..".
Глядя, как мы с Витей щелкаем каблуками у двери туалета и приветствуем друг друга тявкающим "соболезную", посторонние подозревали, верно, какую-нибудь домашнюю шутку. Пантомимическая цитата из "Подвига" не различалась. Все первые годы общения сопровождались таким скрытым (скрытным) цитированием. Но когда мы встречались вдвоем или втроем, можно было просто открыть книжку и зачитывать целыми страницами.
Почти слышу ликующий и какой-то заоблачный голос Ивана, отчетливо произносящий слова из "Других берегов": "Там, за стеклом, на секунду являлась, в лежачем положении, торжественно и удобно раскинувшись на воздухе, крупная фигура моего отца; его белый костюм слегка зыблился, прекрасное невозмутимое лицо было обращено к небу. Дважды, трижды он возносился, под уханье и ура незримых качальщиков, и третий взлет был выше второго, и вот в последний раз вижу его покоящимся навзничь, и как бы навек, на кубовом фоне знойного полдня...". Голос звенит и плавится, как будто он читает о своем умершем, погибшем отце. Но нет, он читает о том отце, которого у него никогда не было. Настоящий его отец жив, и Иван его отчетливо не любит. По крайней мере так мне тогда казалось.
Иван сказал про "Лолиту": "Эта книга написана на пределе отчаяния". Я возмутился: "Как можно отчаиваться, написав такую книгу? Как вообще можно писать от отчаяния?".
Иван усмехнулся.
Я услышал о нем в тот, как говорится, знаменательный день, с которого началось какое-то другое направление моей жизни. Другие - не архитектурные знакомства и связи, в сущности, другая жизненная программа.
В Ферапонтовом монастыре мы писали свои акварели. Темноволосый молодой человек с редкой бородкой маячил за нашими спинами, поглядывал на работы, кое с кем заговаривал. Я уже знал, что это Володя Казьмин - в просторечии Казик тоже из архитектурного, но со старшего курса. Он посмотрел на меня издали, очень пристально, внимательно и как будто перебросил свой взгляд поверх голов на противоположную сторону площадки. (Кажется, в том же году в Доме художника на Кузнецком Мосту проходила выставка кубинских достижений. Самым привлекательным достижением был пожилой негр, скручивающий сигары на специальном станке. Готовые изделия негр раздавал желающим. Желающих было предостаточно, они протискивались в первый ряд - ближе к раздаче, - оттирая друг друга плечами. Я стоял среди наблюдателей, ряду в четвертом, и не сразу понял, что именно мне протянута поверх голов очередная готовая сигара. А негр смотрел на меня тогда так же, как теперь Володя, - избирательно.)
- Я сейчас иду в соседнюю деревню, - сказал подошедший Казик, - там живет моя приятельница. Не хочешь составить мне компанию?
По дороге он расспрашивал, чем я занимаюсь (увлекаюсь). "Ага, стихи, так я и подумал. У Наташи, к которой мы идем, отец известный поэт, Яшин фамилия, слышал?". Слышал. Когда мы пришли, я утвердительно спросил у новой знакомой: "Ваш отец поэт?". Она темно усмехнулась: "Мой отец крестьянин".
Наш частный разговор не складывался, и скоро они заговорили о своем, про общих знакомых. О каком-то Иване, который пробует писать, хочет стать прозаиком. "А что, очень может быть, - сказал Казик. - Человек он интересный".
Это знакомство (и все, что за ним последовало) едва не сорвалось: как только мы вышли из монастыря, я понял, что идти в ту деревню придется по скошенному полю, по стерне. Я был босиком и уже собирался отказаться. Почему-то раздумал. Казик потом рассказывал: "Я только на середине пути заметил, что ты босиком, и ужаснулся: как же ты идешь? Ты ответил, сильно заикаясь: "Да, мне б-б-больно", - и продолжил разговор".
Мама вошла в комнату о чем-то спросить. Иван, впервые зашедший в гости, сидел на корточках, упершись лопатками в ребра батареи. "У меня прямо оборвалось что-то внутри, - объясняла она потом. - Вхожу, а в углу сидит такой... ну, Алеша Карамазов".
Впечатление наверняка шло от глаз - от их "опрокинутого" выражения. Глаза серые, в общем, небольшие. Но иногда взгляд шел сквозь тебя, явно не замечая преграды, и тогда глаза казались огромными. В первую встречу я смотрел на него издалека и без очков, даже не рассмотрел хорошенько, но подумал почему-то: "Щеголь, маленький щеголь". Совершенно непонятно, откуда это пришло - точно, что не от одежды. Потом сразу стерлось, забылось. А все-таки было верным. Даром, что ли, он Константина Леонтьева любил. Маленький щеголь, Ванюша. Ему бы в лаковых сапожках расхаживать, а не в тех, солдатских.
А вообще-то все нормальные - то есть живые - люди внешне вполне забавны, иногда нелепы. Шмыгают носом, шевелят губами. Волос вихром. (Мысль в духе Честертона.)
- Ты еще прочтешь у Валери про этого интересного господина Тэста, говорил мне Иван. - Конечно, он утверждает, что писать ничего не надо, да и читать, кажется, не надо.
- А что надо?
- А надо все помнить. Причем не только "на сегодня", но и "на завтра". То есть надо помнить вперед: отбирать и запоминать то, что сегодня кажется ненужным, но когда-нибудь потом окажется самым важным. А я, кстати, даже не помню, как мы с тобой познакомились. Где это было, в институте?
- Нет, в институте я тебя в первый раз увидел, издали. А потом, уже в другой день, я стоял в читальном зале, сдавал книги. Подошел Казик, мы пошли вместе. Уже на улице он небрежно и как бы невзначай спросил: не хочу ли я зайти с ним к одному интересному человеку? Слово "интересному" он так растянул, немного иронически, как будто не ручается за это определение. Не берет ответственности. "Художник-абстракционист, - пояснил он. - Тарон - это имя, а не фамилия. Сложный человек, но тебе, думаю, будет полезно с ним столкнуться... сразиться".
Когда мы поднялись на последний этаж, он просто толкнул дверь, и она открылась. Я удивился: "Так это еще не его квартира?". Казик усмехнулся, довольный: "Богема в отдельных квартирах не живет-с". В его дверь он уже постучал. "Входите!" - ответили очень громко, как будто хозяин стоял прямо за дверью. На самом деле он сидел у окна, в самом конце неправдоподобно узкой, в ширину коридора, комнаты. Большую ее часть занимал дощатый топчан, на нем этот человек и сидел по-турецки, очень прямо. От темной (на фоне окна) фигуры шло грозное напряжение. Не сразу различилось лицо, красивое и мрачное, явно восточное. Я видел, что он смотрит на Казика в упор, нахмурившись. "А-а, зловеще протянул он, и это "а-а" перешло в "э-э". - Это ты, Каз". И тут же, без всякого предупреждения пошел такой ругательский разнос, что бедный Казик (вроде бы уже победно сразившийся с этим сложным человеком) не мог и слова вставить. Все получалось совсем не так, как он предполагал. "Я таких, как ты, не люблю, - художник не выстреливал словами, а метал их, как копья. - Я люблю так: приходит человек и прямо говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8
Глядя, как мы с Витей щелкаем каблуками у двери туалета и приветствуем друг друга тявкающим "соболезную", посторонние подозревали, верно, какую-нибудь домашнюю шутку. Пантомимическая цитата из "Подвига" не различалась. Все первые годы общения сопровождались таким скрытым (скрытным) цитированием. Но когда мы встречались вдвоем или втроем, можно было просто открыть книжку и зачитывать целыми страницами.
Почти слышу ликующий и какой-то заоблачный голос Ивана, отчетливо произносящий слова из "Других берегов": "Там, за стеклом, на секунду являлась, в лежачем положении, торжественно и удобно раскинувшись на воздухе, крупная фигура моего отца; его белый костюм слегка зыблился, прекрасное невозмутимое лицо было обращено к небу. Дважды, трижды он возносился, под уханье и ура незримых качальщиков, и третий взлет был выше второго, и вот в последний раз вижу его покоящимся навзничь, и как бы навек, на кубовом фоне знойного полдня...". Голос звенит и плавится, как будто он читает о своем умершем, погибшем отце. Но нет, он читает о том отце, которого у него никогда не было. Настоящий его отец жив, и Иван его отчетливо не любит. По крайней мере так мне тогда казалось.
Иван сказал про "Лолиту": "Эта книга написана на пределе отчаяния". Я возмутился: "Как можно отчаиваться, написав такую книгу? Как вообще можно писать от отчаяния?".
Иван усмехнулся.
Я услышал о нем в тот, как говорится, знаменательный день, с которого началось какое-то другое направление моей жизни. Другие - не архитектурные знакомства и связи, в сущности, другая жизненная программа.
В Ферапонтовом монастыре мы писали свои акварели. Темноволосый молодой человек с редкой бородкой маячил за нашими спинами, поглядывал на работы, кое с кем заговаривал. Я уже знал, что это Володя Казьмин - в просторечии Казик тоже из архитектурного, но со старшего курса. Он посмотрел на меня издали, очень пристально, внимательно и как будто перебросил свой взгляд поверх голов на противоположную сторону площадки. (Кажется, в том же году в Доме художника на Кузнецком Мосту проходила выставка кубинских достижений. Самым привлекательным достижением был пожилой негр, скручивающий сигары на специальном станке. Готовые изделия негр раздавал желающим. Желающих было предостаточно, они протискивались в первый ряд - ближе к раздаче, - оттирая друг друга плечами. Я стоял среди наблюдателей, ряду в четвертом, и не сразу понял, что именно мне протянута поверх голов очередная готовая сигара. А негр смотрел на меня тогда так же, как теперь Володя, - избирательно.)
- Я сейчас иду в соседнюю деревню, - сказал подошедший Казик, - там живет моя приятельница. Не хочешь составить мне компанию?
По дороге он расспрашивал, чем я занимаюсь (увлекаюсь). "Ага, стихи, так я и подумал. У Наташи, к которой мы идем, отец известный поэт, Яшин фамилия, слышал?". Слышал. Когда мы пришли, я утвердительно спросил у новой знакомой: "Ваш отец поэт?". Она темно усмехнулась: "Мой отец крестьянин".
Наш частный разговор не складывался, и скоро они заговорили о своем, про общих знакомых. О каком-то Иване, который пробует писать, хочет стать прозаиком. "А что, очень может быть, - сказал Казик. - Человек он интересный".
Это знакомство (и все, что за ним последовало) едва не сорвалось: как только мы вышли из монастыря, я понял, что идти в ту деревню придется по скошенному полю, по стерне. Я был босиком и уже собирался отказаться. Почему-то раздумал. Казик потом рассказывал: "Я только на середине пути заметил, что ты босиком, и ужаснулся: как же ты идешь? Ты ответил, сильно заикаясь: "Да, мне б-б-больно", - и продолжил разговор".
Мама вошла в комнату о чем-то спросить. Иван, впервые зашедший в гости, сидел на корточках, упершись лопатками в ребра батареи. "У меня прямо оборвалось что-то внутри, - объясняла она потом. - Вхожу, а в углу сидит такой... ну, Алеша Карамазов".
Впечатление наверняка шло от глаз - от их "опрокинутого" выражения. Глаза серые, в общем, небольшие. Но иногда взгляд шел сквозь тебя, явно не замечая преграды, и тогда глаза казались огромными. В первую встречу я смотрел на него издалека и без очков, даже не рассмотрел хорошенько, но подумал почему-то: "Щеголь, маленький щеголь". Совершенно непонятно, откуда это пришло - точно, что не от одежды. Потом сразу стерлось, забылось. А все-таки было верным. Даром, что ли, он Константина Леонтьева любил. Маленький щеголь, Ванюша. Ему бы в лаковых сапожках расхаживать, а не в тех, солдатских.
А вообще-то все нормальные - то есть живые - люди внешне вполне забавны, иногда нелепы. Шмыгают носом, шевелят губами. Волос вихром. (Мысль в духе Честертона.)
- Ты еще прочтешь у Валери про этого интересного господина Тэста, говорил мне Иван. - Конечно, он утверждает, что писать ничего не надо, да и читать, кажется, не надо.
- А что надо?
- А надо все помнить. Причем не только "на сегодня", но и "на завтра". То есть надо помнить вперед: отбирать и запоминать то, что сегодня кажется ненужным, но когда-нибудь потом окажется самым важным. А я, кстати, даже не помню, как мы с тобой познакомились. Где это было, в институте?
- Нет, в институте я тебя в первый раз увидел, издали. А потом, уже в другой день, я стоял в читальном зале, сдавал книги. Подошел Казик, мы пошли вместе. Уже на улице он небрежно и как бы невзначай спросил: не хочу ли я зайти с ним к одному интересному человеку? Слово "интересному" он так растянул, немного иронически, как будто не ручается за это определение. Не берет ответственности. "Художник-абстракционист, - пояснил он. - Тарон - это имя, а не фамилия. Сложный человек, но тебе, думаю, будет полезно с ним столкнуться... сразиться".
Когда мы поднялись на последний этаж, он просто толкнул дверь, и она открылась. Я удивился: "Так это еще не его квартира?". Казик усмехнулся, довольный: "Богема в отдельных квартирах не живет-с". В его дверь он уже постучал. "Входите!" - ответили очень громко, как будто хозяин стоял прямо за дверью. На самом деле он сидел у окна, в самом конце неправдоподобно узкой, в ширину коридора, комнаты. Большую ее часть занимал дощатый топчан, на нем этот человек и сидел по-турецки, очень прямо. От темной (на фоне окна) фигуры шло грозное напряжение. Не сразу различилось лицо, красивое и мрачное, явно восточное. Я видел, что он смотрит на Казика в упор, нахмурившись. "А-а, зловеще протянул он, и это "а-а" перешло в "э-э". - Это ты, Каз". И тут же, без всякого предупреждения пошел такой ругательский разнос, что бедный Казик (вроде бы уже победно сразившийся с этим сложным человеком) не мог и слова вставить. Все получалось совсем не так, как он предполагал. "Я таких, как ты, не люблю, - художник не выстреливал словами, а метал их, как копья. - Я люблю так: приходит человек и прямо говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8