я хочу спать, и сплю, и во сне мои досаждения проходят или по крайней мере смягчаются и представляются мне после в более сносном виде. Но я не успел разоспаться, как кто-то тронул меня за плечо, я открыл глаза и увидал герцога, который сидел тут же, возле меня, на траве и, не дозволяя мне встать, сказал:
- Простите меня, что я вас разбудил. Я не ожидал, что вы так скоро уснули, а я отыскал вас и хочу с вами говорить.
И сейчас же вслед за этим он стал горячо извиняться в своей запальчивости. На меня это страшно подействовало, и я старался его успокоить, но он с негодованием говорил о своей "проклятой привычке" не удерживаться и о ничтожестве характеров окружающих его людей. Он был так искренен и так умён и мил, что я забыл ему всё неприятное и зашёл в своём порыве дальше, чем думал. Может быть, я сделал большую глупость, но это уже непоправимо. Я, наверное, удивлю вас. Да! узнайте же, мои друзья, что я себе наметил место, и теперь приспело время выслать мне мои вещи, но не на моё имя, а на имя герцога, так как я, как друг его, отправляюсь с ним в его страну... Да, мои друзья, да, я называю его "другом" и еду к нему. Это решено и не может быть переменено, а решено это тут же, на этом ночлеге, среди диких скал, каплющих диким мёдом. Не я просился к нему и набивался с моею дружбой, а он просил меня "не оставлять его" и ехать с ним в его страну, где я встречу для себя большое поприще и, конечно, окажу услуги искусству, а вместе с тем и ему. Герцог - испорченная, но крупная натура, и я хочу быть полезен ему; его стала любить моя душа за его искренние порывы, свидетельствующие о несомненном благородстве его природы, испорченной более всего раболепною и льстивою средой. Я могу внести и, конечно, внесу в эту среду иное. А кстати, ещё об этой природе и об этой среде. Среда эта удивительна, и вам трудно составить себе о ней живое понятие. Я уже писал вам, как после истории с мёдом на кинжале эти люди смешно от меня удалялись, но они ещё смешнее опять со мною сблизились: это случилось за ужином, к которому он подвёл меня под руку, а потом вскоре сказал:
- Удивительно, как сильно влияет на человека такой грубый прибор, как его желудок: усталость и голод в течение знойного дня довели меня до несправедливости перед нашим художественным другом, а теперь, когда я сыт и отдохнул, я ощущаю полное счастье от того, что умел заставить себя просить у него извинения.
Это произвело на всех действие магическое, а когда герцог добавил, что он уверен, что кто любит его, тот будет любить и меня, то усилиям показать мне любовь не стало предела: все лица на меня просияли, и все сердца, казалось, хотели выпрыгнуть ко мне на тарелку и смешаться с маленькими кусками особливым способом приготовленной молодой баранины. Мне говорили:
- Не тужите о родине, которая вас отвергла! У нас будет один отец и одна родина, и мы все будем любить вас, как брата!
Всё это у них делается так примитивно и так просто, что не может быть названо хитростью и неспособно обмануть никого насчёт их характеров, и мне кажется, что я буду жить по крайней мере с самыми бесхитростными людьми в целом свете".
Письмо кончалось лаконическою припиской, что следующие известия будут присланы уже из владений герцога. И Пик, дочитав лист, стал его многозначительно складывать и спросил Мака:
- Ну, как тебе это нравится?
- Недурно для начала, - процедил неохотно Мак и сейчас же добавил, что это напоминает ему рассказ об одном беспечном турке.
- Каком турке? - переспросил Пик.
- Которого однажды его падишах велел посадить на кол.
- Я ничего не понимаю.
- Все дело в том, что когда этого турка посадили на кол, он сказал: "Это недурно для начала", и стал опускаться.
- Что же тут сходного с положением нашего товарища?
- Фебуфис сел на кол и опускается.
- Ты отвратительно зол, Мак!
- Нет, я не зол.
- Ну, завистлив.
- Ещё выдумай глупость!
- Тебе это письмо не нравится?
- Не нравится.
- Что же именно тебе в нём не нравится: мёд, кинжал, сцена у скал, сцена с альбомом?
- Мне не нравится сцена с желудком!
- То есть?
- Я не люблю положений, в которых человек может чувствовать себя в зависимости от расположения желудка другого человека.
- Ну, вот!
- Да, и в особенности гадко зависеть от расположения желудка такого человека, по гримасам которого к тебе считают долгом оборачиваться лицом или спиною другие. Согласясь жить с ними, Фебуфис сел на кол, и тот, кто стал бы ему завидовать, был бы слепой и глупый человек.
- Ты, кажется, назвал меня глупцом?
Мак посмотрел на него и заметил:
- Кажется, ты ко мне хочешь придираться?
- А если бы и так!
Мак промолчал.
- Ты, наверное, желаешь этим пренебречь.
Мак молча повёл плечами и хотел встать.
- Нет, в самом деле? - приставал к нему Пик, слегка заграждая ему путь рукой.
Мак тихо отвёл его руку, но Пик стал ему на дороге и, покраснев в лице, настоятельно сказал:
- Нет, ты не должен отсюда уходить!
- Отчего я не могу уходить?
- Я вызываю тебя на дуэль!
Мак улыбнулся.
- За что на дуэль? - сказал он, тихо поднимая себе на плечо свою альмавиву.
- За все!.. за то, что ты мне надоедал своими насмешками, за то, что ты издеваешься над отсутствующим товарищем, который... которого... которому...
- Распутайся и скажи яснее...
- Мне всё ясно... который поднимает имя и положение художника, которого я люблю и хочу защищать, потому что он сам здесь отсутствует, и которому ты... которому ты, Мак, положительно завидуешь.
- Теперь ты в самом деле глуп.
- Что же с этим делать?
- Не знаю, но я ухожу.
- Уходишь?
- Да.
- Так ты трус, и вот тебе оскорбление! - и с этим Пик бросил Маку в лицо бутылочную пробку.
Мак побледнел и, схватив Пика за шиворот, поднял его к открытому окну на улицу и сказал:
- Ты можешь видеть, что мне ничего не стоит вышвырнуть тебя на мостовую, но...
- Нет, идём сейчас в фехтовальный зал.
- Но ведь это глупо!
- Нет, идём! Я тебя зову... я требую тебя в фехтовальный зал! - кричал Пик.
- Хорошо, делать нечего, идём. Но ты знаешь что?
- Что?
- Я там непременно обрублю тебе нос.
Пик от бешенства не мог даже ответить, а через час друзья, бывшие в зале свидетелями неосторожного фехтовального урока, уводили его под руки, и Пик в самом деле держал носовой платок у своего носа. Мак в точности сдержал своё обещание и отрезал рапирой у Пика самый кончик носа, но не такой, как режут дикари, надевающие носы на вздержку, а только самый маленький кончик, как самая маленькая золотая монета папского чекана.
Честь обоих художников была удовлетворена, как требовали их понятия, всё это повело к неожиданным и прекрасным последствиям. О событии с носом Пика никто не сообщал Фебуфису, но от него в непродолжительном же времени было получено письмо, в котором, к общему удивлению, встретилось и упоминание о носе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24