Я отвезу тебя домой и уложу в постель, а в случае чего поклянусь, что ты провел со мной весь вечер. Даже если кто-нибудь скажет, будто видел и узнал тебя, я заявлю, что это ошибка, и пусть он попробует доказать обратное. Я запаниковал, поэтому сразу не принял такое решение, думал только о бегстве и теперь проклинаю себя за это. Что скажешь о моем плане, Хамфри?
– Вы ставите себя в опасное положение, сэр. Что до меня… Мне все равно. Я такого натворил, что лучше бы мне умереть. Но прежде чем принимать решение, вы должны знать…
– Теперь было необходимо назвать имя, и он произнес его с трудом, как обычно произносят имена мертвых:
– Летти сказала, сэр, что миссис Роуэн выдала Дрисколла. Она могла упомянуть и мое имя.
– Она знала, что ты на него работаешь? – Старик говорил таким же спокойным, бесстрастным голосом, каким спрашивал у пациентов: «Здесь болит, когда я нажимаю? А здесь?»
– Я никогда ей не говорил, но мог сказать Дрисколл.
– Нам придется рискнуть. Ее слово будет против моего, а к кому, по-твоему, скорее прислушается магистрат и вообще любой здравомыслящий человек?
– Кто знает, но я предпочел бы, чтобы вы не рисковали вашей репутацией, сэр. Я того не стою. Лучше бы мне умереть, тем более что жить теперь незачем.
Доктор Коппард молча тронул лошадь с места. Двуколка покатилась в сторону Бери. Старик ехал медленно, стараясь избавить пассажира от тряски, раз уж время перестало играть столь важную роль. По пути он пытался придумать философскую сентенцию, которая могла бы укрепить сломленный дух Хамфри, и представлял опасности, с которыми придется столкнуться в ближайшем будущем. Целительная фраза ускользала от него, а он был достаточно тактичен, чтобы не заменять ее банальностями. Планы на будущее вырисовывались более-менее ясно, и ему хотелось обсудить их с Хамфри. Но тон, которым его молодой спутник произнес «жить теперь незачем», делал дискуссию о его безопасности попросту оскорбительной, поэтому старик ехал молча. Было все еще темно, но сама темнота несколько изменилась. Близился рассвет. Все чаще появлялись признаки пробуждения: крик петуха, свет в окне, скрип колодца.
Хамфри привалился здоровым плечом к спинке сиденья, ощущая невероятную слабость в руках и ногах. Снова и снова он перебирал в уме историю своих отношений с Летти, от первого разговора в гостиничном дворе в Ньюмаркете до полного ненависти и отчаяния взгляда и крика девушки. Вспоминая каждый эпизод, он мучительно искал свои ошибки и пришел к заключению, что до последней сцены с миссис Роуэн ему не в чем себя упрекнуть. И даже его опрометчивая угроза выглядела необходимой: как еще он мог обеспечить безопасность Летти. Казалось, он все время действовал по принуждению, словно ему было предназначено судьбой сражаться с миссис Роуэн и оказаться побежденным ею. Мысль о двух собаках, дерущихся из-за кости, снова пришла ему в голову. Она оказалась правильной, ибо в процессе борьбы они погубили Летти. Миссис Роуэн лишила девушку простого человеческого счастья, а Хамфри удержал ее от недостойной, но потенциально счастливой жизни в кафе. Оба они были поглощены войной, не замечая, что Летти не принадлежит никому из них – она посвятила себя Планту, который не принимал ее всерьез. Поэтому теперь ей было незачем жить. Фактически Летти постигла одинаковая с Хамфри судьба – оба они оказались в полном одиночестве.
Внезапно доктор Коппард заговорил, решившись поделиться тем, о чем до сих пор размышлял молча:
– Очевидно, все мы считаем наш злосчастный жизненный опыт единственным и неповторимым. Я, признаться, тоже как-то был влюблен, хотя ты едва ли сможешь в это поверить. Девушка упала с лошади и повредила запястье, а я вправил его и заодно потерял голову. Ее родители были богаты и влиятельны, они хотели найти дочери мужа, равного ей по положению, а сама она, как тесто, принимала любую форму, какую ей придавали прикасавшиеся к ней руки. Родители увезли ее в Лондон и выдали за титулованное ничтожество. Больше я ее никогда не видел. Я бы покончил с собой, но у меня не хватило духу, так как я хорошо знал способы самоубийства, и ни один из них не выглядел приятным. К тому же я был чертовски загружен работой. Мужчины возвращались после войны с Францией со всевозможными ранами, а женщины продолжали рожать. Меня удивляло стремление плодить детей в мире, где люди могут быть так несчастны, как я, и, помогая младенцам появляться на свет, я мрачно глядел в их колыбели. Гордые родители, должно быть, ненавидели меня… – Он не то усмехнулся, не то вздохнул, и этот звук более, чем слова, помог представить его молодым человеком в старомодной одежде, выполняющим свой долг с печалью в сердце.
– Сдайся я тогда, Хамфри, и сотням двум младенцев, не говоря уж о множестве камней в почках и катаракт, пришлось обойтись бы без моего участия. Но я смог совладать с собой и после смерти предстану перед Создателем как мастер своего дела. Я с полным правом посмотрю Ему в глаза и скажу: «Мне удалось подлатать несколько вещей, которые Ты испортил». А если бы я умер от любви, то был бы вынужден сказать: «Одно из Твоих творений оказалось настолько совершенным, что само его созерцание убило меня». Полагаю, ты считаешь мои слова кощунственными.
Хамфри с трудом оторвался от тягостных размышлений.
– Вы пытаетесь подбодрить меня, сэр, но наши истории несопоставимы. Я сам все испортил и знаю это.
– Ты никогда не портил свою работу, Хамфри. А в нашем мире, пусть это не покажется тебе бессердечным, имеет значение лишь то, что мы делаем с помощью рук и головы. Вот и застава, слава богу! Мне хочется поскорее доставить тебя домой и уложить в постель.
Он хлестнул лошадь поводьями.
– Сейчас у тебя легкий жар, мой мальчик. Учти это, обдумывая случившееся. Через сутки все будет выглядеть гораздо лучше.
Хамфри недоверчиво молчал. Разве может стереться в памяти лицо Летти и приобрести иную окраску история, которая началась в гостиничном дворе в Ньюмаркете и пришла к своему печальному концу!
Казалось, усталая лошадь почувствовала, что поездка подходит к концу, и припустила быстрее. Вскоре они миновали Уэстгейт. Небо на востоке заметно посветлело, когда двуколка свернула на Эбби-Хилл и въехала водвор.
– Остальное предоставь мне, – сказал доктор Коппард.
– Ты устал и болен. Тебе нужно помнить лишь об одном: все время со вчерашнего вечера мы провели вместе.
Он слез на землю и помог спуститься Хамфри.
– Посиди здесь, пока я отведу лошадь. – Старик распряг кобылу и открыл двери конюшни.
– Сможешь идти, опираясь на меня? – спросил он, возвратившись.
– Тут недалеко.
Хамфри вспомнил, что недавно прошел по дорожке к коттеджу, простоял значительную часть разговора с Летти и вернулся к двуколке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Вы ставите себя в опасное положение, сэр. Что до меня… Мне все равно. Я такого натворил, что лучше бы мне умереть. Но прежде чем принимать решение, вы должны знать…
– Теперь было необходимо назвать имя, и он произнес его с трудом, как обычно произносят имена мертвых:
– Летти сказала, сэр, что миссис Роуэн выдала Дрисколла. Она могла упомянуть и мое имя.
– Она знала, что ты на него работаешь? – Старик говорил таким же спокойным, бесстрастным голосом, каким спрашивал у пациентов: «Здесь болит, когда я нажимаю? А здесь?»
– Я никогда ей не говорил, но мог сказать Дрисколл.
– Нам придется рискнуть. Ее слово будет против моего, а к кому, по-твоему, скорее прислушается магистрат и вообще любой здравомыслящий человек?
– Кто знает, но я предпочел бы, чтобы вы не рисковали вашей репутацией, сэр. Я того не стою. Лучше бы мне умереть, тем более что жить теперь незачем.
Доктор Коппард молча тронул лошадь с места. Двуколка покатилась в сторону Бери. Старик ехал медленно, стараясь избавить пассажира от тряски, раз уж время перестало играть столь важную роль. По пути он пытался придумать философскую сентенцию, которая могла бы укрепить сломленный дух Хамфри, и представлял опасности, с которыми придется столкнуться в ближайшем будущем. Целительная фраза ускользала от него, а он был достаточно тактичен, чтобы не заменять ее банальностями. Планы на будущее вырисовывались более-менее ясно, и ему хотелось обсудить их с Хамфри. Но тон, которым его молодой спутник произнес «жить теперь незачем», делал дискуссию о его безопасности попросту оскорбительной, поэтому старик ехал молча. Было все еще темно, но сама темнота несколько изменилась. Близился рассвет. Все чаще появлялись признаки пробуждения: крик петуха, свет в окне, скрип колодца.
Хамфри привалился здоровым плечом к спинке сиденья, ощущая невероятную слабость в руках и ногах. Снова и снова он перебирал в уме историю своих отношений с Летти, от первого разговора в гостиничном дворе в Ньюмаркете до полного ненависти и отчаяния взгляда и крика девушки. Вспоминая каждый эпизод, он мучительно искал свои ошибки и пришел к заключению, что до последней сцены с миссис Роуэн ему не в чем себя упрекнуть. И даже его опрометчивая угроза выглядела необходимой: как еще он мог обеспечить безопасность Летти. Казалось, он все время действовал по принуждению, словно ему было предназначено судьбой сражаться с миссис Роуэн и оказаться побежденным ею. Мысль о двух собаках, дерущихся из-за кости, снова пришла ему в голову. Она оказалась правильной, ибо в процессе борьбы они погубили Летти. Миссис Роуэн лишила девушку простого человеческого счастья, а Хамфри удержал ее от недостойной, но потенциально счастливой жизни в кафе. Оба они были поглощены войной, не замечая, что Летти не принадлежит никому из них – она посвятила себя Планту, который не принимал ее всерьез. Поэтому теперь ей было незачем жить. Фактически Летти постигла одинаковая с Хамфри судьба – оба они оказались в полном одиночестве.
Внезапно доктор Коппард заговорил, решившись поделиться тем, о чем до сих пор размышлял молча:
– Очевидно, все мы считаем наш злосчастный жизненный опыт единственным и неповторимым. Я, признаться, тоже как-то был влюблен, хотя ты едва ли сможешь в это поверить. Девушка упала с лошади и повредила запястье, а я вправил его и заодно потерял голову. Ее родители были богаты и влиятельны, они хотели найти дочери мужа, равного ей по положению, а сама она, как тесто, принимала любую форму, какую ей придавали прикасавшиеся к ней руки. Родители увезли ее в Лондон и выдали за титулованное ничтожество. Больше я ее никогда не видел. Я бы покончил с собой, но у меня не хватило духу, так как я хорошо знал способы самоубийства, и ни один из них не выглядел приятным. К тому же я был чертовски загружен работой. Мужчины возвращались после войны с Францией со всевозможными ранами, а женщины продолжали рожать. Меня удивляло стремление плодить детей в мире, где люди могут быть так несчастны, как я, и, помогая младенцам появляться на свет, я мрачно глядел в их колыбели. Гордые родители, должно быть, ненавидели меня… – Он не то усмехнулся, не то вздохнул, и этот звук более, чем слова, помог представить его молодым человеком в старомодной одежде, выполняющим свой долг с печалью в сердце.
– Сдайся я тогда, Хамфри, и сотням двум младенцев, не говоря уж о множестве камней в почках и катаракт, пришлось обойтись бы без моего участия. Но я смог совладать с собой и после смерти предстану перед Создателем как мастер своего дела. Я с полным правом посмотрю Ему в глаза и скажу: «Мне удалось подлатать несколько вещей, которые Ты испортил». А если бы я умер от любви, то был бы вынужден сказать: «Одно из Твоих творений оказалось настолько совершенным, что само его созерцание убило меня». Полагаю, ты считаешь мои слова кощунственными.
Хамфри с трудом оторвался от тягостных размышлений.
– Вы пытаетесь подбодрить меня, сэр, но наши истории несопоставимы. Я сам все испортил и знаю это.
– Ты никогда не портил свою работу, Хамфри. А в нашем мире, пусть это не покажется тебе бессердечным, имеет значение лишь то, что мы делаем с помощью рук и головы. Вот и застава, слава богу! Мне хочется поскорее доставить тебя домой и уложить в постель.
Он хлестнул лошадь поводьями.
– Сейчас у тебя легкий жар, мой мальчик. Учти это, обдумывая случившееся. Через сутки все будет выглядеть гораздо лучше.
Хамфри недоверчиво молчал. Разве может стереться в памяти лицо Летти и приобрести иную окраску история, которая началась в гостиничном дворе в Ньюмаркете и пришла к своему печальному концу!
Казалось, усталая лошадь почувствовала, что поездка подходит к концу, и припустила быстрее. Вскоре они миновали Уэстгейт. Небо на востоке заметно посветлело, когда двуколка свернула на Эбби-Хилл и въехала водвор.
– Остальное предоставь мне, – сказал доктор Коппард.
– Ты устал и болен. Тебе нужно помнить лишь об одном: все время со вчерашнего вечера мы провели вместе.
Он слез на землю и помог спуститься Хамфри.
– Посиди здесь, пока я отведу лошадь. – Старик распряг кобылу и открыл двери конюшни.
– Сможешь идти, опираясь на меня? – спросил он, возвратившись.
– Тут недалеко.
Хамфри вспомнил, что недавно прошел по дорожке к коттеджу, простоял значительную часть разговора с Летти и вернулся к двуколке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52