Меня
возмущает уверенность Гула, что все люди должны считать за величайшую
честь участвовать в его трудах над радионитом. Он убежден, кажется, что я
должен считать себя очень счастливым, волей-неволей служа этому демону
разрушения.
28-го мая. Наконец я увидел или, вернее, услышал того неуловимого
врага Гула, о котором говорил убийца наших товарищей. Впрочем, может быть,
это была галлюцинация. Я не знаю, я ничего не знаю. Новая наука, чудесное
открытие Гула, его распадающаяся материя для меня так же непонятны и
непостижимы, как и таинственное, жуткое прошлое, которое смотрит из всех
углов этого здания, построенного из камней и мрака, окутанного серой
пылью, в которой все исчезает, и в которую все возвращается.
Сегодня за обедом я вспомнил, что забыл свой портсигар в лаборатории,
и спустился за ним в эту "колыбель радионита", как Гул называет подвал. На
рабочем столе профессора мерцал синеватый свет радиоактивной лампы,
похожий на свет яркой звезды в морозную ночь. Можно было усилить его до
блеска солнца, но я не знал, как это сделать. Печальный серый сумрак
сгущался в углах, не позволяя ничего различить в десяти шагах. Неожиданно
я услышал тихий мелодический звук задетой кем-то посуды.
- Кто там? - дрожащим голосом спросил я, стоя среди лаборатории.
Молчание. И потом чей-то едва слышный, слабый голос, который
заглушался шумом крови у меня в ушах, проговорил:
- Бегите отсюда! Я давно ждал случая сказать, чтобы вы уходили,
потому что я не хочу вашей смерти.
Мои глаза, привыкшие к темноте, различили у стены подземелья высокую
серую фигуру. Впрочем, может быть, это была только пыль и паутина. Я
подумал, что у меня галлюцинация, вызванная постоянным страхом и
напряжением нервов.
- Там никого нет! - сказал я вслух, напрасно стараясь усилить свет
звезды, горевшей над столом. И добавил, почти уверенный, что меня никто не
слышит: - Я уеду через четыре дня!
- Будет поздно, - ответил тот же тихий голос. - Бог избрал меня
слабым орудием для сокрушения козней дьявола и слуг его. Я стар и долго
жид здесь, когда еще святое дерево бернардинцев цвело и приносило плоды.
Теперь вертоград Господен опустел, здесь разливается адское пламя, но я
затушу его своими слабыми высохшими руками.
Слова звучали все громче и громче, но мой страх уже начал проходить,
как только я убедился, что имею дело не с фантомом, а с живым человеком.
Вероятнее всего, с каким-нибудь монахом, не пожелавшим покинуть монастырь.
Серая тень медленно двинулась из слабо освещенного пространства и слилась
с древними пыльными стенами. Мне наконец удалось осветить лабораторию, но
я никого не увидел. Был ли кто-нибудь здесь? Не схожу ли я в самом деде с
ума? Или, может быть, это древнее здание, в мрачных подвалах которого
загорелся чудесный новый огонь, рождает видения, подобно черной бездонной
воде, в которую заглядывает солнце? Не знаю! Гулу я решил ничего не
рассказывать. Он и без того кажется чем-то сильно встревожен и жалуется на
бессонницу.
29-го мая. Сегодня утром я нашел у своих дверей письмо на пожелтевшей
бумаге, вложенное в грязный конверт. Оно без подписи, без обращения и
заключает десяток слов, написанных дрожащим неровным почерком:
"Приходите сегодня вечером к трем дубам, по дороге в Тракай, и там
увидите свет, победивший тьму". Я показал это странное послание Гулу.
- Вам надо пойти, - сказал он. - Я хорошо знаю это место. Там
совершенно открытый холм, на котором из трех дубов, упоминаемых в
старинных легендах и преданиях, остался только один. Возьмите на всякий
случай револьвер, хотя, по моему мнению, вам ничто не может угрожать. Я
полагаю, что это пишет тот сумасшедший монах, который не зная, чем
заполнить свое время, по старой привычке следит за каждым шагом своих
соседей. Поговорите с этой пыльной мумией, и, может быть, он избавит нас
от своего назойливого любопытства."
На этих словах Гула мои заметки обрываются и дальше идет ряд
бессвязных фраз, написанных под влиянием того ужасного события, которое
произошло в тот вечер.
Я отправился к "трем дубам" в то время, когда солнце скрывалось за
волнистой линией леса. В неподвижном ясном воздухе был разлит тонкий
аромат цветущего шиповника и полевых трав. Листья на вершинах деревьев
стряхивали последние золотые капли и нити, которые исчезали в голубоватом
спокойном сумраке. Дорога, покрытая теплой пылью, в которой недавно
погасли солнечные искры, делала множество поворотов, но я чувствовал такую
радость среди этого простора, что готов был идти без конца. Крутой холм
"трех дубов" поднимался на окраине болота, где в чаще тростника хор
лягушек робко и тихо начинал свою страстную песню. Старик-крестьянин в
синем жилете с медными пуговицами и в деревянных башмаках косил молодую
траву рядом с розовой водой, покрытой черным кружевом плавающих листьев. Я
заговорил с ним о погоде и все время смотрел на вершину холма, где в
неподвижном воздухе застыло исполинское дерево, при взгляде на которое
чувствовалось мощное дыхание бури. Впрочем, этот дуб с узловатыми
скрюченными ветвями сам был зеленым воплощением сокрушительной бури,
воздвигнутым природой над мирной и тихой равниной. От двух его товарищей
остались лишь серые пни, похожие на основания обрушенных колонн.
- Вы не знаете, что это за здание? - спросил я у старика, указывая на
бывший монастырь и желая узнать мнение окрестных жителей о лаборатории
Гула.
Крестьянин снял шляпу и перекрестился.
- Не советую вам подходить к нему близко. В молодости я был матросом
и могу сказать вам, что эта каменная громада - самый опасный риф, какой
только существует от Кале до Клайпеды.
- Чем же он опасен?
- Около него христианская душа так же легко погибнет, как судно без
руля, попавшее в буруны. Вы, должно быть, приезжий? - продолжал он,
переменяя разговор.
Я боялся дальнейших вопросов, но старик вывел меня из затруднения,
высказав предположение, что я приехал в соседнюю деревню на свадьбу к
какому-то богатому хуторянину. Окончив косить, он поднялся за мной на
вершину холма и принялся показывать окрестности, подробнейшим образом
перечисляя имена всех владельцев хуторов, полей, лугов, рощ и садов на
десять километров в окружности. Сумерки сгустились, и небо заискрилось
алмазной пылью. Я с нетерпением слушал нескончаемую болтовню старика, не
спуская глаз с пустынной дороги. Крестьянин к моей досаде и не думал
уходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
возмущает уверенность Гула, что все люди должны считать за величайшую
честь участвовать в его трудах над радионитом. Он убежден, кажется, что я
должен считать себя очень счастливым, волей-неволей служа этому демону
разрушения.
28-го мая. Наконец я увидел или, вернее, услышал того неуловимого
врага Гула, о котором говорил убийца наших товарищей. Впрочем, может быть,
это была галлюцинация. Я не знаю, я ничего не знаю. Новая наука, чудесное
открытие Гула, его распадающаяся материя для меня так же непонятны и
непостижимы, как и таинственное, жуткое прошлое, которое смотрит из всех
углов этого здания, построенного из камней и мрака, окутанного серой
пылью, в которой все исчезает, и в которую все возвращается.
Сегодня за обедом я вспомнил, что забыл свой портсигар в лаборатории,
и спустился за ним в эту "колыбель радионита", как Гул называет подвал. На
рабочем столе профессора мерцал синеватый свет радиоактивной лампы,
похожий на свет яркой звезды в морозную ночь. Можно было усилить его до
блеска солнца, но я не знал, как это сделать. Печальный серый сумрак
сгущался в углах, не позволяя ничего различить в десяти шагах. Неожиданно
я услышал тихий мелодический звук задетой кем-то посуды.
- Кто там? - дрожащим голосом спросил я, стоя среди лаборатории.
Молчание. И потом чей-то едва слышный, слабый голос, который
заглушался шумом крови у меня в ушах, проговорил:
- Бегите отсюда! Я давно ждал случая сказать, чтобы вы уходили,
потому что я не хочу вашей смерти.
Мои глаза, привыкшие к темноте, различили у стены подземелья высокую
серую фигуру. Впрочем, может быть, это была только пыль и паутина. Я
подумал, что у меня галлюцинация, вызванная постоянным страхом и
напряжением нервов.
- Там никого нет! - сказал я вслух, напрасно стараясь усилить свет
звезды, горевшей над столом. И добавил, почти уверенный, что меня никто не
слышит: - Я уеду через четыре дня!
- Будет поздно, - ответил тот же тихий голос. - Бог избрал меня
слабым орудием для сокрушения козней дьявола и слуг его. Я стар и долго
жид здесь, когда еще святое дерево бернардинцев цвело и приносило плоды.
Теперь вертоград Господен опустел, здесь разливается адское пламя, но я
затушу его своими слабыми высохшими руками.
Слова звучали все громче и громче, но мой страх уже начал проходить,
как только я убедился, что имею дело не с фантомом, а с живым человеком.
Вероятнее всего, с каким-нибудь монахом, не пожелавшим покинуть монастырь.
Серая тень медленно двинулась из слабо освещенного пространства и слилась
с древними пыльными стенами. Мне наконец удалось осветить лабораторию, но
я никого не увидел. Был ли кто-нибудь здесь? Не схожу ли я в самом деде с
ума? Или, может быть, это древнее здание, в мрачных подвалах которого
загорелся чудесный новый огонь, рождает видения, подобно черной бездонной
воде, в которую заглядывает солнце? Не знаю! Гулу я решил ничего не
рассказывать. Он и без того кажется чем-то сильно встревожен и жалуется на
бессонницу.
29-го мая. Сегодня утром я нашел у своих дверей письмо на пожелтевшей
бумаге, вложенное в грязный конверт. Оно без подписи, без обращения и
заключает десяток слов, написанных дрожащим неровным почерком:
"Приходите сегодня вечером к трем дубам, по дороге в Тракай, и там
увидите свет, победивший тьму". Я показал это странное послание Гулу.
- Вам надо пойти, - сказал он. - Я хорошо знаю это место. Там
совершенно открытый холм, на котором из трех дубов, упоминаемых в
старинных легендах и преданиях, остался только один. Возьмите на всякий
случай револьвер, хотя, по моему мнению, вам ничто не может угрожать. Я
полагаю, что это пишет тот сумасшедший монах, который не зная, чем
заполнить свое время, по старой привычке следит за каждым шагом своих
соседей. Поговорите с этой пыльной мумией, и, может быть, он избавит нас
от своего назойливого любопытства."
На этих словах Гула мои заметки обрываются и дальше идет ряд
бессвязных фраз, написанных под влиянием того ужасного события, которое
произошло в тот вечер.
Я отправился к "трем дубам" в то время, когда солнце скрывалось за
волнистой линией леса. В неподвижном ясном воздухе был разлит тонкий
аромат цветущего шиповника и полевых трав. Листья на вершинах деревьев
стряхивали последние золотые капли и нити, которые исчезали в голубоватом
спокойном сумраке. Дорога, покрытая теплой пылью, в которой недавно
погасли солнечные искры, делала множество поворотов, но я чувствовал такую
радость среди этого простора, что готов был идти без конца. Крутой холм
"трех дубов" поднимался на окраине болота, где в чаще тростника хор
лягушек робко и тихо начинал свою страстную песню. Старик-крестьянин в
синем жилете с медными пуговицами и в деревянных башмаках косил молодую
траву рядом с розовой водой, покрытой черным кружевом плавающих листьев. Я
заговорил с ним о погоде и все время смотрел на вершину холма, где в
неподвижном воздухе застыло исполинское дерево, при взгляде на которое
чувствовалось мощное дыхание бури. Впрочем, этот дуб с узловатыми
скрюченными ветвями сам был зеленым воплощением сокрушительной бури,
воздвигнутым природой над мирной и тихой равниной. От двух его товарищей
остались лишь серые пни, похожие на основания обрушенных колонн.
- Вы не знаете, что это за здание? - спросил я у старика, указывая на
бывший монастырь и желая узнать мнение окрестных жителей о лаборатории
Гула.
Крестьянин снял шляпу и перекрестился.
- Не советую вам подходить к нему близко. В молодости я был матросом
и могу сказать вам, что эта каменная громада - самый опасный риф, какой
только существует от Кале до Клайпеды.
- Чем же он опасен?
- Около него христианская душа так же легко погибнет, как судно без
руля, попавшее в буруны. Вы, должно быть, приезжий? - продолжал он,
переменяя разговор.
Я боялся дальнейших вопросов, но старик вывел меня из затруднения,
высказав предположение, что я приехал в соседнюю деревню на свадьбу к
какому-то богатому хуторянину. Окончив косить, он поднялся за мной на
вершину холма и принялся показывать окрестности, подробнейшим образом
перечисляя имена всех владельцев хуторов, полей, лугов, рощ и садов на
десять километров в окружности. Сумерки сгустились, и небо заискрилось
алмазной пылью. Я с нетерпением слушал нескончаемую болтовню старика, не
спуская глаз с пустынной дороги. Крестьянин к моей досаде и не думал
уходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15