не верил я ни в чудеса, ни в медиумов, смеялся над всем этим, как и над чудотворцем из соседнего городка – он держал скульптурную мастерскую и помогал полиции, хотя городок был полон свидетелей; я принадлежал только этому миру, и единственным мифом для меня была музыка; и я знал, что это не привидения, не призраки, не галлюцинация, что эта компания – не та золотая, чикагская, «Eddie Condon and His Chicagoans», a «Лотар Кинзе мит займем унтергальтунгсорхестер». Чур меня, мысленно сказал я, и мне вдруг стало смешно, ибо люди бесчувственны ко всему, кроме самих себя, да еще и привержены условностям; любое отклонение от нормы импульсивно вызывает смех. Но только миг смотрели на меня серые глаза девушки – единственная из всех она не была отмечена, деформирована (и вовсе не телесно), и хотя я не верил в телепатию, у меня возникло ощущение, что она угадала мой неуместный смех; страшное ощущение; в первое мгновение лишь неприятное, а потом разрастается со скоростью света, превращается в невыносимый стыд, как если бы на похоронах ты начал рассказывать сальный анекдот, полагая, что пение священников заглушит его, а их голоса внезапно исчезли, и ветер разнес над засохшей травой, через надгробия и свежевыкопанную могилу какое-то неприличное, невероятно пошлое слово вместо молитвы (Если бы взвешивал ты, Господи, грехи наши, кто бы остался?); именно это оказалось решающим – это и бас-саксофон, который я все еще держал в руках, как епископ – бриллиантовый посох. Мехтен зи пробирен, произнес мужчина с красной лысиной; только сейчас я понял, кого он мне напоминает: обезьяну с красной мордой, мегана; лицо его будто сожгли огнеметом (а так оно и было). Он улыбнулся, обнажив зубы; и снова не галлюцинация, а реальность: он словно побывал в лапах какого-то гестаповца с извращенным чувством юмора: половина зубов отсутствовала, но не в одной челюсти или беспорядочно в обеих: рот его был, как черно-белые клавиши рояля: зуб и щель, зуб и щель, так же и в верхней, только в обратном порядке (щель, зуб, щель, зуб), так что челюсти, когда он сжимал их (или смеялся со стиснутыми зубами), напоминали абсурдную шахматную доску. Пойдемте, сказал он. Пойдемте на сцену. Там вы сможете попробовать. Клингт эс нихып шен? – Да, ответил я, ей айне глоке. Зер траурихь. – На, коммен зи, сказал мужчина. Дас инструмент немен зи мит. Ихь траге аен коффер.
И снова я взял бас-саксофон в объятия и вышел за дверь. Сейчас уже не по принуждению, сказал мне некий холодный, патриотический внутренний голос. А что может произойти? – возразил я ему. Одинокий фельдфебель на берегу Ледгуи – но кто заставлял мою сестру отвергать его? Ведь он мог оказаться хорошим мужем в ее коротком браке (мужа она так и не нашла; бедняжка умерла от рака, не дожив до тридцати); он, по крайней мере, писал стихи в голубую тетрадку; а кто из той чешской теннисной молодежи вокруг нее хотя бы читал ей стихи? Но фельдфебель тоже, вероятнее всего, не вернулся; это было в ту зиму перед Сталинградом; голубая тетрадка выпала в снег где-то на берегах Волги, а когда пришла весна и закопченные, облупленные танки армии Толбухина погнали немцев через выжженную степь на запад, а остатки той бессмысленной, убийственной, сумасшедшей, геройской команды ковыляли степью на восток, и таким образом пояс безопасности вокруг трагической реки постепенно растягивался (и начали в нем властвовать зловещие люди другого неприятеля), снег растаял, голубая тетрадка оказалась на земле, соскользнула к реке, которая вынесла ее в море, она растворилась, и осталось от нее только это стихотворение в моей голове: ин машем копфе кальте винде веен, тот отзвук Рильке (о ком фельдфебель, возможно, и не знал). Так что же может произойти? – спрашивал я себя, идя с бас-саксофоном в объятиях, как с ребенком-переростком, через коричневый полусвет гостиничного коридора; рядом со мной с одной стороны шел мужчина с шахматной челюстью, с другой – женщина с лицом печального клоуна, а перед нами – снова старик в древесной одежде, шаркая хромой ногой о кокосовый ковер, и я, снова взрослый, выстраивал план своей защиты.
А был я тогда восемнадцатилетним закомплексованным несчастным юношей, вовсе не мудрецом. Я только чувствовал, но не понимал. Этого понимания тогда не существовало (что не все немцы одинаковы): была лишь коллективная вина. Да и потом я никогда не верил в подобные вещи (о Боже, как бы я мог, если не верил даже в индивидуальную вину? Как она сочетается с христианством? Или с марксизмом? Человеку ведь дана не свобода, а несвобода. Ведь достаточно, чтобы моя мать на какой-то из тех вылазок в Бад-Кудова оставила отца (они тогда были только помолвлены) и вышла замуж за владельца ресторана, который там в нее влюбился и еще долго после свадьбы писал ей письма, а мне, ребенку, присылал пряничных мишек, пока сам не женился, – и я родился бы немцем, а поскольку я мужского пола, здоровый, сильный, рослый, то попал бы, вероятно, в СС); я знал только, что осенними вечерами приходили в «Порт-Артур» двое военных, садились в углу, под портретом президента Гахи, и слушали; а мы играли аранжировки Эллингтона, Басси, Ланцфорда, свинговали, как будто в нас черт сидел; «Порт-Артур» гремел, как огромная виктрола, до самой протекторатской ночи в местечке, начинавшейся с затемнения; из-за саксофонов мы украдкой поглядывали на двух мужчин в форме нацистской «Люфтваффе». После войны стал легендой Шульц-Коэн (офицер немецкой оккупационной армии в Париже), который спрятал в своей квартире чернокожего беглого пленного, а тот под сенью немецкой оберкоманды писал там вместе с Чарльзом Делони «Hot Discography»; те двое однажды тоже осмелели, достали из-под гимнастерок ноты, дик-силендовые аранжировки «Liza Likes Nobody» и «The Dark Town Strutter's Ball» (они достали их в Голландии, обменяв на аранжировки Хендерсона, которые им дал переписать какой-то бэнд в Афинах) и дали переписать нам в обмен на записи Эллингтона. Потом они тоже исчезли, и, возможно, тоже в восточной степи; им не повезло, как Шульц-Коэну, но до этого они крестили Европу, как одержимые вероучители без идеологии (собственно говоря, без разрушительной идеологии), как монахи-переписчики нового времени из какого-то монастыря на марше, тайно размножающие манускрипты (даже в офицерской школе – это невероятно, но что может быть вероятным после того, что произошло; у них был своя капелла, один из музыкантов был капитаном, другой старшим лейтенантом, играли они Чика Уэбба, свинговали – не при публике, конечно; для той у них был наготове Кредер, – а для себя; представьте только: немецкие курсанты в нацистской офицерской школе имитируют горбатого чернокожего драммера; то есть не только в концлагерях, не только в еврейском городке Терезине, но и в офицерских училищах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
И снова я взял бас-саксофон в объятия и вышел за дверь. Сейчас уже не по принуждению, сказал мне некий холодный, патриотический внутренний голос. А что может произойти? – возразил я ему. Одинокий фельдфебель на берегу Ледгуи – но кто заставлял мою сестру отвергать его? Ведь он мог оказаться хорошим мужем в ее коротком браке (мужа она так и не нашла; бедняжка умерла от рака, не дожив до тридцати); он, по крайней мере, писал стихи в голубую тетрадку; а кто из той чешской теннисной молодежи вокруг нее хотя бы читал ей стихи? Но фельдфебель тоже, вероятнее всего, не вернулся; это было в ту зиму перед Сталинградом; голубая тетрадка выпала в снег где-то на берегах Волги, а когда пришла весна и закопченные, облупленные танки армии Толбухина погнали немцев через выжженную степь на запад, а остатки той бессмысленной, убийственной, сумасшедшей, геройской команды ковыляли степью на восток, и таким образом пояс безопасности вокруг трагической реки постепенно растягивался (и начали в нем властвовать зловещие люди другого неприятеля), снег растаял, голубая тетрадка оказалась на земле, соскользнула к реке, которая вынесла ее в море, она растворилась, и осталось от нее только это стихотворение в моей голове: ин машем копфе кальте винде веен, тот отзвук Рильке (о ком фельдфебель, возможно, и не знал). Так что же может произойти? – спрашивал я себя, идя с бас-саксофоном в объятиях, как с ребенком-переростком, через коричневый полусвет гостиничного коридора; рядом со мной с одной стороны шел мужчина с шахматной челюстью, с другой – женщина с лицом печального клоуна, а перед нами – снова старик в древесной одежде, шаркая хромой ногой о кокосовый ковер, и я, снова взрослый, выстраивал план своей защиты.
А был я тогда восемнадцатилетним закомплексованным несчастным юношей, вовсе не мудрецом. Я только чувствовал, но не понимал. Этого понимания тогда не существовало (что не все немцы одинаковы): была лишь коллективная вина. Да и потом я никогда не верил в подобные вещи (о Боже, как бы я мог, если не верил даже в индивидуальную вину? Как она сочетается с христианством? Или с марксизмом? Человеку ведь дана не свобода, а несвобода. Ведь достаточно, чтобы моя мать на какой-то из тех вылазок в Бад-Кудова оставила отца (они тогда были только помолвлены) и вышла замуж за владельца ресторана, который там в нее влюбился и еще долго после свадьбы писал ей письма, а мне, ребенку, присылал пряничных мишек, пока сам не женился, – и я родился бы немцем, а поскольку я мужского пола, здоровый, сильный, рослый, то попал бы, вероятно, в СС); я знал только, что осенними вечерами приходили в «Порт-Артур» двое военных, садились в углу, под портретом президента Гахи, и слушали; а мы играли аранжировки Эллингтона, Басси, Ланцфорда, свинговали, как будто в нас черт сидел; «Порт-Артур» гремел, как огромная виктрола, до самой протекторатской ночи в местечке, начинавшейся с затемнения; из-за саксофонов мы украдкой поглядывали на двух мужчин в форме нацистской «Люфтваффе». После войны стал легендой Шульц-Коэн (офицер немецкой оккупационной армии в Париже), который спрятал в своей квартире чернокожего беглого пленного, а тот под сенью немецкой оберкоманды писал там вместе с Чарльзом Делони «Hot Discography»; те двое однажды тоже осмелели, достали из-под гимнастерок ноты, дик-силендовые аранжировки «Liza Likes Nobody» и «The Dark Town Strutter's Ball» (они достали их в Голландии, обменяв на аранжировки Хендерсона, которые им дал переписать какой-то бэнд в Афинах) и дали переписать нам в обмен на записи Эллингтона. Потом они тоже исчезли, и, возможно, тоже в восточной степи; им не повезло, как Шульц-Коэну, но до этого они крестили Европу, как одержимые вероучители без идеологии (собственно говоря, без разрушительной идеологии), как монахи-переписчики нового времени из какого-то монастыря на марше, тайно размножающие манускрипты (даже в офицерской школе – это невероятно, но что может быть вероятным после того, что произошло; у них был своя капелла, один из музыкантов был капитаном, другой старшим лейтенантом, играли они Чика Уэбба, свинговали – не при публике, конечно; для той у них был наготове Кредер, – а для себя; представьте только: немецкие курсанты в нацистской офицерской школе имитируют горбатого чернокожего драммера; то есть не только в концлагерях, не только в еврейском городке Терезине, но и в офицерских училищах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21