Она отсылает его к прочим, в их безымянный квинтет и даёт пощёчину любому из полосатиков, нарушившему этикет и слишком близко приблизившемуся к ней.
Этот кошачий балет длится под моими окнами с сегодняшнего утра. Никакого шума, только мужественное и гармоничное «р-р-р», порой вырывающееся из глоток ухажёров. Молчаливая и сладострастная Чёрная заводит котов, а затем карает неосторожных, наслаждаясь своим мимолётным всемогуществом. Через неделю тот же самец, что стоит сейчас перед ней навытяжку, терпеливо её обхаживает и теряет аппетит, задаст ей хорошую трёпку… А до тех пор он – её раб.
А вот и шестой полосатик. Но ни один из котов не удостаивает его и взглядом. Толстый, лоснящийся, добродушный, он смолоду утратил пристрастие к любовным играм; трагические январские и лунные июньские ночи навсегда перестали быть для него роковыми. Этим утром он утомился от еды и сна. Под серебряным январским солнышком он выгуливает свою знатную шкурку и бесхитростное самодовольство, благодаря которому и получил кличку Красавчик. Он улыбается хорошей погоде, доверчивым птахам. Улыбается и Чёрной и её возбуждённому эскорту. Потрогав мягкой лапкой старую луковицу тюльпана, он оставляет её и берётся за круглый камешек. Хвост Чёрной извивается и бьёт по земле, как обрубок змеи; Красавчик устремляется к нему, завладевает им, прикусывает, а в ответ получает с полдюжины звонких и царапающих затрещин, от которых до неузнаваемости оплывает его морда. Но выведенный из ранга самцов Красавчик – полный невежда в любовных делах и знаком лишь с кодексом справедливости. Ни за что ни про что поколоченный, он, недолго думая, набирает воздух в лёгкие, отступает на шаг, а затем отвешивает Чёрной такую оплеуху, от которой та задыхается, хрипит и, вскочив на забор, удирает в соседний сад, не в силах вынести позор.
Испугавшись за Красавчика и бросившись ему на подмогу, я вижу картину его медленного, величественного, совершаемого почти в бессознательном состоянии отступления перед оторопелыми, притихшими котами, впервые исполненными почтения к евнуху, что осмелился поднять руку на королеву.
НОЧНОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ
Воскресенье. – Сегодня дети какие-то странные. Однажды у них уже было такое выражение лица, когда они затеяли на чердаке представление с костюмами, масками, саванами и волочащимися по полу цепями под названием «Призрак Командора» – полный вздор, стоивший им недели возбуждения, ночных страхов и меловых языков, поскольку они были отравлены собственными призрачными героями. Но то давняя история. Бертрану теперь восемнадцать лет, как и положено в его возрасте, он строит планы по реформированию финансового порядка в Европе; четырнадцатилетний Рено – весь в своих моторах, а Бельгазу задаёт мне в этом году удручающе банальные вопросы: «А можно ли мне будет носить в Париже чулки? А будет ли у меня в Париже шляпа? А ты будешь в Париже завивать меня по воскресеньям?»
Как бы там ни было, сейчас поведение всех троих кажется мне необычным, они то и дело шепчутся по углам.
Понедельник. – Дети сегодня что-то плохо выглядят.
– Что с вами, дети?
– Ничего, тётя Колетт! – в один голос убеждают меня мальчики.
– Ничего, мамочка! – поддакивает им Бельгазу.
Какая слаженность! Лгут как по писаному. Это уже серьёзно, тем более что под вечер я случайно подслушала обрывок разговора мальчиков за теннисной площадкой:
– Старина, он как заведённый шумел сегодня с полуночи до трёх.
– Кому ты это говоришь, дружище! С полуночи до четырёх! Я не сомкнул глаз. Только и слышно было: «пом… пом… пом…», да так размеренно… Словно бы босыми ногами, только тяжело эдак…
Заметив меня, они как два ястреба набросились на меня со своим смехом, белыми и красными мячами и совершенно заговорили и затормошили меня… Сегодня я вряд ли что-нибудь узнаю.
Среда. – Вчера вечером, часов в одиннадцать, проходя к себе через спальню Бельгазу, я увидела, что она не спит. Она лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, её тёмные зрачки двигались под чёлкой. Тёплая августовская луна мягко баюкала тень магнолии на паркете, а белая постель излучала голубоватый свет.
– Ты не спишь?
– Нет, мама.
– О чём ты думаешь, когда совсем одна, вот как сейчас?
– Слушаю.
– Что же?
– Ничего, мама.
В тот же миг я отчётливо различила чей-то тяжёлый топот на верхнем этаже, причём топот босых ног. Верхний этаж – это длинный чердак, где никто не живёт, куда никто с наступлением ночи не заходит, он ведёт на верхушку самой древней из башен. Рука дочери, которую я держала в своей, сжалась.
Две мышки, играя, с птичьими криками пробежали по стене.
– Ты боишься мышей?
– Нет, мама.
Над нами вновь послышались шаги, и я невольно спросила:
– Кто это там ходит? – Бельгазу не ответила, и мне стало неприятно. – Ты не слышишь?
– Слышу, мама.
– «Слышу, мама!» – это всё, что ты можешь ответить?
Дочка расплакалась и села на постели.
– Я не виновата, мама. Они так каждую ночь топают…
– Да кто?
– Шаги.
– Чьи шаги?
– Ничьи.
– Ну до чего глупы эти дети! Снова вы за своё. Эти-то глупости вы и перемалываете без конца по углам? Я поднимусь наверх, и сейчас ты услышишь, как я топаю!
На самом верху лестницы, стоило мне открыть дверь, загудели, как огонь в камине, гроздья мух, прилипших к балкам; сквозняк задул лампу. Но она была мне ни к чему – через широкие слуховые окна чердака молочными полосками проникал лунный свет. За окнами, куда хватал глаз, простиралась полночная равнина, усеянная холмиками серебра, изрезанная сиреневато-пепельными возвышенностями, омываемая в низинах влажным потоком светящегося тумана, отражающего лунный свет… Маленький домовый сыч на дереве сымитировал кота, и тот ему ответил… Чердак был пуст. Я долго ждала, вкушая короткую ночную прохладу, вдыхая запах обмолоченного хлеба, затем сошла вниз. Бельгазу не выдержала и уснула.
Суббота. – Каждую ночь со среды я прислушиваюсь. И всё-таки то в полночь, то часам к трём утра там кто-то ходит. Этой ночью я четырежды поднималась наверх, и всё напрасно. За обедом я делаю попытку вызвать детей на откровенность, им, впрочем, и самим уже невмоготу больше таиться.
– Дорогие мои, вы должны мне помочь кое в чём разобраться. Мы, конечно, здорово повеселимся, даже Бертран, которого трудно удивить. Представьте себе, что над спальней Бельгазу кто-то ходит каждую…
Их как прорвало всех разом.
– Я знаю, знаю! – кричит Рено. – Это Командор в доспехах, он ходил здесь ещё во времена дедушки, папа мне всё рассказал, и…
– Ерунда! – роняет Бертран равнодушно. – Всё дело в том, что феномены индивидуальной и коллективной галлюцинации случаются в доме с тех пор, как Пресвятая Дева Мария с голубым поясом в повозке, запряжённой четырьмя белыми лошадьми, возникла перед Гитрасом и сказала ему…
– Ничего она ему не говорила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Этот кошачий балет длится под моими окнами с сегодняшнего утра. Никакого шума, только мужественное и гармоничное «р-р-р», порой вырывающееся из глоток ухажёров. Молчаливая и сладострастная Чёрная заводит котов, а затем карает неосторожных, наслаждаясь своим мимолётным всемогуществом. Через неделю тот же самец, что стоит сейчас перед ней навытяжку, терпеливо её обхаживает и теряет аппетит, задаст ей хорошую трёпку… А до тех пор он – её раб.
А вот и шестой полосатик. Но ни один из котов не удостаивает его и взглядом. Толстый, лоснящийся, добродушный, он смолоду утратил пристрастие к любовным играм; трагические январские и лунные июньские ночи навсегда перестали быть для него роковыми. Этим утром он утомился от еды и сна. Под серебряным январским солнышком он выгуливает свою знатную шкурку и бесхитростное самодовольство, благодаря которому и получил кличку Красавчик. Он улыбается хорошей погоде, доверчивым птахам. Улыбается и Чёрной и её возбуждённому эскорту. Потрогав мягкой лапкой старую луковицу тюльпана, он оставляет её и берётся за круглый камешек. Хвост Чёрной извивается и бьёт по земле, как обрубок змеи; Красавчик устремляется к нему, завладевает им, прикусывает, а в ответ получает с полдюжины звонких и царапающих затрещин, от которых до неузнаваемости оплывает его морда. Но выведенный из ранга самцов Красавчик – полный невежда в любовных делах и знаком лишь с кодексом справедливости. Ни за что ни про что поколоченный, он, недолго думая, набирает воздух в лёгкие, отступает на шаг, а затем отвешивает Чёрной такую оплеуху, от которой та задыхается, хрипит и, вскочив на забор, удирает в соседний сад, не в силах вынести позор.
Испугавшись за Красавчика и бросившись ему на подмогу, я вижу картину его медленного, величественного, совершаемого почти в бессознательном состоянии отступления перед оторопелыми, притихшими котами, впервые исполненными почтения к евнуху, что осмелился поднять руку на королеву.
НОЧНОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ
Воскресенье. – Сегодня дети какие-то странные. Однажды у них уже было такое выражение лица, когда они затеяли на чердаке представление с костюмами, масками, саванами и волочащимися по полу цепями под названием «Призрак Командора» – полный вздор, стоивший им недели возбуждения, ночных страхов и меловых языков, поскольку они были отравлены собственными призрачными героями. Но то давняя история. Бертрану теперь восемнадцать лет, как и положено в его возрасте, он строит планы по реформированию финансового порядка в Европе; четырнадцатилетний Рено – весь в своих моторах, а Бельгазу задаёт мне в этом году удручающе банальные вопросы: «А можно ли мне будет носить в Париже чулки? А будет ли у меня в Париже шляпа? А ты будешь в Париже завивать меня по воскресеньям?»
Как бы там ни было, сейчас поведение всех троих кажется мне необычным, они то и дело шепчутся по углам.
Понедельник. – Дети сегодня что-то плохо выглядят.
– Что с вами, дети?
– Ничего, тётя Колетт! – в один голос убеждают меня мальчики.
– Ничего, мамочка! – поддакивает им Бельгазу.
Какая слаженность! Лгут как по писаному. Это уже серьёзно, тем более что под вечер я случайно подслушала обрывок разговора мальчиков за теннисной площадкой:
– Старина, он как заведённый шумел сегодня с полуночи до трёх.
– Кому ты это говоришь, дружище! С полуночи до четырёх! Я не сомкнул глаз. Только и слышно было: «пом… пом… пом…», да так размеренно… Словно бы босыми ногами, только тяжело эдак…
Заметив меня, они как два ястреба набросились на меня со своим смехом, белыми и красными мячами и совершенно заговорили и затормошили меня… Сегодня я вряд ли что-нибудь узнаю.
Среда. – Вчера вечером, часов в одиннадцать, проходя к себе через спальню Бельгазу, я увидела, что она не спит. Она лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, её тёмные зрачки двигались под чёлкой. Тёплая августовская луна мягко баюкала тень магнолии на паркете, а белая постель излучала голубоватый свет.
– Ты не спишь?
– Нет, мама.
– О чём ты думаешь, когда совсем одна, вот как сейчас?
– Слушаю.
– Что же?
– Ничего, мама.
В тот же миг я отчётливо различила чей-то тяжёлый топот на верхнем этаже, причём топот босых ног. Верхний этаж – это длинный чердак, где никто не живёт, куда никто с наступлением ночи не заходит, он ведёт на верхушку самой древней из башен. Рука дочери, которую я держала в своей, сжалась.
Две мышки, играя, с птичьими криками пробежали по стене.
– Ты боишься мышей?
– Нет, мама.
Над нами вновь послышались шаги, и я невольно спросила:
– Кто это там ходит? – Бельгазу не ответила, и мне стало неприятно. – Ты не слышишь?
– Слышу, мама.
– «Слышу, мама!» – это всё, что ты можешь ответить?
Дочка расплакалась и села на постели.
– Я не виновата, мама. Они так каждую ночь топают…
– Да кто?
– Шаги.
– Чьи шаги?
– Ничьи.
– Ну до чего глупы эти дети! Снова вы за своё. Эти-то глупости вы и перемалываете без конца по углам? Я поднимусь наверх, и сейчас ты услышишь, как я топаю!
На самом верху лестницы, стоило мне открыть дверь, загудели, как огонь в камине, гроздья мух, прилипших к балкам; сквозняк задул лампу. Но она была мне ни к чему – через широкие слуховые окна чердака молочными полосками проникал лунный свет. За окнами, куда хватал глаз, простиралась полночная равнина, усеянная холмиками серебра, изрезанная сиреневато-пепельными возвышенностями, омываемая в низинах влажным потоком светящегося тумана, отражающего лунный свет… Маленький домовый сыч на дереве сымитировал кота, и тот ему ответил… Чердак был пуст. Я долго ждала, вкушая короткую ночную прохладу, вдыхая запах обмолоченного хлеба, затем сошла вниз. Бельгазу не выдержала и уснула.
Суббота. – Каждую ночь со среды я прислушиваюсь. И всё-таки то в полночь, то часам к трём утра там кто-то ходит. Этой ночью я четырежды поднималась наверх, и всё напрасно. За обедом я делаю попытку вызвать детей на откровенность, им, впрочем, и самим уже невмоготу больше таиться.
– Дорогие мои, вы должны мне помочь кое в чём разобраться. Мы, конечно, здорово повеселимся, даже Бертран, которого трудно удивить. Представьте себе, что над спальней Бельгазу кто-то ходит каждую…
Их как прорвало всех разом.
– Я знаю, знаю! – кричит Рено. – Это Командор в доспехах, он ходил здесь ещё во времена дедушки, папа мне всё рассказал, и…
– Ерунда! – роняет Бертран равнодушно. – Всё дело в том, что феномены индивидуальной и коллективной галлюцинации случаются в доме с тех пор, как Пресвятая Дева Мария с голубым поясом в повозке, запряжённой четырьмя белыми лошадьми, возникла перед Гитрасом и сказала ему…
– Ничего она ему не говорила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34