеал в Гобое человеку столь порывистому, как ты, или такому честолюбивому мечтателю, как я? Ничто не соблазняет его выйти за привычные рамки, ему не приходится бороться с искушениями. По натуре к душевным потрясениям он не способен. Вот если бы его подстрекало честолюбие, если бы он хоть однажды услышал овацию или вкусил горечь пренебрежения – он был бы совсем иным, твой Гобой! Смиренный и безропотный, он вместе с толпой свершает свой путь от колыбели до гроба.
– Неужто?
– Ты как-то странно все время меня переспрашиваешь…
– А тебе не доводилось слышать о юном Бетти?
– Об английском вундеркинде, который встарь вытеснил из Друри-Лейн семейство Кемблов и Сиддонс и свел весь Лондон с ума от восторга?
– О нем самом, – подтвердил Стэндард, все так же неслышно барабаня пальцами по столу.
Я смотрел на него в растерянности. Казалось, он почему-то таит от меня то ключевое слово, которое разрешило бы наш спор, а юного Бетти упомянул только затем, чтобы еще больше меня запутать.
– Да что, во имя всего святого, может быть общего между гениальным Бетти – этим двенадцатилетним мальчиком, чудом природы – и бедным тружеником Гобоем, обыкновеннейшим американцем сорока лет от роду?
– Решительно ничего. Навряд ли они вообще встречались. К тому же юный Бетти, по всей вероятности, давным-давно умер и покоится в земле.
– Тогда с какой стати вытаскивать мертвеца из могилы за океаном – чтобы вовлечь его в наш спор?
– Это я по рассеянности. Покорнейше прошу прощения. Что еще ты мог бы сказать о Гобое? Пожалуйста, продолжай. По-твоему, гениальностью он никогда не обладал, слишком доволен жизнью, счастлив и чересчур толст для гения, не так ли? По-твоему, он не достоин подражания? Не может служить уроком непризнанному дарованию, отвергнутому гению или тому, чья тщеславная самонадеянность была осмеяна, – а разве все эти судьбы не сходны между собой? Ты восхищаешься веселостью Гобоя и в то же время презираешь его заурядность. Бедняга Гобой! Как грустно, что даже твоя веселость рикошетом навлекает на тебя презрение!
– Я не говорю, что презираю его, – ты несправедлив. Я только хочу сказать, что для меня он – не образец.
Послышались шаги: я обернулся и увидел Гобоя. Он с довольным видом снова уселся на свое место.
– Я опоздал на свидание, – заговорил он, – и подумал, что лучше будет вернуться к вам. Однако вы тут засиделись! Пойдемте ко мне! Это всего в пяти минутах ходьбы, не больше.
– С условием, что вы сыграете нам на скрипке, – заявил Стэндард.
«На скрипке!» – чуть не воскликнул я. Так он, оказывается, еще и скрипач?! Что ж, стоит ли тогда удивляться тому, что гениальность не снисходит к смычку бог весть какого-то там скрипача? Хандра моя все усиливалась.
– Готов играть для вас, пока вам не надоест, – ответил Гобой. – Пойдемте!
Вскоре мы поднялись на шестой этаж дома, похожего на склад, в боковой улочке, примыкающей к Бродвею. Мебель в комнатах стояла такая разнородная, как будто попала сюда с нескольких аукционов по продаже старых вещей. Тем не менее обстановка подкупала опрятностью и уютом.
Побуждаемый Стэндардом, Гобой незамедлительно извлек старую, видавшую виды скрипку и, примостившись с ней на высоком расшатанном стуле, задорно сыграл «Янки Дудл» и еще парочку бойких, простеньких, залихватски-бесшабашных песенок. Несравненное мастерство, с каким он исполнял эти незамысловатые мелодии, ошеломило меня. Этот человек в сдвинутой набекрень порыжелой шляпе, сидевший сейчас перед нами на колченогом стуле, покачивая в такт ногой, – этот человек владел смычком чародея. Куда девались мое недовольство, раздражение, скука? Я и думать забыл о своей меланхолии и всем существом отдался волшебной власти его игры.
– Что-то в нем от Орфея, верно? – шепнул Стэндард, не без лукавства толкнув меня локтем.
– А я тогда – зачарованный Бруин, – пробормотал я.
Скрипка умолкла. Я с удвоенным любопытством взглянул на невозмутимо-благодушного Гобоя. Однако по виду его, как и прежде, ни о чем нельзя было догадаться.
Когда, попрощавшись с ним, мы вышли на улицу, я принялся умолять Стэндарда рассказать мне, ничего не утаивая, кто же на самом деле этот удивительный Гобой.
– Как, разве ты не видел его только что? И не ты ли сам так придирчиво анатомировал его за мраморным столиком у Тейлора? Чего же тебе еще надо знать о нем? Полагаю, твоя испытанная проницательность уже подсказала тебе все необходимые выводы.
– Ты смеешься надо мной, Стэндард! Здесь кроется какая-то тайна… Скажи мне, ради бога, этот Гобой – кто он?!
– Он гений, Хелмстоун! – заговорил Стэндард с неожиданной горячностью. – Мальчиком он уже испил чашу славы, с триумфом шествуя от столицы к столице. Мудрецы превозносили его, красавицы боготворили, толпы видели в нем своего кумира. А сегодня он идет по Бродвею, и никто не узнает его. Как тебя или меня, его толкают локтями спешащие клерки, он едва успевает увернуться от безжалостного омнибуса. Тот, кто прежде сотни раз был увенчан лаврами, ныне носит потертую касторовую шляпу. Некогда фортуна щедро осыпала его золотом и почестями, теперь же он ходит из дома в дом, зарабатывая на хлеб уроками игры на скрипке. Пресыщенный некогда славой, он счастлив ныне и без нее. Оставленный ею, но неразлучный с гением, он блаженнее короля. И потому теперь более достоин изумления, чем когда-либо.
– Назови мне его настоящее имя!
– Позволь, я шепну тебе на ухо.
– Как!
1 2 3