Платили хорошо, так что я смог отказаться от всех остальных уроков. У близнецов была старшая сестра Вера, гимназистка выпускного класса.
Это вам не пушкинские времена и у нас с Верой была вовсе не влюбленность, а дружба, даже можно сказать, на идейной основе. Я ее просвещал, таскал читать книги, что-то даже из нелегального, от знакомых студентов полученного.
Книги — книгами, а двадцать лет все равно двадцать лет… Отец был вечно занят и доверял ей во всем, так что мы проводили вместе долгие часы. И о чем только не говорили! Вера хотела, чтобы я учился, и я подал прошение в университет, на естественное отделение. Это тоже в духе времени было.
Меня приняли, и я стал ездить конкой на Васильевский, а придя к Вере, рассказывал об университете, товарищах и профессорах.
Это были, наверное, самые счастливые месяцы в моей жизни.
Но яма меня уже ждала. Ждала проклятая, и я ее не то предчувствовал, не то вспоминал …
Время было глухое, темное. После виселиц опомниться не могли. Кто боялся, кто разочаровался, кто карьеру делал и теперь уже этого не стыдился. А я? Бояться еще не научился, разочароваться не успел, карьеру делать не умел. Просто с радостью окунулся в жизнь студенческую, с охотой ходил на одни лекции, без охоты на другие… И наверно, начинал любить Веру.
Студенчество в Петербурге собиралось по землячествам. Волжские к волжанам, донцы к донцам. Я хоть был петербуржец, но пристал к вологодскому землячеству: мать моя из Вологды была, я в гимназические годы лето нередко у деда проводил. Всех вологодских студентов я в Питере знал. Лучше, чем питерских.
Был в Вологде купец 2-й гильдии Веретенников, человек, с одной стороны, совсем дикий, блудодей и охальник, а с другой — поклонник наук и просвещения. Такие фокусы у нас на Руси бывают. Этот купец на свои деньги народное училище содержал, нескольким студентам пособие выплачивал. Деда моего, мать и меня он хорошо знал. Когда в Питер приезжал, всегда к нам заходил.
Прихожу я раз из университета, а у нас Веретенников сидит, пьяный уже изрядно. «Я, говорит, Николка, вчера хорошие деньги на бегах выиграл, хочу землячеству вашему пятьсот рублей отвалить. Зайди ко мне завтра в „Бельведер“ за ними». Жил он всегда в самых лучших гостиницах.
А надо вам сказать, что землячество наше было нищее. Кто нуждался, кто вовсе голодал. Я дома жил, мне много легче было. А из других кто двадцать рублей от родных в месяц получал, тот и богач. Любую работу брали, переписывали, чертили, даже посуду мыли. И, конечно, взаимопомощь была. Знаете, говорят: итальянцы живут тем, что дают в долг друг другу. Вот так и мы. Ради этого и землячества были. Но полиция их разгоняла, искореняла. Землячества распадались, потом снова собирались.
Пятьсот рублей от Веретенникова были большие деньги. В тот же вечер я побежал к курсисткам сестрам Холиным, где вологодцы собирались, и все им рассказал. Тут еще товарищи подошли. Восторг был всеобщий, чай пили, песни пели.
Стали деньги распределять: столько-то на вечеринку праздничную, столько-то на журналы артельно подписаться, двести рублей — на помощь самым бедным — кому есть нечего, кто за квартиру задолжал. Споры шли веселые, шумные. «Пальто Сергееву купить!» — крикнул кто-то, ответом были хохот и голоса одобрения. Этот Сергеев, добрейший парень, всю осень ходил в пиджачке, так как пальто продал старьевщику ради спасения из полицейской части какой-то заблудшей души женского пола.
На другой день пошел я к Веретенникову в «Бельведер» на Невском, против Аничкова, и получил пачку хрустящих кредиток. Столько денег сразу я никогда не видел. Они уютно лежали у меня во внутреннем кармане и как будто согревали.
И тут же, едва выйдя на улицу, я встретил Булатова.
Этот Булатов был товарищ мой по гимназии. В университет он не пошел, служить не торопился, а пока неплохо жил на отцовские деньги. И не был я с ним в гимназии особенно близок, а тут вдруг как с родным увиделся. Через пять минут я почему-то рассказал ему о деньгах Веретенникова.
Странно, но Булатов, выслушав меня, как будто пропустил мой рассказ мимо ушей и сказал:
— А не пойти ли нам к Марцинкевичу? Там неплохо бывает.
Марцинкевич держал недорогой танцкласс на углу Гороховой и Фонтанки. Я там раза два до этого был. Собирались студенты, чиновники и всевозможный иной люд среднего достатка. А женщины — от откровенных проституток до целомудренных невест.
Я был не очень большой охотник до таких развлечений и в другой раз, возможно, отказался бы. Но в этот вечер что-то неумолимо толкало меня, и орудием этого чего-то был беззаботный Булатов.
Пошли мы по Фонтанке. Врезалась мне в память картина: ярко освещенный подъезд только что тогда отстроенного Малого театра и подкатывающие экипажи. Там гастролировала, кажется, какая-то французская труппа. Помню, я вопросительно поглядел на Булатова: не лучше ли это Марцинкевича? Он улыбнулся и едва заметно покачал головой. И я пошел дальше как овца на заклание! А ведь мог Булатов соблазниться француженками, чьи раскрашенные фотографии в волнующих позах были выставлены за стеклом. Другой раз бы соблазнился, а в тот вечер — нет.
Бал у Марцинкевича был в разгаре. Мы купили билеты, сняли влажную от мелкого холодного дождя верхнюю одежду и вошли.
И я сразу опьянел от музыки, шума, женского смеха, от самого воздуха, насыщенного испарениями потных тел и запахами духов. Я опьянел еще до того, как в буфете выпил рюмку дорогого коньяка (угощал Булатов). Но следующей рюмкой угощал уже я — и не одного Булатова, а еще двоих его приятелей, с одним из них и я был немного знаком.
Когда в зале я увидел Сашеньку (я, конечно, еще не знал, что ее зовут Сашенькой), мне уже было необыкновенно легко, тепло, весело.
На ней было светло-розовое шелковое платье с белой меховой оторочкой вокруг глубокого декольте. Нежное личико, окаймленное короной светлых, золотистых волос. Головка на длинной тонкой шее. Прелестная фигурка, чуть удлиненная и точно летящая.
Она была немного выше своего спутника — темноволосого мужчины лет пятидесяти, вероятно, преуспевающего дельца или крупного чиновника.
Булатов слегка усмехнулся, когда я застыл перед этим чудным видением в розовом платье.
— С кем она? — коротко спросил он одного из приятелей, только что пивших с нами коньяк.
— Новый содержатель. С прошлого месяца, — услужливо ответил тот.
Они о чем-то пошептались, мне было не до них.
— А сумеешь? — спросил Булатов.
— Попробую. Забавно.
Что именно произошло, я так никогда и не узнал. Вероятно, приятель Булатова затеял спор, а потом скандал с ее кавалером. Шум, крик, женский визг взметнулся как вихрь. Кто-то хохотал, кто-то свистел, кто-то звал полицию.
Булатов нырнул в толпу и через минуту вынырнул из нее с Сашенькой, уцепившейся за его руку, не то плакавшей, не то смеявшейся.
1 2 3 4 5 6 7 8