“Напоминаю тебе, что, если бы не помощь таких людей, как мои друзья, где бы я была теперь, надеюсь, что ты понимаешь, о чем я говорю!” И отец соглашался, какими-то хитрыми путями выбивая или освобождая ставки в своем суперзакрытом физическом институте для кандидатов и докторов философии, экономики или даже филологии, объясняя это “наверху” естественным стиранием граней между физиками и лириками. По причинам советского времени эти действительно великолепные и нестандартные ученые были изгнаны со своих работ и, если бы не вмешательство отца, остались бы не только без работы, но могли попасть в места, отдаленные от Москвы и научного сообщества. А так отсиживались до лучших времен, не теряя человеческого достоинства или научного лица, чтобы в другие времена появиться во славе.
Так получилось, что мать больше интересовалась другими людьми, чем мной и моими братьями. Я писал о том, как еще при рождении я лишился имени, постепенно я лишился и своих родных братьев, более любимых в детстве моими родителями, чем я. “Старший - умный был детина” - это мой брат Михаил. После школы пошел в модное направление физики, связанное с космосом. Рано защитился, рано стал завлабом, фамилия отца больше мешала, чем помогала: недоброжелатели связывали его успехи не с круглосуточной работой, а со связями отца, хотя сам отец в это время был занят помощью совсем другим, чужим людям, считая, что брат со своей головой и полной аполитичностью сможет добиться многого и обойдется без ненужных приключений. В двадцать с небольшим, сразу после защиты, брат женился на хорошенькой девочке - уборщице в своем институте. Той непременно хотелось, чтобы ее как ровню признали наши родители, но каждый приход к нам в гости почему-то заканчивала базарным скандалом на ровном месте. Один раз мать не выдержала, внимательно и удивленно посмотрела на брызгающее слюной лицо своей невестки, потом глянула на ее черные колготки и произнесла: “Плебейка!”, прошуршав назад за свои самурайские сопки в дальние комнаты. Больше брат не рисковал приводить к нам жену, а она не разрешала ему ходить к родителям, такой же запрет касался и их сына, первого внука моих родителей. Михаил очень был привязан к нам, но боялся потерять сына, которому с рождения был и отцом, и матерью, и кормящей нянькой, и воспитателем. Сначала его не было год, потом три года, через десять лет это вошло в привычку. Потом брат с семьей, в общей неразберихе каким-то образом усыпив бдительность охраняющих государственные военные секреты, переселился на историческую родину кого-то из родственников жены, и отец не разрешал нашим общим знакомым приносить о нем сведения.
“Средний был и так, и сяк” - это мой брат-одноклассник Николай Николаевич, в отличие от меня, Николай “в законе”. Его мы лишились как раз потому, что он был и так, и сяк. Николай был биологом, все говорили, что еще немного, и Нобелевская премия будет у него в кармане. Собственно, он был первым, кто ближе всех в то время подошел к проблемам клонирования, не страшась продолжить исследования по евгенике, что делало его практически продолжателем дела нацистов, но его мало волновало, как идеологически не выдержаны были его работы. Поэтому как гром среди ясного неба для моих родителей и всех наших знакомых было его вступление в коммунистическую партию и, что еще более непостижимо, делание партийной карьеры. Даже мой отец, который был руководителем большого института, как-то сумел отвертеться от членства в КПСС, хотя это было бы объяснимо, учитывая его должность. Но вот Николай мог спокойно оставаться завлабом и из всей общественной активности только профсоюзные взносы платить. Логическая цепочка подсказывала, что он подвинулся рассудком и эволюционировал так: евгеника-нацизм-коммунизм. Но дальше, сделавшись освобожденным секретарем парткома своего института, он забросил свои микроскопы и опыты и начал громить все новые направления в биологии. Его стали бояться и ненавидеть, даже родители прекратили вести при нем какие-либо разговоры о политике или об общих знакомых, а потом перестали рассказывать и политические анекдоты. Женился он соответствующим образом на секретаре райкома партии, это был конец. Отец наш дружил с Сахаровым и другими достойными людьми и стеснялся своего домашнего Лысенко-Суслова-Андропова. Если первого сына лишили отцовской мельницы, то второму не достался не только осел, но даже от “мертвого осла уши”, а второй внук, как и первый, был лишен привилегии расти в доме предков.
Я впервые в жизни стал единственным сыном, а моя жена - единственной невесткой, с которой после первых двух смогли наладить отношения мои родители, наши дочери заменили им весь сонм возможных потомков. И все-таки меня продолжала мучить мысль: ну да, сыновья выросли не такими, как хотелось бы, и жены их были чужими нашему дому, но как у нашей фарфоровой куколки не разбилось сердце от разрыва со своими детьми, от отказа от своих внуков? Может, Шанхай всему виной или Караганда? Может, там закалилось сердце не рыдать над потерями? Я никогда не узнаю правды. Мы не выбираем себе родителей, но ведь и они не выбирали нас.
Жена.
Часть четвертая
Ее склонность к вранью и мистификациям была феноменальной - от легких выдумок до логично построенных схем. Я уже упоминал, как в начале нашего знакомства она поставила меня в тупик своей ненужной историей про итальянские сапоги, принесенные в жертву Канту. Это были еще цветочки. Как-то она поведала мне тайну своего генеалогического древа. Дескать, род свой ее семья ведет из обедневшего и опустившегося в силу исторических обстоятельств польского дворянства. Ее прапрадед, Александр Квопинский, якобы был известным польским националистом, связанным с декабристскими кругами, дружил с самим Пушкиным, о чем свидетельствует копия первого издания “Евгения Онегина” с дарственной надписью автора: “Сашке от Сашки. Пан Квопинский, помнишь наши встречи?”. Далее шло по-польски: “За пенькных пань!”. Все завершалось размашистой подписью автора, по бокам были небрежно рассыпаны рисунки пером - чья-то рука с поднятым бокалом, пара девичьих профилей.
Этот экземпляр книги не хранился в семье, передаваясь из поколения в поколение, а достался моей жене чудесным образом. Когда подростком она лежала в психушке, на соседней койке куковала свой бессрочный курс лечения одна доморощенная пушкиноведка. Вообще-то она была дежурной по этажу гостиницы “Спорт”, что возле Ново-Девичьего монастыря, но поскольку в этой гостинице годами останавливались циркачи и другие звезды провинциальных филармоний, то дамочка всегда была окружена артистическими личностями, то есть жила свою жизнь, как говорится, в искусстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Так получилось, что мать больше интересовалась другими людьми, чем мной и моими братьями. Я писал о том, как еще при рождении я лишился имени, постепенно я лишился и своих родных братьев, более любимых в детстве моими родителями, чем я. “Старший - умный был детина” - это мой брат Михаил. После школы пошел в модное направление физики, связанное с космосом. Рано защитился, рано стал завлабом, фамилия отца больше мешала, чем помогала: недоброжелатели связывали его успехи не с круглосуточной работой, а со связями отца, хотя сам отец в это время был занят помощью совсем другим, чужим людям, считая, что брат со своей головой и полной аполитичностью сможет добиться многого и обойдется без ненужных приключений. В двадцать с небольшим, сразу после защиты, брат женился на хорошенькой девочке - уборщице в своем институте. Той непременно хотелось, чтобы ее как ровню признали наши родители, но каждый приход к нам в гости почему-то заканчивала базарным скандалом на ровном месте. Один раз мать не выдержала, внимательно и удивленно посмотрела на брызгающее слюной лицо своей невестки, потом глянула на ее черные колготки и произнесла: “Плебейка!”, прошуршав назад за свои самурайские сопки в дальние комнаты. Больше брат не рисковал приводить к нам жену, а она не разрешала ему ходить к родителям, такой же запрет касался и их сына, первого внука моих родителей. Михаил очень был привязан к нам, но боялся потерять сына, которому с рождения был и отцом, и матерью, и кормящей нянькой, и воспитателем. Сначала его не было год, потом три года, через десять лет это вошло в привычку. Потом брат с семьей, в общей неразберихе каким-то образом усыпив бдительность охраняющих государственные военные секреты, переселился на историческую родину кого-то из родственников жены, и отец не разрешал нашим общим знакомым приносить о нем сведения.
“Средний был и так, и сяк” - это мой брат-одноклассник Николай Николаевич, в отличие от меня, Николай “в законе”. Его мы лишились как раз потому, что он был и так, и сяк. Николай был биологом, все говорили, что еще немного, и Нобелевская премия будет у него в кармане. Собственно, он был первым, кто ближе всех в то время подошел к проблемам клонирования, не страшась продолжить исследования по евгенике, что делало его практически продолжателем дела нацистов, но его мало волновало, как идеологически не выдержаны были его работы. Поэтому как гром среди ясного неба для моих родителей и всех наших знакомых было его вступление в коммунистическую партию и, что еще более непостижимо, делание партийной карьеры. Даже мой отец, который был руководителем большого института, как-то сумел отвертеться от членства в КПСС, хотя это было бы объяснимо, учитывая его должность. Но вот Николай мог спокойно оставаться завлабом и из всей общественной активности только профсоюзные взносы платить. Логическая цепочка подсказывала, что он подвинулся рассудком и эволюционировал так: евгеника-нацизм-коммунизм. Но дальше, сделавшись освобожденным секретарем парткома своего института, он забросил свои микроскопы и опыты и начал громить все новые направления в биологии. Его стали бояться и ненавидеть, даже родители прекратили вести при нем какие-либо разговоры о политике или об общих знакомых, а потом перестали рассказывать и политические анекдоты. Женился он соответствующим образом на секретаре райкома партии, это был конец. Отец наш дружил с Сахаровым и другими достойными людьми и стеснялся своего домашнего Лысенко-Суслова-Андропова. Если первого сына лишили отцовской мельницы, то второму не достался не только осел, но даже от “мертвого осла уши”, а второй внук, как и первый, был лишен привилегии расти в доме предков.
Я впервые в жизни стал единственным сыном, а моя жена - единственной невесткой, с которой после первых двух смогли наладить отношения мои родители, наши дочери заменили им весь сонм возможных потомков. И все-таки меня продолжала мучить мысль: ну да, сыновья выросли не такими, как хотелось бы, и жены их были чужими нашему дому, но как у нашей фарфоровой куколки не разбилось сердце от разрыва со своими детьми, от отказа от своих внуков? Может, Шанхай всему виной или Караганда? Может, там закалилось сердце не рыдать над потерями? Я никогда не узнаю правды. Мы не выбираем себе родителей, но ведь и они не выбирали нас.
Жена.
Часть четвертая
Ее склонность к вранью и мистификациям была феноменальной - от легких выдумок до логично построенных схем. Я уже упоминал, как в начале нашего знакомства она поставила меня в тупик своей ненужной историей про итальянские сапоги, принесенные в жертву Канту. Это были еще цветочки. Как-то она поведала мне тайну своего генеалогического древа. Дескать, род свой ее семья ведет из обедневшего и опустившегося в силу исторических обстоятельств польского дворянства. Ее прапрадед, Александр Квопинский, якобы был известным польским националистом, связанным с декабристскими кругами, дружил с самим Пушкиным, о чем свидетельствует копия первого издания “Евгения Онегина” с дарственной надписью автора: “Сашке от Сашки. Пан Квопинский, помнишь наши встречи?”. Далее шло по-польски: “За пенькных пань!”. Все завершалось размашистой подписью автора, по бокам были небрежно рассыпаны рисунки пером - чья-то рука с поднятым бокалом, пара девичьих профилей.
Этот экземпляр книги не хранился в семье, передаваясь из поколения в поколение, а достался моей жене чудесным образом. Когда подростком она лежала в психушке, на соседней койке куковала свой бессрочный курс лечения одна доморощенная пушкиноведка. Вообще-то она была дежурной по этажу гостиницы “Спорт”, что возле Ново-Девичьего монастыря, но поскольку в этой гостинице годами останавливались циркачи и другие звезды провинциальных филармоний, то дамочка всегда была окружена артистическими личностями, то есть жила свою жизнь, как говорится, в искусстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25