А Конан чувствовал лучше других: иначе не остаться бы ему последним среди бессмертных…
Ронар и его братья, сидя на огромных жеребцах, высились над конной лавиной, словно сторожевые башни — над крепостной стеной. Именно по ним и хлестнул шквал стрел. Но хлестнул не разом, а поочередно.
Сперва — по самому Ронару ап Форгейму, отличимому от прочих высоким султаном перьев на шлеме.
Не прибавилось у лучников ни силы, ни меткости. Однако теперь все они били в одном направлении, на несколько ярдов в поперечнике насытив воздух ливнем стрел.
И хрипло вскрикнув, выронил тан меч и покатился по земле с оперенными черенками, торчащими из каждой щели его доспехов. Словно странная птица со смятыми, обломанными перьями, — если можно представить себе птицу в тяжелой броне…
А потом шквал ударил по второму латнику, сметая его с седла. И по третьему…
Последний из рыцарей успел оглянуться назад, на воинов своего клана. Кажется, (хотя поди узнай лицо под глухим забралом), это был Габур по прозвищу Быстрый, младший из ап Форгеймов.
Он увидел и понял все. Увидел гибель братьев; увидел, что сам он отрезан от своих вопящей стеной врагов; увидел, что проигран бой.
И уж, конечно, увидел он предсмертно обострившимся зрением трехлепестковые цветы стрел, несущиеся к нему со стороны белого квадрата вражеского знамени.
И понял, что обречен. Понял, что проигран бой…
А Дункан Мак-Лауд, волей судьбы оказавшийся ближайшим к Габуру Быстрому, увидел и понял нечто иное. Он увидел — не зрением видят такое! — как мольба, подобная воплю, вытекает сквозь узкие щели наличника последнего из латников.
Мольба не о своем спасении — а о спасении клана и чести клана.
И понял Дункан, что настало его время вести за собой.
Говорили в старину: даны тебе плечи, так неси!
6
История печет свой хлеб из слоеного теста. И много зависит от того, какие и в каком порядке лягут слои.
Немалая мудрость требуется, чтобы осознать этот, как будто совсем элементарный факт. Но когда придет понимание, — все вокруг становится ясным…
Река, по которой медленно, то и дело тыкаясь в берег или цепляясь о вязкое дно, плавает неуклюжий корабль человечества, слагается из многих ручейков. Пытаться что-то менять в главном течении — бессмысленно. Слишком велика, необорима его мощь…
Сила же, данная бессмертным, имеет свои границы. Во всяком случае, если это Сила светлая. Если же она темна…
Темноте же — нет предела. «Немеряна моя Сила!» — кричал Черный Воин, вновь придя в этот мир. И прав он был, потому что прямо восстать против его могущества — все равно, что пытаться прямым ударом изящной катаны остановить огромный эспадон.
Но приложив даже небольшое усилие в нужном месте, в нужное время…
(Как будто нет сейчас на Земле Черного Воина. Силы Зла, обильно разлитые по планете, не сошлись пока в неком едином носителе.
А если сойдутся…)
Что ж, уже дважды катана одолевала эспадон. И нет причин, чтобы ей и в третий раз не одолеть его!
Тогда было так:
Пришпорил своего коня Дункан Мак-Лауд и послал его влево — туда, к белому квадрату чужого знамени.
И рванулись следом за ним уцелевшие Мак-Лауды — напролом, топча вражескую пехоту, словно вереск.
Столь неожиданным оказался этот рывок, что они достигли своего. И пела душа Дункана, когда увидел он перед собой — внизу, на уровне стремени
— того странного воина, что отнял победу у Мак-Лаудов.
Это он так думал, что отнял… Ну, мы еще посмотрим — кто кого!
Странно: человек, так умело командующий боем, так хорошо распознавший, куда следует нанести главный удар, вроде бы не ждал опасности для себя самого.
Настолько не ждал, что даже клинок он еще не обнажил. А теперь и не будет времени обнажить!
Потому, что времени вообще ни на что не хватит. Дункан, привстав на стременах, уже обрушивает на него сверху удар своего палаша.
И остановилось все вокруг. Только медленно опускается широкое лезвие, хищно поблескивая в сгустившемся воздухе.
Дункан хорошо рассмотрел незнакомца. Тот среднего роста, худощав, лицо его под открытым шлемом темнеет нездешней смуглостью. Итальянец? Француз?
Фархерсоны — еретики-паписты (оттого разгромить их будет особенно сладостно: каждый убитый папист, говорят, снимает с твоей души четверть грехов… Если так, то Дункан за сегодня уже на три четверти очистился — а сейчас вот и последние грехи с себя снимет!).
Немного осталось в горах Шотландии папистов, — но все свои надежды католический мир возлагает на них. Снабжает их золотом и сталью, тайно шлет офицеров, сведущих в ратном деле.
Вот и это, — должно быть, один из них… Темные глаза, кожа цвета оливок, легкий панцирь континентальной работы…
И кем бы он ни был — итальянец или француз, как подумалось сперва, либо подданный Филиппа II, императора всех еретиков, — сейчас он станет просто трупом.
Получи, Люцифер! Н-на!
Чужак так и не успел выхватить из ножен свое оружие (Дункан успел разглядеть, что это была длинная, узкая шпага). Но левая его рука все еще лежала на древке офицерского копья.
Эту руку и взметнул он навстречу дункановскому удару.
Жалкая это вещь с точки зрения подлинного воина — такое копьецо. Тонкое, легкое, оно скорее символ власти, чем подлинное оружие. Воистину, единственное, на что годится оно, — это служить опорой для знамени…
Но таким необычным был отводящий блок итальянца-француза, так диковинно он увел в сторону хрупкое древко, одновременно проворачивая его вокруг своей оси, — что могучий удар Дункана будто провалился в пустоту.
Так бывает, когда, взбираясь по крутому склону, смело ставишь ногу на большой, надежно вросший в землю камень, — но с легкостью осеннего листа срывается он со своего ложа, унося за собой в пропасть невнимательного скалолаза.
Дункан все же не вылетел из седла, увлекаемый мощью своего удара. Сумел удержаться.
Сумел он удержаться и тогда, когда на обратной отмашке полотно знамени, вдруг ставшее опасным, как ловчая сеть, хлестнуло его по глазам.
И зрачки в зрачки глянул на него с белого квадрата черный барс — клановый зверь Фархерсонов…
Но усидел в седле Дункан. И с вывертом ткнул коня шпорами в брюхо, диким прыжком швырнув его на знаменосца, — опрокинуть его, смять конской грудью, повалить наземь под дробящие удары копыт!
Однако… Пробовали вы когда-нибудь кузнечным молотом раздробить капельку ртути? Если да — поймете.
Не оказалось чужака на том месте, по которому пришлись копыта. Невозможно извернувшись (воистину — сам Люцифер вел его тело!), вынырнул он слева от коня.
И не с руки было Дункану рубить.
А защититься — тоже нечем. Оружием трусов считал Дункан щит, всю жизнь лучшим щитом служила ему чашка палаша-клейморы — большая, кованой бронзы…
Но — не дотянуться ему теперь палашом до офицерского копьеца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Ронар и его братья, сидя на огромных жеребцах, высились над конной лавиной, словно сторожевые башни — над крепостной стеной. Именно по ним и хлестнул шквал стрел. Но хлестнул не разом, а поочередно.
Сперва — по самому Ронару ап Форгейму, отличимому от прочих высоким султаном перьев на шлеме.
Не прибавилось у лучников ни силы, ни меткости. Однако теперь все они били в одном направлении, на несколько ярдов в поперечнике насытив воздух ливнем стрел.
И хрипло вскрикнув, выронил тан меч и покатился по земле с оперенными черенками, торчащими из каждой щели его доспехов. Словно странная птица со смятыми, обломанными перьями, — если можно представить себе птицу в тяжелой броне…
А потом шквал ударил по второму латнику, сметая его с седла. И по третьему…
Последний из рыцарей успел оглянуться назад, на воинов своего клана. Кажется, (хотя поди узнай лицо под глухим забралом), это был Габур по прозвищу Быстрый, младший из ап Форгеймов.
Он увидел и понял все. Увидел гибель братьев; увидел, что сам он отрезан от своих вопящей стеной врагов; увидел, что проигран бой.
И уж, конечно, увидел он предсмертно обострившимся зрением трехлепестковые цветы стрел, несущиеся к нему со стороны белого квадрата вражеского знамени.
И понял, что обречен. Понял, что проигран бой…
А Дункан Мак-Лауд, волей судьбы оказавшийся ближайшим к Габуру Быстрому, увидел и понял нечто иное. Он увидел — не зрением видят такое! — как мольба, подобная воплю, вытекает сквозь узкие щели наличника последнего из латников.
Мольба не о своем спасении — а о спасении клана и чести клана.
И понял Дункан, что настало его время вести за собой.
Говорили в старину: даны тебе плечи, так неси!
6
История печет свой хлеб из слоеного теста. И много зависит от того, какие и в каком порядке лягут слои.
Немалая мудрость требуется, чтобы осознать этот, как будто совсем элементарный факт. Но когда придет понимание, — все вокруг становится ясным…
Река, по которой медленно, то и дело тыкаясь в берег или цепляясь о вязкое дно, плавает неуклюжий корабль человечества, слагается из многих ручейков. Пытаться что-то менять в главном течении — бессмысленно. Слишком велика, необорима его мощь…
Сила же, данная бессмертным, имеет свои границы. Во всяком случае, если это Сила светлая. Если же она темна…
Темноте же — нет предела. «Немеряна моя Сила!» — кричал Черный Воин, вновь придя в этот мир. И прав он был, потому что прямо восстать против его могущества — все равно, что пытаться прямым ударом изящной катаны остановить огромный эспадон.
Но приложив даже небольшое усилие в нужном месте, в нужное время…
(Как будто нет сейчас на Земле Черного Воина. Силы Зла, обильно разлитые по планете, не сошлись пока в неком едином носителе.
А если сойдутся…)
Что ж, уже дважды катана одолевала эспадон. И нет причин, чтобы ей и в третий раз не одолеть его!
Тогда было так:
Пришпорил своего коня Дункан Мак-Лауд и послал его влево — туда, к белому квадрату чужого знамени.
И рванулись следом за ним уцелевшие Мак-Лауды — напролом, топча вражескую пехоту, словно вереск.
Столь неожиданным оказался этот рывок, что они достигли своего. И пела душа Дункана, когда увидел он перед собой — внизу, на уровне стремени
— того странного воина, что отнял победу у Мак-Лаудов.
Это он так думал, что отнял… Ну, мы еще посмотрим — кто кого!
Странно: человек, так умело командующий боем, так хорошо распознавший, куда следует нанести главный удар, вроде бы не ждал опасности для себя самого.
Настолько не ждал, что даже клинок он еще не обнажил. А теперь и не будет времени обнажить!
Потому, что времени вообще ни на что не хватит. Дункан, привстав на стременах, уже обрушивает на него сверху удар своего палаша.
И остановилось все вокруг. Только медленно опускается широкое лезвие, хищно поблескивая в сгустившемся воздухе.
Дункан хорошо рассмотрел незнакомца. Тот среднего роста, худощав, лицо его под открытым шлемом темнеет нездешней смуглостью. Итальянец? Француз?
Фархерсоны — еретики-паписты (оттого разгромить их будет особенно сладостно: каждый убитый папист, говорят, снимает с твоей души четверть грехов… Если так, то Дункан за сегодня уже на три четверти очистился — а сейчас вот и последние грехи с себя снимет!).
Немного осталось в горах Шотландии папистов, — но все свои надежды католический мир возлагает на них. Снабжает их золотом и сталью, тайно шлет офицеров, сведущих в ратном деле.
Вот и это, — должно быть, один из них… Темные глаза, кожа цвета оливок, легкий панцирь континентальной работы…
И кем бы он ни был — итальянец или француз, как подумалось сперва, либо подданный Филиппа II, императора всех еретиков, — сейчас он станет просто трупом.
Получи, Люцифер! Н-на!
Чужак так и не успел выхватить из ножен свое оружие (Дункан успел разглядеть, что это была длинная, узкая шпага). Но левая его рука все еще лежала на древке офицерского копья.
Эту руку и взметнул он навстречу дункановскому удару.
Жалкая это вещь с точки зрения подлинного воина — такое копьецо. Тонкое, легкое, оно скорее символ власти, чем подлинное оружие. Воистину, единственное, на что годится оно, — это служить опорой для знамени…
Но таким необычным был отводящий блок итальянца-француза, так диковинно он увел в сторону хрупкое древко, одновременно проворачивая его вокруг своей оси, — что могучий удар Дункана будто провалился в пустоту.
Так бывает, когда, взбираясь по крутому склону, смело ставишь ногу на большой, надежно вросший в землю камень, — но с легкостью осеннего листа срывается он со своего ложа, унося за собой в пропасть невнимательного скалолаза.
Дункан все же не вылетел из седла, увлекаемый мощью своего удара. Сумел удержаться.
Сумел он удержаться и тогда, когда на обратной отмашке полотно знамени, вдруг ставшее опасным, как ловчая сеть, хлестнуло его по глазам.
И зрачки в зрачки глянул на него с белого квадрата черный барс — клановый зверь Фархерсонов…
Но усидел в седле Дункан. И с вывертом ткнул коня шпорами в брюхо, диким прыжком швырнув его на знаменосца, — опрокинуть его, смять конской грудью, повалить наземь под дробящие удары копыт!
Однако… Пробовали вы когда-нибудь кузнечным молотом раздробить капельку ртути? Если да — поймете.
Не оказалось чужака на том месте, по которому пришлись копыта. Невозможно извернувшись (воистину — сам Люцифер вел его тело!), вынырнул он слева от коня.
И не с руки было Дункану рубить.
А защититься — тоже нечем. Оружием трусов считал Дункан щит, всю жизнь лучшим щитом служила ему чашка палаша-клейморы — большая, кованой бронзы…
Но — не дотянуться ему теперь палашом до офицерского копьеца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34