А получал он за это около трех долларов в неделю, что составляло причитающуюся ему долю в общем заработке миллиона семисот пятидесяти тысяч детей, работающих в Соединенных Штатах. Его заработной платы едва хватало, чтобы выплачивать проценты за дом.
А Юргис лежал на спине беспомощный и голодный - те деньги, на которые ему могли бы купить еды, уходили на очередные взносы и проценты за дом. И, когда он поправился, он уже не был самым здоровым и крепким человеком в толпе. Теперь он стал худым и изнуренным, и вид у него был жалким, своего прежнего места он давно лишился и теперь каждый день с раннего утра приходил к воротам, изо всех сил стараясь остаться впереди и выглядеть пободрее.
"Особая горечь положения заключалась в том, что Юргис понимал смысл происходящего. В тот первый раз он был здоров и крепок и получил работу в первое же утро, но теперь он уже принадлежал ко второму сорту, стал, так сказать, подпорченным товаром и был хозяевам не нужен. Они использовали его свежую силу, вымотали "пришпориванием", а потом выбросили вон".
Положение Юргиса и его близких стало отчаянным. Другие тоже потеряли работу, и Юргис решился на последнее средство и начал работать в аду - на фабрике удобрений. И тут произошел еще один несчастный случай особого рода; мастер гнусно обошелся с Оной, его женой (так гнусно, что этого нельзя пересказать здесь), а Юргис избил мастера и попал в тюрьму. Они с Оной оба потеряли работу.
К рабочим несчастье не приходит в одиночку. Лишившись места, они лишились и дома. За то, что Юргис ударил мастера, он был занесен в черные списки на всех бойнях и даже не смог вернуться на фабрику удобрений. Семья распалась, и каждый своим путем отправился в земной ад. Повезло тем, кто вовремя умер: отцу Юргиса, погибшему от заражения крови, которое он получил, работая с химикалиями, и сыну Юргиса Антанасу, утонувшему на улице. (Тут я хотел бы упомянуть, что последний случай достоверен: некий член благотворительного общества рассказывал мне в Чикаго, что ему как-то пришлось хоронить ребенка, который утонул на улице Мясного городка.)
Юргис, попав в черные списки, рассуждал так: "Ни справедливости, ни прав там не было - ничего, кроме силы, тирании, произвола и бесконтрольной власти. Они растоптали его, сожрали все, что ему принадлежало, убили его старика отца, замучили и погубили его жену, раздавили, стерли в порошок всю его семью. А теперь отмахнулись от него. Больше он им не был нужен".
"Рабочие глядели на него с жалостью - бедняга, он занесен в черные списки. Работу в Мясном городке он получить не мог - уж скорее его избрали бы мэром Чикаго. Его фамилия значилась в секретных списках каждой тамошней конторы, от самой большой до самой маленькой. Его фамилия стояла в таких же списках в Сент-Луисе и Нью-Йорке, в Омахе и Бостоне, в Канзас-Сити и Сент-Джозефе. Его судили без суда и без права на обжалование: ему уже больше никогда не работать на бойнях".
Однако на этом "Джунгли" не заканчиваются. Юргис не погибает и знакомится изнутри с гнилостью и разложением промышленной политической машины; но о том, что он увидел и узнал, лучше, чем в самой книге, рассказать невозможно.
Эту книгу стоит прочесть: она может оказать на историю такое же воздействие, как в свое время "Хижина дяди Тома". Да и вообще ее можно назвать "Хижиной дяди Тома" эпохи промышленного рабства. Она посвящена не Хантингтону и не Карнеги, а Рабочим Америки. В ней сила правды, и за ней в Соединенных Штатах стоит более четырехсот тысяч мужчин и женщин, которые добиваются того, чтобы эта книга нашла самую широкую аудиторию за последние пятьдесят лет. Она не просто будет раскупаться - она, безусловно, будет раскупаться, как ни одна другая популярная книга. И тем не менее благодаря одной из особенностей современной жизни, хотя "Джунгли" разойдутся в сотнях тысяч, даже миллионах, экземпляров, журналы не включат эту книгу в списки "бестселлеров". Дело в том, что читать ее будет рабочий класс, и она уже читается сотнями тысяч рабочих. Любезные хозяева, а не следует ли и вам почитать книгу, которую читает весь рабочий класс?
1906.
1 2 3
А Юргис лежал на спине беспомощный и голодный - те деньги, на которые ему могли бы купить еды, уходили на очередные взносы и проценты за дом. И, когда он поправился, он уже не был самым здоровым и крепким человеком в толпе. Теперь он стал худым и изнуренным, и вид у него был жалким, своего прежнего места он давно лишился и теперь каждый день с раннего утра приходил к воротам, изо всех сил стараясь остаться впереди и выглядеть пободрее.
"Особая горечь положения заключалась в том, что Юргис понимал смысл происходящего. В тот первый раз он был здоров и крепок и получил работу в первое же утро, но теперь он уже принадлежал ко второму сорту, стал, так сказать, подпорченным товаром и был хозяевам не нужен. Они использовали его свежую силу, вымотали "пришпориванием", а потом выбросили вон".
Положение Юргиса и его близких стало отчаянным. Другие тоже потеряли работу, и Юргис решился на последнее средство и начал работать в аду - на фабрике удобрений. И тут произошел еще один несчастный случай особого рода; мастер гнусно обошелся с Оной, его женой (так гнусно, что этого нельзя пересказать здесь), а Юргис избил мастера и попал в тюрьму. Они с Оной оба потеряли работу.
К рабочим несчастье не приходит в одиночку. Лишившись места, они лишились и дома. За то, что Юргис ударил мастера, он был занесен в черные списки на всех бойнях и даже не смог вернуться на фабрику удобрений. Семья распалась, и каждый своим путем отправился в земной ад. Повезло тем, кто вовремя умер: отцу Юргиса, погибшему от заражения крови, которое он получил, работая с химикалиями, и сыну Юргиса Антанасу, утонувшему на улице. (Тут я хотел бы упомянуть, что последний случай достоверен: некий член благотворительного общества рассказывал мне в Чикаго, что ему как-то пришлось хоронить ребенка, который утонул на улице Мясного городка.)
Юргис, попав в черные списки, рассуждал так: "Ни справедливости, ни прав там не было - ничего, кроме силы, тирании, произвола и бесконтрольной власти. Они растоптали его, сожрали все, что ему принадлежало, убили его старика отца, замучили и погубили его жену, раздавили, стерли в порошок всю его семью. А теперь отмахнулись от него. Больше он им не был нужен".
"Рабочие глядели на него с жалостью - бедняга, он занесен в черные списки. Работу в Мясном городке он получить не мог - уж скорее его избрали бы мэром Чикаго. Его фамилия значилась в секретных списках каждой тамошней конторы, от самой большой до самой маленькой. Его фамилия стояла в таких же списках в Сент-Луисе и Нью-Йорке, в Омахе и Бостоне, в Канзас-Сити и Сент-Джозефе. Его судили без суда и без права на обжалование: ему уже больше никогда не работать на бойнях".
Однако на этом "Джунгли" не заканчиваются. Юргис не погибает и знакомится изнутри с гнилостью и разложением промышленной политической машины; но о том, что он увидел и узнал, лучше, чем в самой книге, рассказать невозможно.
Эту книгу стоит прочесть: она может оказать на историю такое же воздействие, как в свое время "Хижина дяди Тома". Да и вообще ее можно назвать "Хижиной дяди Тома" эпохи промышленного рабства. Она посвящена не Хантингтону и не Карнеги, а Рабочим Америки. В ней сила правды, и за ней в Соединенных Штатах стоит более четырехсот тысяч мужчин и женщин, которые добиваются того, чтобы эта книга нашла самую широкую аудиторию за последние пятьдесят лет. Она не просто будет раскупаться - она, безусловно, будет раскупаться, как ни одна другая популярная книга. И тем не менее благодаря одной из особенностей современной жизни, хотя "Джунгли" разойдутся в сотнях тысяч, даже миллионах, экземпляров, журналы не включат эту книгу в списки "бестселлеров". Дело в том, что читать ее будет рабочий класс, и она уже читается сотнями тысяч рабочих. Любезные хозяева, а не следует ли и вам почитать книгу, которую читает весь рабочий класс?
1906.
1 2 3