и его холодный взгляд не отрывался от Бертрана все время, пока пел он ему, своему врагу, и судил его своей песнью. Он изменил лад.
"Лев — царь зверей, а я — сын его! В Анжу мы не задираем друг друга, пока не показывается с юга Шакал, который, рыча, суется между нами. Как только мы завидим это нечистое животное, один из нас говорит: «Фи, неужели это твой друг?» А другой: «Как ты смеешь так говорить!» Вот и польется кровь, и Шакалу пожива. Но теперь не пора лизать кровь: нынче ставка в борьбе — Белая Лань, вскормленная французскими лилиями. Теперь она в тихой пристани: она разделит ложе Леопарда, а Лев мирно будет властвовать над лесами, ибо вокруг него царствует мир. А над нами будет сиять звездой Жанна, словно осенняя луна над безлиственным лесом ".
— Слушай, Ричард! Я скажу еще яснее, — процедил Бертран, стискивая зубы.
Завладев скрипкой, он взял на ней только одну ноту, но так резко, что струна лопнула. Он швырнул скрипку прочь и продолжал без нее, облокотившись на колени и вытянув голову вперед, словно ему хотелось удобнее выплевывать слова.
Вот в чем жало песни: Белая Лань — клятвопреступница. Пристань? Лань слишком долго там оставалась: она искалечена, она растерзана. Не прикасайся к добыче льва, леопард! Ты слишком поздно вышел на охоту: тут ничего тебе, кроме горя и позора!
Больше не протянулась за скрипкой рука Ричарда. Его рот раскрылся, румянец сбежал с его лица. Словно окаменев, прямо, неподвижно сидел он, уставившись глазами в певца, а Бертран все осклаблялся, закусывая губу, и, весь передергиваясь, наблюдал за ним.
— Ну, скажи мне всю правду! — крикнул Ричард глухим, старческим голосом.
— Это правда, как Бог свят, — ответил Бертран де Борн.
Граф поднял голову вверх, как собака, когда она лает на луну. Раздался хохот — не веселый, даже не скрывающий печаль, а самый злой, насмешливый, душу раздирающий хохот. Один из часовых толкнул товарища локтем, но тот отмахнулся. Ричард протянул свои длинные, сжатые в кулаки руки к безмолвному небу.
— Преклонял ли я колена пред успехом? — закричал он. — Склонял ли я когда голову? О, милосердный Повелитель! О, Судия Израилев! О, Отец царствующих! Услышь же притчу о блудном сыне! Отец, я согрешил перед Небом и Тобой, я не достоин больше называться Твоим сыном! О, обжора! О, блудливый пес!
— Клянусь светом Евангелия, граф Ричард, то, что я пел, чистая правда! — сказал Бертран, все же осклабляясь и тоже кусая себе ногти.
Его голос остановил Ричарда. Он обернулся, сверкнув на него глазами.
— Эх ты, школьный рифмоплет! В этом единственная твоя заслуга, да и та не вполне тебе принадлежит. Твои шутки — вздор, твой трагизм — кошачье мяуканье, но твои новости, приятель, — слишком богатый материал для твоего горла, этого стока нечистот! Трагизм?! Нет, похуже: комизм!.. О, небо! Ну, слушай же теперь!..
И, в горьком сознании позора, он начал изображать пальцами:
— Вот тут двое: отец — по воле самого Господа Бога — и сын — по воле своего отца. И молвит отец:
«Сынок! Ты — потомок королей. Возьми себе в жены эту женщину, она — тоже царской крови. Возьми, ибо я в ней больше не нуждаюсь». И вот тихонько вылезает изнутри шатра белая тряпица; заметь, откуда она появилась! Сын преклоняет перед ней колени. — «Согласна ли ты взять в мужья моего сына?» — говорит отец. — «Да, душа моя!» — отвечает она. — «Смотри, он все равно что мой портрет», — говорит отец. — «Все же лучше, чем ничего», — говорит она… Милостивый отец, коленопреклоненный сын, сговорчивая дама! Соглашение состоялось и — конец делу!
И Ричард снова захохотал, закинув голову и глядя в сизо-серое лицо неба. Затем он вдруг, как молния, сорвался с места и схватил Бертрана за горло. Тот повалился навзничь с подавленным криком, а Ричард пришпилил его к земле.
— Бертран! Лающий пес! — проскрипел он, — Паршивая собака в моей своре! Если твое рычанье — правда, ты оказал мне и всем моим такую услугу, какой и не подозреваешь. А мне нетрудно сделаться первым богачом во всем христианском мире. Ну, ленивый трус, ты ведь дал мне свободу! И Ричард вскинул вверх ликующими глазами, бросая свою работу над горлом собеседника.
— Да нет же, нет, Бертран, это неправда! — кричал он, тряся его, как крысу. — Но если это неправда, я вернусь, Бертран! Вернусь — и вырву твою лживую горловину из ее помещения, а твоим гнилым сердцем накормлю перигорское воронье!
На губах у Бертрана показалась пена, но Ричард не давал ему пощады.
— Да, коли так, — продолжал он, скрежеща зубами, — я намерен покончить с тобой! Если б только мне не нужно было еще кой-чего от тебя добиться, мне кажется, я тут же и прикончил бы тебя. Но скажи: откуда у тебя эти новости? Говори сейчас: не то мигом очутишься в аду!
Ричарду пришлось дать Бертрану немного приподняться, чтобы добиться ответа, что эти сведения он получил от графа де Сен-Поля. Нужды нет, что это была неправда: при упоминании этого имени в голове у Ричарда помутилось. Весьма смахивало на то, что это было дело Сен-Поля: ему был прямой расчет.
Но на том же основании Сен-Поль мог оказаться и лжецом. Ричард видел ясно, что, во всяком случае, ему необходимо разыскать Сен-Поля сейчас же.
— На коня! На коня, Гастон! — закричал он на весь двор.
На поднятый им гвалт, который одинаково мог предвещать и убийство, и пожар, и разбой или же грех против святого Духа, сбежалась целая толпа челядинцев.
— На коня, Беарнец, на коня! Где, черт его подери, может быть этот Гастон?
В тот день в Отафоре бес анжуйский, очевидно, сорвался с цепи.
Гастон осторожно явился после всех, поглаживая рукой свою бороду, и увидел, что Бертран де Борн лежит беспомощно под лимонным кустом, у самой стены. Ричард, вне себя, принялся распространяться о случившемся, это его отрезвило. Между тем как Гастон выводил свои заключения, Ричард, вместо того, чтобы его слушать, тоже сам про себя делал выводы.
— Дорогой господин мой, Ричард! — рассудительно говорил Гастон. — И странно и жалости достойно, что вы до сих пор еще не знаете Бертрана: это показывает, что у вас не хватает смекалки. По-видимому, его назначение — быть колючим шипом в анжуйском ложе из роз. Ну что он делает с тех пор, как ему угодно было явиться на свет? Только и знает, что наговаривать вам всем друг на друга. Что он сделал с несчастным молодым королем и с Джеффри? Есть ли во всем мире хоть один человек, которого он ненавидел бы больше, чем старого короля? Ах, да, есть: это — вы! Вот вам доказательство. В последний раз, как они оба встретились в этом самом замке, ваш отец, король, поцеловал его, простил ему смерть Генриха и отдал ему обратно Отафор, и Бертран ответил ему поцелуем, чтобы, значит, жить в преизобилии любви. Иуда, Иуда! Что сделал Иуда затем? Ричард, милый, обдумаем все это немного, только не здесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
"Лев — царь зверей, а я — сын его! В Анжу мы не задираем друг друга, пока не показывается с юга Шакал, который, рыча, суется между нами. Как только мы завидим это нечистое животное, один из нас говорит: «Фи, неужели это твой друг?» А другой: «Как ты смеешь так говорить!» Вот и польется кровь, и Шакалу пожива. Но теперь не пора лизать кровь: нынче ставка в борьбе — Белая Лань, вскормленная французскими лилиями. Теперь она в тихой пристани: она разделит ложе Леопарда, а Лев мирно будет властвовать над лесами, ибо вокруг него царствует мир. А над нами будет сиять звездой Жанна, словно осенняя луна над безлиственным лесом ".
— Слушай, Ричард! Я скажу еще яснее, — процедил Бертран, стискивая зубы.
Завладев скрипкой, он взял на ней только одну ноту, но так резко, что струна лопнула. Он швырнул скрипку прочь и продолжал без нее, облокотившись на колени и вытянув голову вперед, словно ему хотелось удобнее выплевывать слова.
Вот в чем жало песни: Белая Лань — клятвопреступница. Пристань? Лань слишком долго там оставалась: она искалечена, она растерзана. Не прикасайся к добыче льва, леопард! Ты слишком поздно вышел на охоту: тут ничего тебе, кроме горя и позора!
Больше не протянулась за скрипкой рука Ричарда. Его рот раскрылся, румянец сбежал с его лица. Словно окаменев, прямо, неподвижно сидел он, уставившись глазами в певца, а Бертран все осклаблялся, закусывая губу, и, весь передергиваясь, наблюдал за ним.
— Ну, скажи мне всю правду! — крикнул Ричард глухим, старческим голосом.
— Это правда, как Бог свят, — ответил Бертран де Борн.
Граф поднял голову вверх, как собака, когда она лает на луну. Раздался хохот — не веселый, даже не скрывающий печаль, а самый злой, насмешливый, душу раздирающий хохот. Один из часовых толкнул товарища локтем, но тот отмахнулся. Ричард протянул свои длинные, сжатые в кулаки руки к безмолвному небу.
— Преклонял ли я колена пред успехом? — закричал он. — Склонял ли я когда голову? О, милосердный Повелитель! О, Судия Израилев! О, Отец царствующих! Услышь же притчу о блудном сыне! Отец, я согрешил перед Небом и Тобой, я не достоин больше называться Твоим сыном! О, обжора! О, блудливый пес!
— Клянусь светом Евангелия, граф Ричард, то, что я пел, чистая правда! — сказал Бертран, все же осклабляясь и тоже кусая себе ногти.
Его голос остановил Ричарда. Он обернулся, сверкнув на него глазами.
— Эх ты, школьный рифмоплет! В этом единственная твоя заслуга, да и та не вполне тебе принадлежит. Твои шутки — вздор, твой трагизм — кошачье мяуканье, но твои новости, приятель, — слишком богатый материал для твоего горла, этого стока нечистот! Трагизм?! Нет, похуже: комизм!.. О, небо! Ну, слушай же теперь!..
И, в горьком сознании позора, он начал изображать пальцами:
— Вот тут двое: отец — по воле самого Господа Бога — и сын — по воле своего отца. И молвит отец:
«Сынок! Ты — потомок королей. Возьми себе в жены эту женщину, она — тоже царской крови. Возьми, ибо я в ней больше не нуждаюсь». И вот тихонько вылезает изнутри шатра белая тряпица; заметь, откуда она появилась! Сын преклоняет перед ней колени. — «Согласна ли ты взять в мужья моего сына?» — говорит отец. — «Да, душа моя!» — отвечает она. — «Смотри, он все равно что мой портрет», — говорит отец. — «Все же лучше, чем ничего», — говорит она… Милостивый отец, коленопреклоненный сын, сговорчивая дама! Соглашение состоялось и — конец делу!
И Ричард снова захохотал, закинув голову и глядя в сизо-серое лицо неба. Затем он вдруг, как молния, сорвался с места и схватил Бертрана за горло. Тот повалился навзничь с подавленным криком, а Ричард пришпилил его к земле.
— Бертран! Лающий пес! — проскрипел он, — Паршивая собака в моей своре! Если твое рычанье — правда, ты оказал мне и всем моим такую услугу, какой и не подозреваешь. А мне нетрудно сделаться первым богачом во всем христианском мире. Ну, ленивый трус, ты ведь дал мне свободу! И Ричард вскинул вверх ликующими глазами, бросая свою работу над горлом собеседника.
— Да нет же, нет, Бертран, это неправда! — кричал он, тряся его, как крысу. — Но если это неправда, я вернусь, Бертран! Вернусь — и вырву твою лживую горловину из ее помещения, а твоим гнилым сердцем накормлю перигорское воронье!
На губах у Бертрана показалась пена, но Ричард не давал ему пощады.
— Да, коли так, — продолжал он, скрежеща зубами, — я намерен покончить с тобой! Если б только мне не нужно было еще кой-чего от тебя добиться, мне кажется, я тут же и прикончил бы тебя. Но скажи: откуда у тебя эти новости? Говори сейчас: не то мигом очутишься в аду!
Ричарду пришлось дать Бертрану немного приподняться, чтобы добиться ответа, что эти сведения он получил от графа де Сен-Поля. Нужды нет, что это была неправда: при упоминании этого имени в голове у Ричарда помутилось. Весьма смахивало на то, что это было дело Сен-Поля: ему был прямой расчет.
Но на том же основании Сен-Поль мог оказаться и лжецом. Ричард видел ясно, что, во всяком случае, ему необходимо разыскать Сен-Поля сейчас же.
— На коня! На коня, Гастон! — закричал он на весь двор.
На поднятый им гвалт, который одинаково мог предвещать и убийство, и пожар, и разбой или же грех против святого Духа, сбежалась целая толпа челядинцев.
— На коня, Беарнец, на коня! Где, черт его подери, может быть этот Гастон?
В тот день в Отафоре бес анжуйский, очевидно, сорвался с цепи.
Гастон осторожно явился после всех, поглаживая рукой свою бороду, и увидел, что Бертран де Борн лежит беспомощно под лимонным кустом, у самой стены. Ричард, вне себя, принялся распространяться о случившемся, это его отрезвило. Между тем как Гастон выводил свои заключения, Ричард, вместо того, чтобы его слушать, тоже сам про себя делал выводы.
— Дорогой господин мой, Ричард! — рассудительно говорил Гастон. — И странно и жалости достойно, что вы до сих пор еще не знаете Бертрана: это показывает, что у вас не хватает смекалки. По-видимому, его назначение — быть колючим шипом в анжуйском ложе из роз. Ну что он делает с тех пор, как ему угодно было явиться на свет? Только и знает, что наговаривать вам всем друг на друга. Что он сделал с несчастным молодым королем и с Джеффри? Есть ли во всем мире хоть один человек, которого он ненавидел бы больше, чем старого короля? Ах, да, есть: это — вы! Вот вам доказательство. В последний раз, как они оба встретились в этом самом замке, ваш отец, король, поцеловал его, простил ему смерть Генриха и отдал ему обратно Отафор, и Бертран ответил ему поцелуем, чтобы, значит, жить в преизобилии любви. Иуда, Иуда! Что сделал Иуда затем? Ричард, милый, обдумаем все это немного, только не здесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95