..
Ты уверяешь, что любишь меня, а это значит, что отныне на меня всегда будет давить тяжесть твоей тревоги, твоё пристальное, какое-то пёсье внимание к каждому моему движению и твои подозрения по любому поводу. Нынче вечером меня не спустили с цепи, но ты выронил её из своей руки, и она, звякая, волочится за мной по паркету.
Ты уверяешь, что любишь меня, и, наверное, это так и есть, но ты постоянно создаёшь в своём воображении некую женщину, которая красивее и лучше меня, и ты требуешь от меня, чтобы я была во всём ей подобна. Я теперь не только ношу те цвета, которые ты предпочитаешь, но и стараюсь говорить с той интонацией, которая тебе нравится, и улыбаюсь я той улыбкой, которая, я знаю, тебе больше всего по душе. Достаточно одного твоего присутствия, чтобы я чудесным образом преображалась в твою модель, перенимала её обаяние. Я боюсь лишь некоторых минут, таких, как те, что переживаю сейчас, когда мне вдруг хочется тебе крикнуть: «Уходи! Платье принцессы и мой светлый лик исчезнут одновременно, уходи! Настало время, когда из-под подола моей юбки появятся копытца, а из-под шелковистых волос – острые кончики рогов… Меня терзают демоны, будто я на каком-то безгласном шабаше, я должна разрушить, прокляв её, ту изящную форму, в которую ты меня заточил».
Уже далеко за полночь. Должно быть, я давно одна. В который раз я прохожу мимо этого зеркала и всякий раз вижу в нём отражение своего лица преступницы, искажённое кривой усмешкой, неискреннее и тревожное… Одно плечо опущено, другое вздёрнуто чуть ли не до уха, как будто я собираюсь отразить чей-то удар… А немного раньше я сидела перед зеркалом в позе, которую Жан не выносит: скрестив руки на груди и уперев локти в колени, я, словно больной медведь, укачивала себя…
Помню также, что я в исступлении чесала голову, словно завшивевшая цыганка. А ещё долго взгляд мой не мог оторваться от блестящего брюха небольшой медной вазы, сверкавшей, будто головешка в камине. И сейчас у меня от этого ноет между бровями… Всё это время у меня, опустошённой, неподвижной, голова была пуста…
В сознание меня приводит шок от разумной, но малоприятной мысли: «А что, собственно говоря, делает сейчас Жан?» И в виде ответа на этот вопрос прямо с волшебной быстротой в мозгу возникает картинка: Жан не в объятиях Майи, не склонённый над незнакомой женщиной, а Жан один, бодрый и шагающий с высоко поднятой головой, – такой, каким он, должно быть, ходит сейчас по улицам города. Он тоже один… Господи, чего же я ждала, чтобы это понять? Ах, оказывается, и он один?.. Изумление перед этим открытием, тревога… Ну конечно, он один, я этого хотела, я этого хочу достаточно часто. Какая глупость вот уже месяц заменяет мой страх перед тем, что он «смотается»? Я пользуюсь им, его домом, его столом, его машиной. За его счёт я замыкаюсь в зоне одиночества и, отсиживаясь там, пренебрегаю им, едва не забывая о его существовании. Короче говоря, я веду себя по отношению к нему с той эгоистической глупостью, которую женщины обычно называют «мужской»… «Есть два типа любви, – говорит Массо, – неудовлетворённая любовь, которая делает вас в глазах всех отвратительным, и любовь удовлетворённая, которая превращает вас в идиота…»
Жан один. Упоённо один, один, как студент, который не ночует дома, или расчётливо и мрачно один, смирившийся с тем, что застанет в своём доме ту же женщину, что и вчера.
Скажу правду: быть справедливой – это уже большое унижение для женщины; если наша связь ещё продлится (недолго или долго), я могу надеяться лишь на эту готовность Жана смириться, большего я не стою. Вот уже месяц, как я отдаюсь ему всякий раз, когда он этого хочет, всякий раз, когда мы хотим друг друга. Что знает он обо мне во всё остальное время? Разве я Венера или царица Савская, чтобы удовлетворять этого красивого парня, у которого я так и так в долгу, что лежу распростёртой в его постели? Всё остальное время я лишь слежу за ним, не проникая в суть его личности, и сужу его, словно он всё ещё Майин любовник, а не мой. Остальное время – это имеет значение, это весомо, – оно состоит из множества, множества часов…
Когда он был деликатен, я сочла его пустым, а когда стал расспрашивать о моей жизни, я с иронией, подчёркивающей моё превосходство, плела что-то о своём детстве. Чья же вина, что в этот час, вместо того чтобы прийти ко мне, Жан один шатается по улицам или сидит на освещённой террасе кафе и вдыхает мягкий ночной воздух? И я точно знаю, что у него сейчас совсем чужое выражение лица.
Он и не подозревает, что я добрая, привязчивая, что я из породы надёжных друзей. Я наделяю его недостатками, которые обеспечивают успех определённой категории мужчин, – двоедушие, неразборчивость в средствах, лень, но всё это нахожу в нём только я, я примеряю их к нему, словно украшения сомнительного вкуса, которые, полагаю, должны подойти к его грубовато вырубленному лицу…
Моя глубокая ошибка, думается мне, заключается в том, что я ещё не попыталась отделить Жана от жажды наслаждений. Утолённая, она несёт в себе холод и безразличие. А неутолённая, она стремится только к тому, чтобы стать утолённой.
Жан… О, какая же я грубая скотина… Ведь существует Жан, который вовсе не любовник Рене, в котором нет ничего таинственного или сексуально тревожащего, Жан, хоть он уже и взрослый и крепкий, но такой ещё юный, когда заливисто хохочет, похожий на того мальчишку в далёком прошлом, которого мне не довелось знать. Мысли Жана, душа Жана – как я могла подумать, что они умещаются в наших кратких диалогах или в страстном молчании наших ночей?.. Мне казалось, что Жан, который вдруг встал во весь свой рост в моём воображении этой весенней ночью, может довольствоваться одним тем, что я ему отдаюсь, но сейчас я поняла, что оскорбляю его таким предположением. Вот он мне и ответил тем же. Какое счастье, что он ещё не вернулся, я не смогла бы удержаться, чтобы нелепым взрывом не усугубить наше взаимное непонимание. Пусть уж он шатается по городу, гордый своим одиночеством, такой далёкий от меня, словно он никогда и не встречал меня.
Когда он вернётся, я буду уже лежать в его постели и, возможно, уже спать. Я больше не боюсь, что он увидит меня спящей, – теперь я знаю, что меня подстерегают куда большие опасности. Моё спящее тело ему принадлежит и, к слову сказать, не забывает о нём. Не покидая тех глубин, куда меня уносят сны, я сжимаю его пальцы своей рукой или примащиваю его голову на своё плечо… Мне легко спится, когда я лежу, прижавшись к нему. Увы! Он ещё не пришёл, а уже он как бы во мне… Этот мой взгляд, живой и ускользающий, ему нравится…
Чуть прогнув спину и плотно сжав ноги, я стою, вытянувшись во весь рост, с лицом, озарённым светом, который, всё усиливаясь, поднимается от губ ко лбу, – что ж, воссоздай меня такой в твоём воображении, раз тебе хочется видеть меня именно такой – меня, ту, кого ты, быть может, любишь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Ты уверяешь, что любишь меня, а это значит, что отныне на меня всегда будет давить тяжесть твоей тревоги, твоё пристальное, какое-то пёсье внимание к каждому моему движению и твои подозрения по любому поводу. Нынче вечером меня не спустили с цепи, но ты выронил её из своей руки, и она, звякая, волочится за мной по паркету.
Ты уверяешь, что любишь меня, и, наверное, это так и есть, но ты постоянно создаёшь в своём воображении некую женщину, которая красивее и лучше меня, и ты требуешь от меня, чтобы я была во всём ей подобна. Я теперь не только ношу те цвета, которые ты предпочитаешь, но и стараюсь говорить с той интонацией, которая тебе нравится, и улыбаюсь я той улыбкой, которая, я знаю, тебе больше всего по душе. Достаточно одного твоего присутствия, чтобы я чудесным образом преображалась в твою модель, перенимала её обаяние. Я боюсь лишь некоторых минут, таких, как те, что переживаю сейчас, когда мне вдруг хочется тебе крикнуть: «Уходи! Платье принцессы и мой светлый лик исчезнут одновременно, уходи! Настало время, когда из-под подола моей юбки появятся копытца, а из-под шелковистых волос – острые кончики рогов… Меня терзают демоны, будто я на каком-то безгласном шабаше, я должна разрушить, прокляв её, ту изящную форму, в которую ты меня заточил».
Уже далеко за полночь. Должно быть, я давно одна. В который раз я прохожу мимо этого зеркала и всякий раз вижу в нём отражение своего лица преступницы, искажённое кривой усмешкой, неискреннее и тревожное… Одно плечо опущено, другое вздёрнуто чуть ли не до уха, как будто я собираюсь отразить чей-то удар… А немного раньше я сидела перед зеркалом в позе, которую Жан не выносит: скрестив руки на груди и уперев локти в колени, я, словно больной медведь, укачивала себя…
Помню также, что я в исступлении чесала голову, словно завшивевшая цыганка. А ещё долго взгляд мой не мог оторваться от блестящего брюха небольшой медной вазы, сверкавшей, будто головешка в камине. И сейчас у меня от этого ноет между бровями… Всё это время у меня, опустошённой, неподвижной, голова была пуста…
В сознание меня приводит шок от разумной, но малоприятной мысли: «А что, собственно говоря, делает сейчас Жан?» И в виде ответа на этот вопрос прямо с волшебной быстротой в мозгу возникает картинка: Жан не в объятиях Майи, не склонённый над незнакомой женщиной, а Жан один, бодрый и шагающий с высоко поднятой головой, – такой, каким он, должно быть, ходит сейчас по улицам города. Он тоже один… Господи, чего же я ждала, чтобы это понять? Ах, оказывается, и он один?.. Изумление перед этим открытием, тревога… Ну конечно, он один, я этого хотела, я этого хочу достаточно часто. Какая глупость вот уже месяц заменяет мой страх перед тем, что он «смотается»? Я пользуюсь им, его домом, его столом, его машиной. За его счёт я замыкаюсь в зоне одиночества и, отсиживаясь там, пренебрегаю им, едва не забывая о его существовании. Короче говоря, я веду себя по отношению к нему с той эгоистической глупостью, которую женщины обычно называют «мужской»… «Есть два типа любви, – говорит Массо, – неудовлетворённая любовь, которая делает вас в глазах всех отвратительным, и любовь удовлетворённая, которая превращает вас в идиота…»
Жан один. Упоённо один, один, как студент, который не ночует дома, или расчётливо и мрачно один, смирившийся с тем, что застанет в своём доме ту же женщину, что и вчера.
Скажу правду: быть справедливой – это уже большое унижение для женщины; если наша связь ещё продлится (недолго или долго), я могу надеяться лишь на эту готовность Жана смириться, большего я не стою. Вот уже месяц, как я отдаюсь ему всякий раз, когда он этого хочет, всякий раз, когда мы хотим друг друга. Что знает он обо мне во всё остальное время? Разве я Венера или царица Савская, чтобы удовлетворять этого красивого парня, у которого я так и так в долгу, что лежу распростёртой в его постели? Всё остальное время я лишь слежу за ним, не проникая в суть его личности, и сужу его, словно он всё ещё Майин любовник, а не мой. Остальное время – это имеет значение, это весомо, – оно состоит из множества, множества часов…
Когда он был деликатен, я сочла его пустым, а когда стал расспрашивать о моей жизни, я с иронией, подчёркивающей моё превосходство, плела что-то о своём детстве. Чья же вина, что в этот час, вместо того чтобы прийти ко мне, Жан один шатается по улицам или сидит на освещённой террасе кафе и вдыхает мягкий ночной воздух? И я точно знаю, что у него сейчас совсем чужое выражение лица.
Он и не подозревает, что я добрая, привязчивая, что я из породы надёжных друзей. Я наделяю его недостатками, которые обеспечивают успех определённой категории мужчин, – двоедушие, неразборчивость в средствах, лень, но всё это нахожу в нём только я, я примеряю их к нему, словно украшения сомнительного вкуса, которые, полагаю, должны подойти к его грубовато вырубленному лицу…
Моя глубокая ошибка, думается мне, заключается в том, что я ещё не попыталась отделить Жана от жажды наслаждений. Утолённая, она несёт в себе холод и безразличие. А неутолённая, она стремится только к тому, чтобы стать утолённой.
Жан… О, какая же я грубая скотина… Ведь существует Жан, который вовсе не любовник Рене, в котором нет ничего таинственного или сексуально тревожащего, Жан, хоть он уже и взрослый и крепкий, но такой ещё юный, когда заливисто хохочет, похожий на того мальчишку в далёком прошлом, которого мне не довелось знать. Мысли Жана, душа Жана – как я могла подумать, что они умещаются в наших кратких диалогах или в страстном молчании наших ночей?.. Мне казалось, что Жан, который вдруг встал во весь свой рост в моём воображении этой весенней ночью, может довольствоваться одним тем, что я ему отдаюсь, но сейчас я поняла, что оскорбляю его таким предположением. Вот он мне и ответил тем же. Какое счастье, что он ещё не вернулся, я не смогла бы удержаться, чтобы нелепым взрывом не усугубить наше взаимное непонимание. Пусть уж он шатается по городу, гордый своим одиночеством, такой далёкий от меня, словно он никогда и не встречал меня.
Когда он вернётся, я буду уже лежать в его постели и, возможно, уже спать. Я больше не боюсь, что он увидит меня спящей, – теперь я знаю, что меня подстерегают куда большие опасности. Моё спящее тело ему принадлежит и, к слову сказать, не забывает о нём. Не покидая тех глубин, куда меня уносят сны, я сжимаю его пальцы своей рукой или примащиваю его голову на своё плечо… Мне легко спится, когда я лежу, прижавшись к нему. Увы! Он ещё не пришёл, а уже он как бы во мне… Этот мой взгляд, живой и ускользающий, ему нравится…
Чуть прогнув спину и плотно сжав ноги, я стою, вытянувшись во весь рост, с лицом, озарённым светом, который, всё усиливаясь, поднимается от губ ко лбу, – что ж, воссоздай меня такой в твоём воображении, раз тебе хочется видеть меня именно такой – меня, ту, кого ты, быть может, любишь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51