Тут были выставлены тюбики с красками, белила, серая грунтовка и всевозможные растворители, а также скипидар в канистре, промежуточная олифа и покровный лак.
– Но оно, искусство, всего лишь жест, – продолжал дядя, – попытка исправить прегрешения мира. Ведь великая история человечества – ты только взгляни на неё, – она же есть не что иное, как сплошная череда войн, резня и выжигание целых народов. Не будем заглядывать далеко назад, возьмём только новую эру, слава богу, прямое летоисчисление: год 333 – битва Александра. Чем хороша битва Александра? Тем, что она была отображена художником. Она была нарисована, вот что в ней хорошо! Единственный вклад, который человечество могло внести когда бы то ни было, – или ты со мной не согласен? Я мог бы согласиться с ним сразу, если бы это остановило поток его рассуждений. Но мне было ясно, что конца не будет. Сколько мне придется рисовать – столько я буду вынужден выслушивать его разглагольствования.
Мне и раньше случалось писать акварели, и неплохо получалось. Конечно, это было не бог знает какое великое искусство, но всё же очень милые морские пейзажи, атмосферные причуды, осень и зима, Висмар и Росток. Само собой разумеется, если быть достаточно критичным, моя доля в «единственном вкладе человечества» не так уж и велика, особенно в части растительности, которая у меня лучше всего получалась, когда терялась в тумане. Зато как мне удавалась осень! С водой я тоже управлялся неплохо.
– Но где же они теперь, живописцы синевы! – язвительно воскликнул дядя. – Г);е мастера райских садов, куда же они подевались!
* * *
– Творцы маленьких творений, – он оглянулся вокруг себя.
* * *
– Вместо искусства, – заявил дядя, – остались одни художники.
* * *
– И что ещё хуже: искусства больше нет, поскольку оно есть глубочайшая внутренняя потребность человека, а человека больше нет, поскольку он эту потребность утратил, – тут он дико огляделся по сторонам, – и вместо искусства воздвиг на пьедестал самого себя!
* * *
– Или ты со мной не согласен?
* * *
После такого введения я, по правде говоря, ожидал, что сейчас дядя извлечёт из ящика стола «Битву Александра», блистательно исполненную собственной кистью, поэтому был немного разочарован – за что вряд ли стоит меня осуждать, – когда то, что он извлёк, оказалось всего лишь серией человечков, нарисованных им на белом картоне.
Я бы сказал, ну очень маленькое творение, особенно по сравнению с морем подлости и низости человечества.
Там были человечки с бородой и без, в шапках и без, маленькие серые шаблонные портретики, в том числе одна дама в чепчике.
Могу ли я это срисовать? Конечно, могу. В чепчике и без чепчика. Никакого подозрения у меня не возникло, было лишь смутное чувство, тихое такое чувство где-то в затылке, когда вдруг хочется спросить себя со всей серьёзностью, а не в сумасшедшем ли доме я нахожусь, хоть и в благоустроенном, удобном, типа частного пансионата.
Подозрение появится потом. Итак, я сделал ему одолжение, даже постарался и привнес некий творческий порыв, дуновение гениальности, ну, так, от себя. Раз уж мы тут занимаемая искусством, что-то должно быть от руки, что-то более личное, чем эти плоские образцы, думал я, и водрузил на голову женщины шляпу, похожую на воздушный шар. Да не так!
Не так? Значит, я должен со всей серьёзностью срисовывать образцы, чёрточка за чёрточкой, серое серым, в точности как нарисовано, ведь искусство приходит с умением?
– Знаешь, дядя, – сказал я, – всё это кажется мне немного странным, ну, эти шапки, бороды и всё такое. У меня есть такое тихое чувство, что мы топчемся на месте. Немножко бессмысленно, ты не находишь?
Думаю, таким строгим мне его ещё не приходилось видеть, рот сомкнулся в тонкую линию, даже страшно стало.
В наказание он заставил меня целый день копировать на кальку. Лишь после этого мне было снова позволено рисовать человечков, на сей раз в точности таких, как на образцах, без малейших отступлений.
Эти портреты были размером с ладонь, их было не так уж трудно копировать, гораздо труднее мне давалось уменьшение до размеров купюры в пять марок, затем в две марки…
– И будет ещё меньше, – заявил дядя.
К этому времени, кстати, он распорядился установить на окнах проволочные сетки.
Решётки на окнах у нас были и прежде, по крайней мере на нижних окнах. Тяжёлые узорчатые – в сторону улицы и простые крестовые – во двор. Теперь же в сторону двора дополнительно появилась проволочная сетка, так что мы были полностью защищены.
Но от кого, спрашивается? В дом и так никто не мог попасть – ни войти, ни выйти, а я и при всём желании не мог представить, какого врага боится дядя, разве что футболистов, которые угрожали ему с тыла и которым, наверное, придётся посвятить целую главу.
К нашему двору примыкал довольно большой участок, принадлежавший дому соседей, и там, надо же такому случиться, мальчишки повадились играть в футбол. Эти Бекенбауэры шести-семи лет, с растрёпанными волосами гоняли мяч изо всех сил и от всей души. Пинали его туда и сюда, но особенно целились в ворота, которые у них совпадали с разделительной стеной между участками.
Я уже упоминал дядину сердечную привязанность к детям – или ещё не упоминал?
На моё-то сочувствие футболисты могли рассчитывать в полной мере: стена была просто идеальна в качестве ворот – с двумя каменными столбами справа и слева, будто специально создана для одиннадцатиметровых, а именно их мальчишки и забивали. С дикими воплями.
К сожалению, стена была низковата. С нашей стороны она была выше человеческого роста, с той же стороны, где играли маленькие чертенята, участок досыпали, и там верхний край стены был человеку по грудь, в аккурат на высоте одиннадцатиметрового.
Всё происходило таким образом: поначалу они носились по площадке как угорелые, пиная друг друга по ногам, а потом, вволю напинавшись, когда кто-нибудь уже сидел в углу, схватившись за больную ногу, они начинали бить одиннадцатиметровые.
Можно было садиться и спокойно ждать: шесть-семь ударов приходились в стену, восьмой летел через неё – а иной раз и первый. Однажды я был свидетелем игры, в которой за полдня ничего такого не случилось, и это действовало изматывающе, особенно на того, кто ждал.
А ждал дядя.
Когда-то давно дядя посадил у стены плющ – теперь бы он уже не сделал этого, – и плющ красиво и густо разросся, полностью скрыв под собой стену. У подножия этой стены росли бук, тис и рододендрон, всё переплелось и перевилось, и когда кто-то перелезал через ограду, ему приходилось поневоле раздирать всё это великолепие.
Многое зависело от техники лазания: вверх (с той стороны) они взбирались легко, вниз (на нашей стороне) спускались тоже легко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31