Эти песни вторили моим чувствам и подтверждали их правомерность, женские журналы я начинала читать с гороскопа, я выискивала фильмы, в которых надеялась увидеть собственную историю, и очень огорчалась, если фильм был старым и уже нигде не шел, как например «Империя чувств» Осимы, я давала деньги мужчинам и женщинам, сидевшим в переходах метро, загадывая желание, чтобы вечером он мне позвонил. Я клялась послать двести франков в «Народное вспомососуществование», если он приедет ко мне в день, который я мысленно назначила. Вопреки своим привычкам я сорила деньгами направо и налево. Все эти траты казались мне жизненно необходимыми, они были составной частью моей главной траты, неотделимой от моей страсти к А., как и бесконечные траты времени, заполненные грезами ожидания, и безжалостное отношение к собственному телу, которое я нещадно растрачивала, до изнеможения занимаясь с ним любовью, словно последний раз в жизни. (А кто знает, что не последний?). как-то во время его послеполуденного визита я поставила кипящую кофеварку на ковер в гостиной и прожгла его чуть ли не насквозь. Меня это не огорчило. Я даже с удовольствием смотрела потом на это пятно оно напоминало мне послеполуденные часы, проведенные с ним повседневные неурядицы меня не раздражали. Меня совершенно не волновала двухмесячная забастовка почтовых работников, потому что А, не писал мне писем (наверняка из предосторожности, свойственной женатым мужчинам). Я спокойно пережидала пробки, очереди перед окошком банка. Если меня обслуживали без должной любезности, меня это не задевало. Ничто не выводило меня из себя. К людям я испытывала смешанное чувство братской солидарности и жалостливого сострадания. У меня вызывали участие бродяги, спавшие на скамейках, клиенты проституток, туристка, зачитавшаяся очередным романчиком «Арлекина» (но я не смогла бы сказать, что же именно меня с ними роднит). однажды, когда я голая пошла на кухню, чтобы достать пиво из холодильника, мне вдруг вспомнились женщины из квартала моего детства одинокие, замужние и даже многодетные матери, которые в послеполуденные часы тайком принимали у себя мужчин (все насквозь прослушивалось, и потому я помню, как соседи бранили за недостойное поведение этих женщин, которые в дневные часы предавались наслаждению вместо того, чтобы мыть окна). С каким удовольствием я вспоминала теперь этих женщин!
Свою страсть я переживала, как роман, но вот сейчас затрудняюсь определить, что же я пишу: свидетельство в исповедальном стиле, принятом в женских журналах, манифест, протокол или всего-навсего комментарий к тексту.
Я не пишу повесть о любовной связи и не смогу воспроизвести свою историю с хронологической точностью: «Он приехал 11 ноября», или в более эпическом стиле: «Прошли недели». Все это было для меня в ту пору неважно, только одно имело смысл: со мной он или нет. Я стараюсь запечатлеть лишь признаки страсти, постоянно выбирая между словами «всегда» и «однажды», словно это поможет передать подлинность моей страсти. Эти признаки и факты я перечисляю и воссоздаю без всякой иронии или насмешки, которыми обычно окрашены наши рассказы о пережитом.
Что же до истоков этой страсти, я не собираюсь их отыскивать в моем давнем или недавнем прошлом, которое заставил бы меня реконструировать психоаналитик, или в известных мне с детства образцах для подражания («Унесенные ветром», «Федра» или песни Пиаф могут влиять не меньше, чем «эдипов комплекс»). Я не хочу объяснять свою страсть, иначе мне придется рассматривать ее как ошибку или отступление от правил, которое нуждается в оправдании — нет, мне хочется ее лишь запечатлеть, вот и все.
Пожалуй, единственные конкретные факторы в этой истории — это время и свобода, которыми я располагала, чтобы отдаваться полностью своим чувствам.
Он любил костюмы от Сен Лорана, галстуки Черугти и большие машины. Ездил он быстро, сигналя фарами и молча, словно целиком отдаваясь счастливому ощущению, что вот он, выходец из Восточной Европы, совершенно свободный и великолепно одетый, разъезжает по автострадам, словно он здесь у себя дома. Ему льстило, что в нем находили сходство с Аденом Делоном. Мне казалось — если можно верно судить об иностранце, — что его оставляли равнодушным интеллектуальные и высокохудожественные произведения, хотя они и внушали ему уважение. По телевидению он предпочитал смотреть игры и «Санту Барбару». Мне было все равно, что он смотрит. Потому что А, был иностранцем и его вкусы я воспринимала прежде всего как культурные отличия, в то время как подобные пристрастия у француза означали бы в первую очередь разницу в социальном положении. Быть может, мне было даже приятно узнавать в А, ту «парвеню», какой и я была в пору отрочества. Девочкой-подростком я жадно мечтала о модных платьях, пластинках и путешествиях, потому что была лишена всех этих радостей, которые были доступны моим ровесникам как и А., вместе со своим народом страдающий от «лишений» и мечтающий о дорогих рубашках и видеомагнитофонах, что украшают витрины западных магазинов.
Он много пил, как это принято в странах Восточной Европы. Я боялась, как бы он не попал из-за этого в аварию, но его склонность к спиртному у меня не вызывала отвращения. Даже когда целуясь, он пошатывался и не мог сдержать отрыжки. Напротив, эти первые проявления скотства еще крепче привязывали меня к нему.
Но я не знала, что его влечет ко мне. Первое время мне было достаточно видеть, как он молча, счастливыми глазами, смотрит на меня, или говорит «я мчался к тебе, как сумасшедший», или рассказывает о своем детстве, и я верила, что он испытывает такую же страсть, что и я. Затем эта уверенность стала угасать. Мне казалось, он стал более сдержанным и менее откровенным, но стоило ему заговорить о своем отце или пуститься в воспоминания о том, как он двенадцатилетним мальчишкой собирал малину в лесу, и мне снова хотелось верить в его любовь. Он больше ничего мне не дарил, и когда друзья дарили мне цветы или книгу, я вспоминала, что он даже не считает нужным оказывать мне знаки внимания, но тут же возражала себе: «Он одаривает меня своим желанием». Я жадно ловила фразы, в которых старалась угадать ревность единственное, что подтверждало его любовь. Позже я поняла, что его вопрос: «Ты уезжаешь на Рождество?» — имел совершенно банальный или вполне практический смысл: стоит ли планировать свидание со мной или нет. И он вовсе не таил скрытого любопытства: поеду ли я с кем-то кататься на лыжах (быть может, он даже хотел этого, чтобы встретиться с другой женщиной). Я часто раздумывала о том, что означают для него эти послеполуденные занятия любовью. Скорее всего, только занятия любовью — и ничего больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Свою страсть я переживала, как роман, но вот сейчас затрудняюсь определить, что же я пишу: свидетельство в исповедальном стиле, принятом в женских журналах, манифест, протокол или всего-навсего комментарий к тексту.
Я не пишу повесть о любовной связи и не смогу воспроизвести свою историю с хронологической точностью: «Он приехал 11 ноября», или в более эпическом стиле: «Прошли недели». Все это было для меня в ту пору неважно, только одно имело смысл: со мной он или нет. Я стараюсь запечатлеть лишь признаки страсти, постоянно выбирая между словами «всегда» и «однажды», словно это поможет передать подлинность моей страсти. Эти признаки и факты я перечисляю и воссоздаю без всякой иронии или насмешки, которыми обычно окрашены наши рассказы о пережитом.
Что же до истоков этой страсти, я не собираюсь их отыскивать в моем давнем или недавнем прошлом, которое заставил бы меня реконструировать психоаналитик, или в известных мне с детства образцах для подражания («Унесенные ветром», «Федра» или песни Пиаф могут влиять не меньше, чем «эдипов комплекс»). Я не хочу объяснять свою страсть, иначе мне придется рассматривать ее как ошибку или отступление от правил, которое нуждается в оправдании — нет, мне хочется ее лишь запечатлеть, вот и все.
Пожалуй, единственные конкретные факторы в этой истории — это время и свобода, которыми я располагала, чтобы отдаваться полностью своим чувствам.
Он любил костюмы от Сен Лорана, галстуки Черугти и большие машины. Ездил он быстро, сигналя фарами и молча, словно целиком отдаваясь счастливому ощущению, что вот он, выходец из Восточной Европы, совершенно свободный и великолепно одетый, разъезжает по автострадам, словно он здесь у себя дома. Ему льстило, что в нем находили сходство с Аденом Делоном. Мне казалось — если можно верно судить об иностранце, — что его оставляли равнодушным интеллектуальные и высокохудожественные произведения, хотя они и внушали ему уважение. По телевидению он предпочитал смотреть игры и «Санту Барбару». Мне было все равно, что он смотрит. Потому что А, был иностранцем и его вкусы я воспринимала прежде всего как культурные отличия, в то время как подобные пристрастия у француза означали бы в первую очередь разницу в социальном положении. Быть может, мне было даже приятно узнавать в А, ту «парвеню», какой и я была в пору отрочества. Девочкой-подростком я жадно мечтала о модных платьях, пластинках и путешествиях, потому что была лишена всех этих радостей, которые были доступны моим ровесникам как и А., вместе со своим народом страдающий от «лишений» и мечтающий о дорогих рубашках и видеомагнитофонах, что украшают витрины западных магазинов.
Он много пил, как это принято в странах Восточной Европы. Я боялась, как бы он не попал из-за этого в аварию, но его склонность к спиртному у меня не вызывала отвращения. Даже когда целуясь, он пошатывался и не мог сдержать отрыжки. Напротив, эти первые проявления скотства еще крепче привязывали меня к нему.
Но я не знала, что его влечет ко мне. Первое время мне было достаточно видеть, как он молча, счастливыми глазами, смотрит на меня, или говорит «я мчался к тебе, как сумасшедший», или рассказывает о своем детстве, и я верила, что он испытывает такую же страсть, что и я. Затем эта уверенность стала угасать. Мне казалось, он стал более сдержанным и менее откровенным, но стоило ему заговорить о своем отце или пуститься в воспоминания о том, как он двенадцатилетним мальчишкой собирал малину в лесу, и мне снова хотелось верить в его любовь. Он больше ничего мне не дарил, и когда друзья дарили мне цветы или книгу, я вспоминала, что он даже не считает нужным оказывать мне знаки внимания, но тут же возражала себе: «Он одаривает меня своим желанием». Я жадно ловила фразы, в которых старалась угадать ревность единственное, что подтверждало его любовь. Позже я поняла, что его вопрос: «Ты уезжаешь на Рождество?» — имел совершенно банальный или вполне практический смысл: стоит ли планировать свидание со мной или нет. И он вовсе не таил скрытого любопытства: поеду ли я с кем-то кататься на лыжах (быть может, он даже хотел этого, чтобы встретиться с другой женщиной). Я часто раздумывала о том, что означают для него эти послеполуденные занятия любовью. Скорее всего, только занятия любовью — и ничего больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9