Они, конечно, появятся не промедлив. (ММ их создаст, и какой же простор для творчества!) Орлиным взором полубог будет наблюдать сверху, ударом ноги сталкивая с башни вниз, на землю, на груду стройматериалов, неугодного (или уставшего) чертежника. О простых работягах и говорить нечего: их будут класть взамен кирпичей. Миллионы и миллионы жертв в угоду башне, а затем неожиданная ее самоисчерпанность. И остановка строительства. И — саморазрушение... (Все это мы знаем.)
Можно, разумеется, и на саморазрушающееся строительство в грядущие века смотреть с оптимизмом. И думать (и верить), что однажды пробы увенчаются и некая новейшая великая религия воссияет. И ведь как-никак массы обрели голос, нашли себя. И никакого вам конца истории — скорее уж и впрямь ее своеобразное начало. Отчего бы и не увидеть в творческом порыве масс, так явно означившемся в XX веке, очередной виток вечно продолжающейся жизни (и заодно — пинок под зад всей эсхатологии, вместе взятой). Можно думать над этим и этим жить. И, предчувствуя приход, «всем сердцем, всей душой слушать музыку» грядущих квазирелигий.
Но можно смотреть с пессимизмом. И даже ощущать признательность природе за то, что жизнь коротка и что мы дальнейших творческих усилий толпы не увидим. Новые квазирелигии — это новые в угоду им (для их фундамента) бесконечные человеческие жертвы. Разумом еще как-то можно понять, охватить, посчитать, назвать со всей гласностью 10 или 25 миллионов репрессированных и казненных. Ума на это хватит. Но не хватит сопереживания. (Не вместить.) Сердце человека попросту устает понимать и оправдывать: мол, все это мы и все это наше. Тихая радость, что мы как-никак смертны и что, слава богу, увидим не всю новизну очередного века, — вот что венчает чувства человека, заканчивающего жизнь на естественном изломе тысячелетия. Мы пожили. Мы свое пережили.
Как оказывается, выбор меж оптимистическим взглядом и пессимизмом — не столько дело вкуса или менталитета, сколько довольно простое дело души. Выбор по склонности. Когда в гигантском концертном зале, в лужниковской ше молодая и свежая толпа, раскачиваясь в такт, вздымая руки и ревя, срастается с ритмом поющей и прыгающей гениальной рок-звезды, можно не сомневаться в том, что все они уже сейчас, в эту минуту, живут в предрелигиозном состоянии. Кто способен часто творить кумиров, тот хочет и готов верить. Кто лепит героев, непременно станет лепить богов. ММ трудится ежедневно, ежечасно. Массы творят... Будут ли тоталитарны или охлотарны новые квази, мы не знаем, но сам факт их прихода можно предчувствовать. Даже в нынешнем временно м (и вре менном) промежутке и как бы затишье.
А ЖИЗНЬ МЕЖДУ ТЕМ ИДЕТ...
А жизнь между тем идет личная. Семья, если в ней нет детей, на сленге демографов называется прокольной (от слова прокол ). Определенный процент таких семей предусмотрен и точно посчитан, так что для глобальной жизни людских масс жизнь некоей человеческой пары и в этом смысле вполне незначаща. И когда у мужа и жены Шумиловых умер ребенок (ничтожно маленький, почти сразу после родов) — это исключительно их событие. Они долго не заводили детей, они только-только решились. Жена теперь болела, была слабой и жалкой.
Их отношения, как это случается после утрат, стали проще и лучше. (Как он сам иногда говорил — интимнее.) Им было под сорок, он немного старше. В обход горечи они оба почувствовали теперь особую толику счастья. Многое, прежде осложнявшее им жизнь, вдруг отступило. «Ты засыпаешь?» — тихо спрашивал он, и она с улыбкой, с ощущением счастья говорила: «Да...» — муж лежал рядом и долго держал в своей руке ее тонкую руку. Она спала. Он вставал (среди ночи) и шел на кухню, где выкуривал сигарету, дыша в открытую фортку. Ему казалось, что так он обдумывает что-то важное. Покурив, он тоже засыпал. У них оказалась одна группа крови, и когда врачи сказали, что переливание крови ей поможет, он тут же подставил свои руки — берите. Провели три полных курса. Она оставалась слабой, хотя лицо ее посвежело.
Но она уже пошла на работу, и тогда-то были замечены в ее муже перемены. Она хорошо и вкусно готовила, а он как-то странно воспринимал то, что все их приятели и друзья от ее стряпни в полном восторге. Он, конечно, пробовал. Он медленно разжевывал пробный кусочек. (И пожимал плечами.) Стояла брежневская пора — то время, когда, как говорят теперь экономисты, мы проедали свою страну. Удивить в те дни хлебосольным столом, закусками, отменной выпивкой на фоне изнуряюще долгого и приятно расслабляющего душу застолья (иногда с пением песен, а под занавес с танцами, с умеренным, но веселым развратом), — удивить всем этим было трудно. Гуляли много: съедены были горы и выпиты моря. Но, стало быть, даже в то время приготовления и закуски его жены были замечены и похваливались особо. К ним в гости даже напрашивались, метя на еду, во всяком случае именно с этим к ним приходил С. (также и мой приятель), отменно певший песни бардов.
А муж, когда происходила смена блюд, прежде чем есть, вновь брал небольшой кусочек и медленно-медленно жевал, словно бы уже заранее ожидая пересола.
— Да? — спрашивал он. — Понравилось?..
Иногда он бросал гостей и (в галстуке, хорошо одетый), входил на кухню: стоял там и смотрел, как она режет лук, крошит сельдерей и сухую (запасенную на зиму) петрушку, как ссыпает тонко порезанную картошку в кипящую воду. «Хочешь помочь?» — спрашивала жена. Он усмехался, поглядывая на ее снующие маленькие ловкие руки: «Могу помолоть кофе». «Чудесно!.. Помоги, помоги мне. Не успеваю...» Он включал кофемолку, все еще пребывая в несколько необычной задумчивости. Но в конце концов вечер кончался — гости уходили.
Ночью она стала засыпать после него, вот что его тоже удивляло. «Прежде я словно проваливалась в яму. А теперь какие-то мысли, мысли...» — оправдывалась она. Он улыбался: «Расскажи...» «В том-то и дело, что мысли такие мелкие! Даже рассказать нечего...» «Я думаю, ты просто стала здоровее» — и тут он брал ее руку в свою как делал во время ее болезни. Он долго держал то в одной, то в другой ладони. И мягко настаивал: «Ты все-таки засни сегодня первая, ладно?»... Тишина. Дыхание ее стало ровнее. Он пошел покурить, но вернулся. Он стоял в темноте посередине комнаты:
— Наташа, я же чувствую, что ты не спишь.
Она негромко откликнулась, призналась: «Да... Мне беспокойно», — а он сел к ней и опять держал ее руку в своей, словно бы дав себе слово не уснуть сегодня раньше нее (и вернуть себе то счастливое в прошлом состояние, когда она уже спит, а он пять или иногда десять минут как бы сторожит ее сон). Ей было томительно, жарко. Она вдруг разнервничалась. Он принес ей воды, после чего она наконец уснула, а он пошел на кухню и выкурил долгожданную сигарету, один в ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Можно, разумеется, и на саморазрушающееся строительство в грядущие века смотреть с оптимизмом. И думать (и верить), что однажды пробы увенчаются и некая новейшая великая религия воссияет. И ведь как-никак массы обрели голос, нашли себя. И никакого вам конца истории — скорее уж и впрямь ее своеобразное начало. Отчего бы и не увидеть в творческом порыве масс, так явно означившемся в XX веке, очередной виток вечно продолжающейся жизни (и заодно — пинок под зад всей эсхатологии, вместе взятой). Можно думать над этим и этим жить. И, предчувствуя приход, «всем сердцем, всей душой слушать музыку» грядущих квазирелигий.
Но можно смотреть с пессимизмом. И даже ощущать признательность природе за то, что жизнь коротка и что мы дальнейших творческих усилий толпы не увидим. Новые квазирелигии — это новые в угоду им (для их фундамента) бесконечные человеческие жертвы. Разумом еще как-то можно понять, охватить, посчитать, назвать со всей гласностью 10 или 25 миллионов репрессированных и казненных. Ума на это хватит. Но не хватит сопереживания. (Не вместить.) Сердце человека попросту устает понимать и оправдывать: мол, все это мы и все это наше. Тихая радость, что мы как-никак смертны и что, слава богу, увидим не всю новизну очередного века, — вот что венчает чувства человека, заканчивающего жизнь на естественном изломе тысячелетия. Мы пожили. Мы свое пережили.
Как оказывается, выбор меж оптимистическим взглядом и пессимизмом — не столько дело вкуса или менталитета, сколько довольно простое дело души. Выбор по склонности. Когда в гигантском концертном зале, в лужниковской ше молодая и свежая толпа, раскачиваясь в такт, вздымая руки и ревя, срастается с ритмом поющей и прыгающей гениальной рок-звезды, можно не сомневаться в том, что все они уже сейчас, в эту минуту, живут в предрелигиозном состоянии. Кто способен часто творить кумиров, тот хочет и готов верить. Кто лепит героев, непременно станет лепить богов. ММ трудится ежедневно, ежечасно. Массы творят... Будут ли тоталитарны или охлотарны новые квази, мы не знаем, но сам факт их прихода можно предчувствовать. Даже в нынешнем временно м (и вре менном) промежутке и как бы затишье.
А ЖИЗНЬ МЕЖДУ ТЕМ ИДЕТ...
А жизнь между тем идет личная. Семья, если в ней нет детей, на сленге демографов называется прокольной (от слова прокол ). Определенный процент таких семей предусмотрен и точно посчитан, так что для глобальной жизни людских масс жизнь некоей человеческой пары и в этом смысле вполне незначаща. И когда у мужа и жены Шумиловых умер ребенок (ничтожно маленький, почти сразу после родов) — это исключительно их событие. Они долго не заводили детей, они только-только решились. Жена теперь болела, была слабой и жалкой.
Их отношения, как это случается после утрат, стали проще и лучше. (Как он сам иногда говорил — интимнее.) Им было под сорок, он немного старше. В обход горечи они оба почувствовали теперь особую толику счастья. Многое, прежде осложнявшее им жизнь, вдруг отступило. «Ты засыпаешь?» — тихо спрашивал он, и она с улыбкой, с ощущением счастья говорила: «Да...» — муж лежал рядом и долго держал в своей руке ее тонкую руку. Она спала. Он вставал (среди ночи) и шел на кухню, где выкуривал сигарету, дыша в открытую фортку. Ему казалось, что так он обдумывает что-то важное. Покурив, он тоже засыпал. У них оказалась одна группа крови, и когда врачи сказали, что переливание крови ей поможет, он тут же подставил свои руки — берите. Провели три полных курса. Она оставалась слабой, хотя лицо ее посвежело.
Но она уже пошла на работу, и тогда-то были замечены в ее муже перемены. Она хорошо и вкусно готовила, а он как-то странно воспринимал то, что все их приятели и друзья от ее стряпни в полном восторге. Он, конечно, пробовал. Он медленно разжевывал пробный кусочек. (И пожимал плечами.) Стояла брежневская пора — то время, когда, как говорят теперь экономисты, мы проедали свою страну. Удивить в те дни хлебосольным столом, закусками, отменной выпивкой на фоне изнуряюще долгого и приятно расслабляющего душу застолья (иногда с пением песен, а под занавес с танцами, с умеренным, но веселым развратом), — удивить всем этим было трудно. Гуляли много: съедены были горы и выпиты моря. Но, стало быть, даже в то время приготовления и закуски его жены были замечены и похваливались особо. К ним в гости даже напрашивались, метя на еду, во всяком случае именно с этим к ним приходил С. (также и мой приятель), отменно певший песни бардов.
А муж, когда происходила смена блюд, прежде чем есть, вновь брал небольшой кусочек и медленно-медленно жевал, словно бы уже заранее ожидая пересола.
— Да? — спрашивал он. — Понравилось?..
Иногда он бросал гостей и (в галстуке, хорошо одетый), входил на кухню: стоял там и смотрел, как она режет лук, крошит сельдерей и сухую (запасенную на зиму) петрушку, как ссыпает тонко порезанную картошку в кипящую воду. «Хочешь помочь?» — спрашивала жена. Он усмехался, поглядывая на ее снующие маленькие ловкие руки: «Могу помолоть кофе». «Чудесно!.. Помоги, помоги мне. Не успеваю...» Он включал кофемолку, все еще пребывая в несколько необычной задумчивости. Но в конце концов вечер кончался — гости уходили.
Ночью она стала засыпать после него, вот что его тоже удивляло. «Прежде я словно проваливалась в яму. А теперь какие-то мысли, мысли...» — оправдывалась она. Он улыбался: «Расскажи...» «В том-то и дело, что мысли такие мелкие! Даже рассказать нечего...» «Я думаю, ты просто стала здоровее» — и тут он брал ее руку в свою как делал во время ее болезни. Он долго держал то в одной, то в другой ладони. И мягко настаивал: «Ты все-таки засни сегодня первая, ладно?»... Тишина. Дыхание ее стало ровнее. Он пошел покурить, но вернулся. Он стоял в темноте посередине комнаты:
— Наташа, я же чувствую, что ты не спишь.
Она негромко откликнулась, призналась: «Да... Мне беспокойно», — а он сел к ней и опять держал ее руку в своей, словно бы дав себе слово не уснуть сегодня раньше нее (и вернуть себе то счастливое в прошлом состояние, когда она уже спит, а он пять или иногда десять минут как бы сторожит ее сон). Ей было томительно, жарко. Она вдруг разнервничалась. Он принес ей воды, после чего она наконец уснула, а он пошел на кухню и выкурил долгожданную сигарету, один в ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14