Я съездил в столицу, сдал Гришину квартиру на полгода, получил деньги вперед, полное у нас установилось счастье.
***
Покой нам только снится. Середина лета, прекрасная жара, а меня снова схватило и дернуло в сторону прошлых лет. Я говорил, купили старенький Рекорд, он показывает, когда в настроении, а если заклинит, стукнешь по кумполу, испытанный в электронике прием, - и снова гудит, фурычит изо всех сил.
Так вот, идет процесс, идет... Стараюсь не смотреть, потому что больно, и показывают, простите, по-блядски, - издеваются, злорадствуют... Мимоходом гляну и тут же отвернусь, уйду в огород. Гриша докладывает, главный эпизод не доказали, не было его в том городе, который брали штурмом, прикрывались местными жителями. Он все по лесам, по горам, это да. Воевал умело, людей своих берег, исчезал неуловимо...
Не хочу даже говорить, никакого выхода, никакого, кроме как мириться, руки протянуть, забыть потери и обиды, они ведь с обеих сторон, а дальше пусть живут как хотят, Россия и без них велика.
И вот, так случилось, однажды поймали меня эти лица...
Грянул ливень, идти некуда, дождь сплошной завесой, грохочет по старой жести, молнии гремят и сверкают в тучах, плотный обстрел... а я сижу за столом, слышу и смотрю. Вырвать вилку из розетки мужества не хватило. Экран серый, безликий, к тому же гроза, разряды пробегают, тени какие-то... И там творится что-то страшное, озверелые лица, или очумелые от горя, ненависти... того и гляди, снесут домик, где происходило, это даже не город, большая станица, что ли...
- Надо поехать, - говорю, и сам удивился, как точно сказано.
Взять и поехать, а там посмотрим. Чувствую, замешан я в этой истории, он мне не чужой человек. Никого у него нет, видно. Ничего там не сделаешь, но и здесь сидеть стало невозможно.
- Чего тебе там... подумай! - Гриша говорит. - Не улучшить, не помочь. Он так завяз... Будь ты даже всемогущий... пойми, он пропал.
А я не хочу понимать, все и так понятно, но, оказывается, недостаточно - понимать.
- Сам пропадешь... в конце концов, опасно, куда ты хочешь пролезть, сообрази...
Подумай, да сообрази... Не о чем тут думать.
И я поехал.
***
Долго добирался, почти ничего не видел по сторонам, нетерпение было велико. Когда, наконец, добрался, застал последний день, оглашение приговора. Мог и на него опоздать, но подвернулся шофер из наших, молча сделал крюк километров в пятьдесят. Сразу же выяснили, кто есть кто, и не разговаривали почти. Эти темы лучше не трогать, кто там был, тот знает.
Прибыл, нашел, вижу - толпа, молча стоят перед закрытыми дверями. Лопнуло терпение у суда, выгнали всех посторонних. Когда ехал, все же тайно надеялся - найду с кем поговорить, рассказать...
Не с кем говорить, двери закрыты, и все наверняка уже решилось.
Часы текут, толпа молчит и не расходится.
Окна зашторены, ни звука, ни движения, и так до пяти часов. На пороге два автоматчика, они трижды сменялись.
Наконец, движение... Выводят его. Пятнадцать лет дали. Общее возмущение, крики - мало, мало!..
- Давид, Давид!...
Это я, своим хриплым голосом.
Он не слышит.
Я снова кричу, при этом гляжу в пространство, машу рукой, словно кого-то зову по ту сторону машины.
Страшно. Если поймут, что знаю его, разорвут на части.
Наконец, вижу - вроде услышал, дернулся...
Но его уже к машине подвели.
Отвезли в тюрьму, на краю поселка. Оттуда увезут куда-то на Урал или в Мордовию, где лагеря. Их подальше увозят от своей земли, так всегда было.
***
Тюрьма не тюрьма - место заключения, двухэтажное здание с решетками на окнах, бывшая школа, говорят. С одной стороны отделена от поселка высокой стеной, а с тыла так себе стеночка, при желании вскарабкаться ничего не стоит. Правда, попадаешь во внешний дворик, туда выходит администрация, а заключенные гуляют с другой стороны. Но отсюда выезжают машины, и везти Давида тоже должны отсюда. Я слышал разговоры, и путь изучил. Вечером съел шашлык на улице и двинулся куда-нибудь переночевать, чтобы не мозолить глаза. Улица выходит в поле, заросшее пожухшей травой, оно плавно поднимается к невысоким скалистым вершинкам, метров сто высотой, до половины они в густом колючем кустарнике, и я решил там заночевать. Конец августа, днями еще тепло, а ночи прохладные. Но у меня был толстый свитер, и я надеялся перетерпеть. Скроюсь в расселине где-нибудь, чтобы поуже и безветренная сторона...
То самое время года, когда мы с ним плыли за яблоками... Не так уж и далеко отсюда, километров триста, думаю. Для наших просторов вовсе не расстояние. Там степь была, а здесь предгорье, но воздух узнаю, запах полыни, еще что-то, сладковатое, южное в нем, чего мне так не хватает с тех пор в большом северном городе. И звуки... здесь природа не молчит, ночью даже многословней и смелей, чем днями.
Шел и думал, и не заметил в конце улицы патруль. Двое в форме с автоматами и какой-то полуштатский человек с кобурой на огромном животе. Они стояли в глубокой тени на другой стороне. Я уже прошел, как меня окликнули. И вместо того, чтобы остановиться, документы-то в порядке, я почему-то ускорил шаги, а в ответ на повторный окрик, перешел на рысь. Сзади топот сапог, и я в панике рванулся к скалам. До них было метров триста, я успел, с размаху врезался в кусты. И понял, что попался, колючки моментально разодрали все, что на мне было, впились в тело, но я, в панике, рвался только вперед, начал карабкаться вверх по влажным морщинистым камням. Сначала подъем был не очень крут, потом все трудней, пришлось пустить в ход руки. Спешу изо всех сил, и чувствую, надо бы остановиться, дальше все опасней, обязательно сорвусь!..
Смешной момент вспомнился, из "Двенадцати стульев" - отец Федор украл колбасу и карабкается на неприступный утес. Даже ухмыльнулся. Улыбка, правда, худосочная получилась.
Солдаты и толстяк запутались в колючках, выругались и повернули назад к поселку.
Бродяга шизанутый..." Звуки в этих местах разносятся далеко.
***
Я посидел полчаса в кустах, потом начал осторожно спускаться. Снова продрался через заросли колючек, взял левей и попал в начало другой улицы. В домиках темно, кроме одного, крайнего, в нем светилось окошко. Я подошел, при слабом свете осмотрел себя и ужаснулся - лохмотья да еще в пятнах крови. В таком виде на людях не показывайся, мигом арестуют!.
Подошел поближе к ограде дома, где в окошке колебался тусклый свет, наверное, керосинка, тени бегают по занавеске. С детства помню эту лампу.
Отвинчивали головку с фитилем, вытаскивали его, в темное отверстие заливали пахучую густую жидкость... Керосин везде продавали, а потом он почти исчез, лампами перестали пользоваться. Но это в городах...
Когда услышал рядом шорох, было поздно, холодный кружок прижался к левому боку. Разглядел очень высокого человека, он спросил меня по-русски, правильно, но с кавказским акцентом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
***
Покой нам только снится. Середина лета, прекрасная жара, а меня снова схватило и дернуло в сторону прошлых лет. Я говорил, купили старенький Рекорд, он показывает, когда в настроении, а если заклинит, стукнешь по кумполу, испытанный в электронике прием, - и снова гудит, фурычит изо всех сил.
Так вот, идет процесс, идет... Стараюсь не смотреть, потому что больно, и показывают, простите, по-блядски, - издеваются, злорадствуют... Мимоходом гляну и тут же отвернусь, уйду в огород. Гриша докладывает, главный эпизод не доказали, не было его в том городе, который брали штурмом, прикрывались местными жителями. Он все по лесам, по горам, это да. Воевал умело, людей своих берег, исчезал неуловимо...
Не хочу даже говорить, никакого выхода, никакого, кроме как мириться, руки протянуть, забыть потери и обиды, они ведь с обеих сторон, а дальше пусть живут как хотят, Россия и без них велика.
И вот, так случилось, однажды поймали меня эти лица...
Грянул ливень, идти некуда, дождь сплошной завесой, грохочет по старой жести, молнии гремят и сверкают в тучах, плотный обстрел... а я сижу за столом, слышу и смотрю. Вырвать вилку из розетки мужества не хватило. Экран серый, безликий, к тому же гроза, разряды пробегают, тени какие-то... И там творится что-то страшное, озверелые лица, или очумелые от горя, ненависти... того и гляди, снесут домик, где происходило, это даже не город, большая станица, что ли...
- Надо поехать, - говорю, и сам удивился, как точно сказано.
Взять и поехать, а там посмотрим. Чувствую, замешан я в этой истории, он мне не чужой человек. Никого у него нет, видно. Ничего там не сделаешь, но и здесь сидеть стало невозможно.
- Чего тебе там... подумай! - Гриша говорит. - Не улучшить, не помочь. Он так завяз... Будь ты даже всемогущий... пойми, он пропал.
А я не хочу понимать, все и так понятно, но, оказывается, недостаточно - понимать.
- Сам пропадешь... в конце концов, опасно, куда ты хочешь пролезть, сообрази...
Подумай, да сообрази... Не о чем тут думать.
И я поехал.
***
Долго добирался, почти ничего не видел по сторонам, нетерпение было велико. Когда, наконец, добрался, застал последний день, оглашение приговора. Мог и на него опоздать, но подвернулся шофер из наших, молча сделал крюк километров в пятьдесят. Сразу же выяснили, кто есть кто, и не разговаривали почти. Эти темы лучше не трогать, кто там был, тот знает.
Прибыл, нашел, вижу - толпа, молча стоят перед закрытыми дверями. Лопнуло терпение у суда, выгнали всех посторонних. Когда ехал, все же тайно надеялся - найду с кем поговорить, рассказать...
Не с кем говорить, двери закрыты, и все наверняка уже решилось.
Часы текут, толпа молчит и не расходится.
Окна зашторены, ни звука, ни движения, и так до пяти часов. На пороге два автоматчика, они трижды сменялись.
Наконец, движение... Выводят его. Пятнадцать лет дали. Общее возмущение, крики - мало, мало!..
- Давид, Давид!...
Это я, своим хриплым голосом.
Он не слышит.
Я снова кричу, при этом гляжу в пространство, машу рукой, словно кого-то зову по ту сторону машины.
Страшно. Если поймут, что знаю его, разорвут на части.
Наконец, вижу - вроде услышал, дернулся...
Но его уже к машине подвели.
Отвезли в тюрьму, на краю поселка. Оттуда увезут куда-то на Урал или в Мордовию, где лагеря. Их подальше увозят от своей земли, так всегда было.
***
Тюрьма не тюрьма - место заключения, двухэтажное здание с решетками на окнах, бывшая школа, говорят. С одной стороны отделена от поселка высокой стеной, а с тыла так себе стеночка, при желании вскарабкаться ничего не стоит. Правда, попадаешь во внешний дворик, туда выходит администрация, а заключенные гуляют с другой стороны. Но отсюда выезжают машины, и везти Давида тоже должны отсюда. Я слышал разговоры, и путь изучил. Вечером съел шашлык на улице и двинулся куда-нибудь переночевать, чтобы не мозолить глаза. Улица выходит в поле, заросшее пожухшей травой, оно плавно поднимается к невысоким скалистым вершинкам, метров сто высотой, до половины они в густом колючем кустарнике, и я решил там заночевать. Конец августа, днями еще тепло, а ночи прохладные. Но у меня был толстый свитер, и я надеялся перетерпеть. Скроюсь в расселине где-нибудь, чтобы поуже и безветренная сторона...
То самое время года, когда мы с ним плыли за яблоками... Не так уж и далеко отсюда, километров триста, думаю. Для наших просторов вовсе не расстояние. Там степь была, а здесь предгорье, но воздух узнаю, запах полыни, еще что-то, сладковатое, южное в нем, чего мне так не хватает с тех пор в большом северном городе. И звуки... здесь природа не молчит, ночью даже многословней и смелей, чем днями.
Шел и думал, и не заметил в конце улицы патруль. Двое в форме с автоматами и какой-то полуштатский человек с кобурой на огромном животе. Они стояли в глубокой тени на другой стороне. Я уже прошел, как меня окликнули. И вместо того, чтобы остановиться, документы-то в порядке, я почему-то ускорил шаги, а в ответ на повторный окрик, перешел на рысь. Сзади топот сапог, и я в панике рванулся к скалам. До них было метров триста, я успел, с размаху врезался в кусты. И понял, что попался, колючки моментально разодрали все, что на мне было, впились в тело, но я, в панике, рвался только вперед, начал карабкаться вверх по влажным морщинистым камням. Сначала подъем был не очень крут, потом все трудней, пришлось пустить в ход руки. Спешу изо всех сил, и чувствую, надо бы остановиться, дальше все опасней, обязательно сорвусь!..
Смешной момент вспомнился, из "Двенадцати стульев" - отец Федор украл колбасу и карабкается на неприступный утес. Даже ухмыльнулся. Улыбка, правда, худосочная получилась.
Солдаты и толстяк запутались в колючках, выругались и повернули назад к поселку.
Бродяга шизанутый..." Звуки в этих местах разносятся далеко.
***
Я посидел полчаса в кустах, потом начал осторожно спускаться. Снова продрался через заросли колючек, взял левей и попал в начало другой улицы. В домиках темно, кроме одного, крайнего, в нем светилось окошко. Я подошел, при слабом свете осмотрел себя и ужаснулся - лохмотья да еще в пятнах крови. В таком виде на людях не показывайся, мигом арестуют!.
Подошел поближе к ограде дома, где в окошке колебался тусклый свет, наверное, керосинка, тени бегают по занавеске. С детства помню эту лампу.
Отвинчивали головку с фитилем, вытаскивали его, в темное отверстие заливали пахучую густую жидкость... Керосин везде продавали, а потом он почти исчез, лампами перестали пользоваться. Но это в городах...
Когда услышал рядом шорох, было поздно, холодный кружок прижался к левому боку. Разглядел очень высокого человека, он спросил меня по-русски, правильно, но с кавказским акцентом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30