– Так что ж, Баннадонна, – произнес градоправитель, – когда вы запустите механизм и часы начнут отбивать время? Мы дорожим вами не менее, чем вашей работой, и желали бы обрести полную уверенность в вашем успехе. Народ тоже полон нетерпения – слышите возгласы? Назовите же срок, когда все будет исполнено.
– Завтра, эчеленца, соблаговолите только прислушаться, а нет – так и без того услышите небывалую музыку. Первым зазвучит вот этот колокол, – Баннадонна указал на колокол с фигурами девушек, увитых гирляндами, – он пробьет один раз. Взгляните: Уна и Дуа держатся за руки, но первый же удар молота разомкнет это любовное пожатье. Итак, завтра, ровно в час пополудни, после того, как молот ударит сюда, именно сюда, – Баннадонна приблизился к колоколу и коснулся переплетенных девических пальцев, – жалкий механик будет безмерно счастлив снова дать вам всепокорнейшую аудиенцию здесь у себя, среди всего этого хлама. А покуда прощайте, светлейшие превосходительства, и внемлите бою часов вашего подданного.
Сохраняя внешнее спокойствие, сквозь которое готова была вырваться, подобно огню из горнила, жгучая пламенность, Баннадонна с подчеркнутой учтивостью шагнул к лестничному спуску, дабы сопроводить высоких гостей к выходу. Однако младший член городского совета – человек по натуре добросердечный, – встревоженный вызывающе насмешливым презрением, сквозившим под смиренной почтительностью найденыша, и не столько задетый явным пренебрежением, сколько движимый христианским сочувствием и состраданием к смутно провидимой им участи, каковая неотвратимо постигает дерзких анахоретов, и находясь, очевидно, под сильным впечатлением от окружавшей его диковинной обстановки, этот облеченный властью человеколюбец с печалью отвел глаза от собеседника – и тут проницательный взгляд его упал на застывшее лицо Уны, выражение которого заставило его вздрогнуть.
– Отчего вышло так, Баннадонна, – кротко обратился он к мастеру, – что Уна ничуть не похожа на своих сестер?
– Христос свидетель, – немедля вмешался в разговор градоправитель, благодаря замечанию спутника только сейчас обративший внимание на эту фигуру, – что лицо Уны не отличить от лица Деворы-пророчицы, которую изобразил дель Фонка, флорентиец.
– Ясно, что вы, Баннадонна, – мягко продолжал младший член городского совета, – равно стремились придать всем двенадцати отрешенно-беспечный вид. Однако вглядитесь: в улыбке Уны есть нечто роковое. Ее улыбка совсем иная…
При этих словах градоправитель, уже ступивший одной ногой на лестницу, испытующе перевел глаза на ваятеля, словно желая проследить по его лицу, какое объяснение подыщет тот для оправдания подобного несоответствия.
Баннадонна заговорил:
– Эчеленца, сейчас, когда я вслед за вашим острым взором пристальнее всматриваюсь в лицо Уны, я и в самом деле замечаю, что оно несколько отличается от прочих. Однако обойдите вокруг колокола – и вы не найдете двух лиц, совершенно одинаковых. Причина в том, что искусству предписан закон… Впрочем, становится все прохладнее: эти решетки – плохая защита от сквозняков. Позвольте же мне, сиятельнейшие государи мои, хотя бы немного проводить вас. Тех, в чьем благополучии кровно заинтересовано общество, следует опекать особенно ревностно.
– Говоря о выражении лица Уны, вы упомянули, Баннадонна, о том, что в искусстве есть некий закон, – заметил градоправитель, когда все трое спускались вниз по каменным ступеням. – Прошу вас, откройте, в чем он заключается…
– Простите, эчеленца, как-нибудь в другой раз: здесь, в башне, ужасная сырость.
– Нет-нет, я должен передохнуть и узнать обо всем немедленно. Вот тут, на площадке, есть место, где расположиться; оконный проем защищен от ветра, да и света достаточно. Рассказывайте про свой закон, и во всех подробностях.
– Поскольку, эчеленца, вы настаиваете, то знайте, что в искусстве существует закон, исключающий возможность точных копий. Несколько лет тому назад, если помните, я вырезал небольшую печать вашей республики с изображением, в качестве главного символа, головы вашего собственного предка, ее прославленного основателя. Для нужд таможни, где опечатывают бесчисленные тюки и ящики, я награвировал целую доску, содержащую сотню таких печаток. И вот, хотя я и ставил перед собой задачу изготовить сотню неотличимых друг от дружки голов и хотя со стороны они кажутся, вероятно, совершенно одинаковыми, стоит только пристальнее вглядеться в оттиск моей доски с изображением всех лиц, как сразу обнаружится, что даже между двумя из них нет полного сходства. Главное в выражении всех лиц – величавость, однако в каждом она проявляется по-разному. Здесь с ней соединена благожелательность, там сквозит явная двусмысленность; кое-где, если всмотреться ближе, проступает откровенное коварство, а вызваны все эти перемены ничтожными – тоньше волоса – сдвигами линии, изображающей тени в углу рта. А теперь, эчеленца, замените величавость веселостью, эту веселость придайте двенадцати из названных вариаций – и скажите, не двенадцать ли моих фигур предстанут перед вами, и вот эта самая Уна среди них? Но мне по душе…
– Тише, что это – шаги наверху?
– Штукатурка, эчеленца, куски ее падают время от времени на пол с арки, где каменная кладка осталась плохо заделанной. Надо будет сказать рабочим. Так вот, я говорю: что до меня, то мне по душе закон искусства, исключающий повторение. Он вызывает к жизни примечательные особи. Да, эчеленца, эта странная – а для вас сомнительная – улыбка, этот прозорливый взор Уны удовлетворяют Баннадонну вполне.
– Слышите опять: неужели наверху в самом деле нет ни души?
– Ни души, эчеленца, будьте уверены, души – ни единой. Вот, опять штукатурка!
– Почему-то при нас с потолка ничего не падало.
– О, в вашем присутствии, эчеленца, даже штукатурке следует знать свое место, – отвечал Баннадонна с галантным поклоном.
– И все-таки Уна, – заметил младший член городского совета, – казалось, не сводила с вас глаз: можно было поклясться, что из нас троих только вы ее занимали.
– Если это так, эчеленца, то причиной тому ее обостренная чуткость.
– Что? Я не понимаю вас, Баннадонна.
– Пустяки, эчеленца, совершенные пустяки… Однако ветер переменился – дует во все щели. Позвольте же мне сопроводить вас к выходу, а затем – простите, но каждый работник должен спешить к своим инструментам.
– Быть может, это покажется смешным, синьор, – проговорил помощник градоправителя, когда, оставшись на третьей лестничной площадке одни, они начали спускаться дальше, – но наш гениальный изобретатель внушает мне какую-то странную тревогу. Вот, скажем, сейчас, когда он, провожая нас, так надменно держался, походка его напоминала походку Сисары, бесславного врага Господа, на полотне дель Фонки.
1 2 3 4 5 6