«Точно так же он обратился к овечке, спустившейся с гор, прежде чем сожрать ее», – подумал я про себя. Честная компания, блея, высыпала из повозки и кинулась в таверну.
– Присмотри-ка за шарабаном, – сказал мне дядюшка, – чтоб никто его не увел.
– Да некому тут его увести, – ответил я, – разве что коровам.
Но дядюшка уже самозабвенно трубил в свой рог внутри таверны.
Я смотрел на коров, а они на меня. Больше нам просто ничего не оставалось. Три четверти часа тянулись, как долгая тягучая туча. Солнце бросало свои лучи на пустынную дорогу, на забытого, никому не нужного мальчишку и коров с бездонными, как озера, глазами. Компания в темноте таверны была уже до того переполнена счастьем, что била посуду. Бретонец из «Лукового Шони», в берете, со связкой луковиц на шее, подкатил на велосипеде и остановился у дверей.
– Quelle un grand matin, monsieur, – сказал я.
– Ба, да тут французы! – воскликнул он.
Я пошел за ним по коридору и заглянул внутрь. Участников поездки я узнал с трудом. У всех изменился цвет кожи. С лицами из свеклы, ревеня и переспелой арбузной мякоти, они с гиканьем отплясывали в темной, застланной дымом комнате, словно чудовищно постаревшие сорванцы, а посредине раскачивался дядюшка, состоящий из рыжих усов и множества животов. На полу лежали разбитый бокал и мистер Уизли.
– Всем налить! – орал Боб Скрипач, избежавший наказания маленький человек с ясными синими глазами и пухлой улыбкой.
– Кто обокрал сироток?
– Кто продал собственного малютку цыганам?
– Доверишься старику Бобу – он доведет тебя до беды.
– Издевайтесь, издевайтесь на здоровье, – усмехаясь, приговаривал Боб Скрипач, – я вас всех прощаю.
Из духоты и галдежа неслись крики:
– Где старина О. Джонс?
– Где ты, старина О.?
– Он на кухне, готовит себе обед.
– Уж про обед-то он никогда не забудет.
– Молодчина.
– Выходи-ка, подеремся!
– Не сейчас, попозже.
– Нет, сейчас, пока я в запале.
– Посмотрите-ка на Уилла Сентри, он прямо подметки рвет.
– Посмотрите, какие он кренделя выписывает!
– Посмотрите-ка на мистера Уизли, вон – разлегся барином на полу.
Шипя, как гусь, мистер Уизли поднялся с пола.
– Этот мальчишка нарочно толкнул меня, – сказал он ткнув в меня пальцем.
Я предпочел выскользнуть по коридору на дорогу, к ласковым, добрым коровам.
Время плыло медленно, коровы пялились на меня, я кинул в них камень, и они, не переставая пялиться, поплелись прочь. Потом из таверны выкатился дядюшка и, надуваясь как шар, затрубил в свой рог, и тогда из дверей с шумом вывалились все остальные. Они выпили в «Горной овце» все до капли, мистер Уизли выиграл связку луковиц, которую человек из «Лукового Шони» предложил для розыгрыша в таверне.
– Какой толк в луковицах, если зубы остались на каминной полке, – сказал он.
Я посмотрел в заднее окошко громыхающего шарабана и увидел, как таверна становится все меньше и меньше. А флаг Сиама на флагштоке у мужской уборной развевался теперь на середине мачты.
«Голубой бык», «Дракон», «Звезда Уэльса», «Кислые гроздья», «В объятьях пастуха», «Абердовейские колокола» – мне ничего другого не оставалось в этом взбесившемся августовском мире, как запоминать названия всех таверн, где останавливалась честная компания, и караулить шарабан. И всякий раз, когда шарабан проезжал мимо таверны, мистер Уизли начинал кашлять, как старый козел, и кричать: «Остановитесь! Я задыхаюсь, я сейчас умру!» И все мы послушно выходили из шарабана.
После обеда таверны закрывались, но для участников поездки это не значило ровно ничего. Всю вторую половину дня они распевали гимны и галдели за закрытыми дверьми. Когда в «Пивную Друида» через черный ход вошел полисмен и уставился на этот хор с пивными кружками в руках, Ной Боуэн шикнул: «Эй, тише там! Пивная закрыта».
– Откуда вы приехали? – спросил полицейский застегнутым на все пуговицы, сдавленным голосом.
Ему ответили.
– У меня там тетушка живет, – сказал он. Вскоре он уже пел вместе со всеми «В чаще лесной».
Но наконец мы все-таки поехали дальше, шарабан подпрыгивал, дребезжа старческими голосами и бутылками, и вот подкатил к реке, стремительно несущейся среди плакучих ив.
– Вода! – завопили все.
– Порткоул! – пропел мой дядюшка.
– А где ослы? – спросил мистер Уизли.
И, пошатываясь, они выбрались из шарабана и с гиканьем зашлепали по воде – вода была холодная, прозрачная, бурлящая. Мистер Франклин, пытаясь станцевать польку на скользких камнях, дважды свалился в воду.
– Не так-то просто, – с достоинством произнес он, отряхиваясь на берегу.
– Вода холоднюшая! – кричал кто-то.
– Чудесная!
– Теплая, как пуховая перина!
– Тут лучше, чем в Порткоуле!
И сумрак, тепловатый и мягкий, опустился на три десятка необузданных, мокрых, пьяных, плещущихся в воде мужчин, забывших обо всем на свете на этом краю света – в западной части Уэльса.
– Эй, кто там есть! – крикнул в небо Уилл Сентри пролетавшей мимо дикой утке.
В поисках рома для согрева они остановились у «Гнезда отшельника».
– В тысяча восемьсот девяносто восьмом году я играл за Аберавон, – сказал Эноху Дэвису незнакомец.
– Врешь, – ответил Энох Дэвис.
– Могу показать фотографии, – ответил незнакомец.
– Поддельные, – ответил Энох Дэвис.
– Да у меня дома и форма есть; хочешь, покажу?
– Все краденое.
– Да приятели подтвердят! – в бешенстве закричал незнакомец.
– Подкупленные, – ответил Энох Дэвис.
По дороге домой в темноте, мерцающей бликами лунного света, старина О. Джонс начал готовить себе ужин на примусе посреди шарабана. Мистер Уизли от дыма закашлялся до посинения.
– Остановитесь! Я задыхаюсь, я сейчас умру! – кричал он.
Мы вышли прямо в лунный свет. Таверны поблизости не было. Вынесли оставшиеся ящики, примус, самого старину О. Джонса, поставили все это посреди поля и сели кружком, пили пиво и пели песни, а старина О. Джонс готовил пюре и жарил колбасу, и луна проплывала над нами. Там-то я и заснул, привалившись к всхолмленному дядюшкиному жилету, и слышал сквозь сон, как Уилл Сентри кричал плывущей в небе луне:
– Эй, кто там есть?

1 2 3