У дьякона заметил полуштоф на окне, с жидкостью. С улыбкой допрашивал:
– Что это?
– Уксус, ваше преосвященство.
– Да ну – точно ли?
– Ни… уксус, уксус… да еще и добрый уксус. Ось понюхайте, владыка.
Чудак отец Калиник – смешит владыку всякий проезд.
При захождении солнца, – преподав нам из кареты благословение, а отцу Г-лову подтверждение одуматься и явиться в Михайловский монастырь, преосвященный отправился в Ружин, а я в сумерки выехал из Фасовы и ночевал у отца Т-на без чаю… Така-то честь благочинным; а трудись и отвечай за грешки подведомственных».
«17-го мая. Зато утром выпил три стакана и узнал, что в Белогородке еще более гонял за книги, чем у нас. Следовательно, всем досталось на калачи».
Но эта ревизия преосвященного Аполлинария, с получением от него «на калачи», оставила, по-видимому, у сельского духовенства довольно сильное впечатление и значительно усугубила «притрепетность», которую совсем не имел таланта возбуждать «старичок божий» Филарет Амфитеатров. Узнав, что викарий значительно строже епарха, сельские отцы при следующем новом его объезде подтянулись, и зато описание второго ожидания преосвященного Аполлинария в дневнике отца Фоки вышло всех живее и интереснее.
«6-го сентября (1849 г.). Вечером ехавший с Киева отец В-ский потревожил нас несколько уведомлением, полученным в Бузовской корчме, будто бы владыку ожидают на ночь в Ясногородку».
«9-го сентября. Протоиерей выехал из дому высматривать преосвященного, а я окрестил младенца его прихода. Мужики пьянствуют и до крови дерутся между собою, – какая несносная картина! Жиды не вправе ли упрекать христиан? Увы! увы! увы!»
«11-го сентября, неделя на новолуние. После отдыха, вечером, навещал белогородских и узнал, что отец протоиерей ездил в Бышев и в Ясногородку, но ничего не слышно там о приближении епископа, – и бог ведает, когда он будет в нашем ведомстве и когда мы сделаем ему встречу? Чаяние наших духовных ослабело, хотя я и предписывал являться».
«12-го сентября. Однако же и 12-го еще никто не явился. Ночи холодноваты и морозцы проявляются, а тут-то гречиха еще у меня не скошена. Через разные хлопоты не знаешь, за что и приняться. Во время праздника издохла сивая корова, купленная в Княжичах, а прежде двое телят».
«14-го сентября, среда. Поклонников было до полсотни, и мы после литургии отправились в Крюковщину, где застали духовенства довольно – кажется, с восемь священников. Обедали, самоварствовали и, наконец, по причине мрачной ночи и росившего дождика, остались ночевать».
«15-го сентября. В часу первом после обеда уехали и достигли благополучно дома. Опять застали издохшую телушку. И у крестьян тоже гибнет скот. Беда!»
Но зато при этой беде сейчас же следует долгожданное событие, заставляющее отца Фоку забыть беду скотопадения и полагающее конец его долгим странствиям с целию «высматривать преосвященного».
«В сумерки летит ко мне из Белогородки записка, писанная рукою Плисецкого священника, отца Иоанна Коятоновского, который уведомляет, что преосвященный уже к Плисецкому приближается… Я узнал, что отец протоиерей против ночи (то есть на ночь) отправился в Ясногородку, а я, устроив тогда же порядок в своей церкви и умолив Косьму Иващенка, чтобы до света ехал в Киев за покупками для принятия гостей, спокойно проспал до рассвета».
Это был последний спокойный сон благочинного в его собственном доме. С этих пор начинается все большая и большая суета, а за нею и «притрепетность», постоянно возрастающая от приходящих грозных известий.
«16-го сентября. Рано пустился в легонькой повозочке, при кучерстве Кобченка, в Княжичи и часу в восьмом достигох иерейской квартиры. Только хотя отец Александр и оспаривал, что о епископе нет никаких слухов, однако же я понудил его идти в церковь и пока что приводить в порядок. Сам же остался в доме и подготовлял кое-какие приказания и распоряжения, вследствие чего и послан сидящий на костылях В-ский, в пово зочке, в Новоселки с требованием тамошнего причета и для разведывания.
Во время деланного распоряжения мать отца Александра, прибывшая к сыночку из Бердического и Сквирского уездов, пересказывала чудеса о весьма и весьма строгом обращении епископа и, можно сказать, умлевала (sic) – дай только, чтобы и мы не испытали жезла строгости… Умилительно просила меня, – как можно, и себя поберечь и ее сынуня от того, чтобы лядвия наша не наполнилась поругания, яко же в знаемых ею местах и лицах… Что тут делать? Поневоле струсишь. Хотел бы я уже, наслушавшись красноречивых: «Ох, таточку ж мий риднисенький! Да отец же благочинный!..» и проч. сладкоглаголивых слов, – восхотел бы и аз уехать за тридевять земель, в тридесятое царство; но, увы, – Кобченок уже кони позаводыв в конюшню, а сам потащился выпивать канунного княжицкого меду. Пый, пый, сыну, поки солодко, але як буде гирко, – от тоди що будемо робыты?..
Та вже ж чы то сяк, чы то так, – пиду, лышень, и я до храму божого и побачу порядкив…»
Лишь отец Фока переступает за порог «храму божого», как видит такие «порядки», что весь страх за свои «лядвия», готовые пострадать от владычного «жезла строгости», у него пропадает, и благочинным овладевает его веселый юмор, предавшись которому он продолжает писать по-малороссийски:
«Колы ж я туды вийду (то есть в храм)… Господы мылостывый!.. Жинбк (баб) трбха не з десять стоят раком, гопидтыкованных, и мыют в церкви пидлогу (полы), а чоловиков (мужчин) мабут з чотыри – хто з виныком, а кто з крылом птычым, ходят меж жинками, да все штурхають да обмитають то порох (пыль), то паутыну… Побачивши таке безладье, я подумав соби, гришный: ну що як владыка до нас рум (сейчас нагрянет) и застане в циркви нас с пидтыкаными жинками?.. От-то реготу (хохоту) богацко буде!..
Тым часом все сдиялось до ладу, и мы, взгромоздывши на колокольню старого слитюго сторожа, щоб на окуляры дывизсь (в очки смотрел) на дви дорози: Ясногородску и Музыцку, хто буде дуже шпарко котыться по дорози. Але ж то, отцове,. як був тоди вельми великий и холодный витер, то раз сторож збунтовав нас, що катыться брыль по дорози, зирванный з головы Пылипона Крупчатника… Другий раз нас сполошыв, як побачив, що пид корчмою на самисинькой дорози покатывься соцький, як иого сперещив москаль по потылицы (солдат съездил по затылку). Третий раз усе-таки наш слипый сторож крычав на дзвиницы як дурный, побачивши, що гончар перекунывсь, идучи (едучи) з Ясногородки, и горшки з воза (телеги) покотылись… А в четвертый раз… да вже совсим не до ладу, та що же маете работы… оглашенный дид крычыт, що котыця овечка! Тпфу ты пропасть! Ходым до хаты, да вин, старый дурень, ще не так буде нас дурыть.
Ото мы пошли в комнату вдовой госпожи, не успели там натощак выпить по стакану канунного меду, как увидели запыхавшись бегущих мужичков и уверяющих, что два экипажа от Ясногородки уже приближаются к селу.
1 2 3 4 5 6
– Что это?
– Уксус, ваше преосвященство.
– Да ну – точно ли?
– Ни… уксус, уксус… да еще и добрый уксус. Ось понюхайте, владыка.
Чудак отец Калиник – смешит владыку всякий проезд.
При захождении солнца, – преподав нам из кареты благословение, а отцу Г-лову подтверждение одуматься и явиться в Михайловский монастырь, преосвященный отправился в Ружин, а я в сумерки выехал из Фасовы и ночевал у отца Т-на без чаю… Така-то честь благочинным; а трудись и отвечай за грешки подведомственных».
«17-го мая. Зато утром выпил три стакана и узнал, что в Белогородке еще более гонял за книги, чем у нас. Следовательно, всем досталось на калачи».
Но эта ревизия преосвященного Аполлинария, с получением от него «на калачи», оставила, по-видимому, у сельского духовенства довольно сильное впечатление и значительно усугубила «притрепетность», которую совсем не имел таланта возбуждать «старичок божий» Филарет Амфитеатров. Узнав, что викарий значительно строже епарха, сельские отцы при следующем новом его объезде подтянулись, и зато описание второго ожидания преосвященного Аполлинария в дневнике отца Фоки вышло всех живее и интереснее.
«6-го сентября (1849 г.). Вечером ехавший с Киева отец В-ский потревожил нас несколько уведомлением, полученным в Бузовской корчме, будто бы владыку ожидают на ночь в Ясногородку».
«9-го сентября. Протоиерей выехал из дому высматривать преосвященного, а я окрестил младенца его прихода. Мужики пьянствуют и до крови дерутся между собою, – какая несносная картина! Жиды не вправе ли упрекать христиан? Увы! увы! увы!»
«11-го сентября, неделя на новолуние. После отдыха, вечером, навещал белогородских и узнал, что отец протоиерей ездил в Бышев и в Ясногородку, но ничего не слышно там о приближении епископа, – и бог ведает, когда он будет в нашем ведомстве и когда мы сделаем ему встречу? Чаяние наших духовных ослабело, хотя я и предписывал являться».
«12-го сентября. Однако же и 12-го еще никто не явился. Ночи холодноваты и морозцы проявляются, а тут-то гречиха еще у меня не скошена. Через разные хлопоты не знаешь, за что и приняться. Во время праздника издохла сивая корова, купленная в Княжичах, а прежде двое телят».
«14-го сентября, среда. Поклонников было до полсотни, и мы после литургии отправились в Крюковщину, где застали духовенства довольно – кажется, с восемь священников. Обедали, самоварствовали и, наконец, по причине мрачной ночи и росившего дождика, остались ночевать».
«15-го сентября. В часу первом после обеда уехали и достигли благополучно дома. Опять застали издохшую телушку. И у крестьян тоже гибнет скот. Беда!»
Но зато при этой беде сейчас же следует долгожданное событие, заставляющее отца Фоку забыть беду скотопадения и полагающее конец его долгим странствиям с целию «высматривать преосвященного».
«В сумерки летит ко мне из Белогородки записка, писанная рукою Плисецкого священника, отца Иоанна Коятоновского, который уведомляет, что преосвященный уже к Плисецкому приближается… Я узнал, что отец протоиерей против ночи (то есть на ночь) отправился в Ясногородку, а я, устроив тогда же порядок в своей церкви и умолив Косьму Иващенка, чтобы до света ехал в Киев за покупками для принятия гостей, спокойно проспал до рассвета».
Это был последний спокойный сон благочинного в его собственном доме. С этих пор начинается все большая и большая суета, а за нею и «притрепетность», постоянно возрастающая от приходящих грозных известий.
«16-го сентября. Рано пустился в легонькой повозочке, при кучерстве Кобченка, в Княжичи и часу в восьмом достигох иерейской квартиры. Только хотя отец Александр и оспаривал, что о епископе нет никаких слухов, однако же я понудил его идти в церковь и пока что приводить в порядок. Сам же остался в доме и подготовлял кое-какие приказания и распоряжения, вследствие чего и послан сидящий на костылях В-ский, в пово зочке, в Новоселки с требованием тамошнего причета и для разведывания.
Во время деланного распоряжения мать отца Александра, прибывшая к сыночку из Бердического и Сквирского уездов, пересказывала чудеса о весьма и весьма строгом обращении епископа и, можно сказать, умлевала (sic) – дай только, чтобы и мы не испытали жезла строгости… Умилительно просила меня, – как можно, и себя поберечь и ее сынуня от того, чтобы лядвия наша не наполнилась поругания, яко же в знаемых ею местах и лицах… Что тут делать? Поневоле струсишь. Хотел бы я уже, наслушавшись красноречивых: «Ох, таточку ж мий риднисенький! Да отец же благочинный!..» и проч. сладкоглаголивых слов, – восхотел бы и аз уехать за тридевять земель, в тридесятое царство; но, увы, – Кобченок уже кони позаводыв в конюшню, а сам потащился выпивать канунного княжицкого меду. Пый, пый, сыну, поки солодко, але як буде гирко, – от тоди що будемо робыты?..
Та вже ж чы то сяк, чы то так, – пиду, лышень, и я до храму божого и побачу порядкив…»
Лишь отец Фока переступает за порог «храму божого», как видит такие «порядки», что весь страх за свои «лядвия», готовые пострадать от владычного «жезла строгости», у него пропадает, и благочинным овладевает его веселый юмор, предавшись которому он продолжает писать по-малороссийски:
«Колы ж я туды вийду (то есть в храм)… Господы мылостывый!.. Жинбк (баб) трбха не з десять стоят раком, гопидтыкованных, и мыют в церкви пидлогу (полы), а чоловиков (мужчин) мабут з чотыри – хто з виныком, а кто з крылом птычым, ходят меж жинками, да все штурхають да обмитають то порох (пыль), то паутыну… Побачивши таке безладье, я подумав соби, гришный: ну що як владыка до нас рум (сейчас нагрянет) и застане в циркви нас с пидтыкаными жинками?.. От-то реготу (хохоту) богацко буде!..
Тым часом все сдиялось до ладу, и мы, взгромоздывши на колокольню старого слитюго сторожа, щоб на окуляры дывизсь (в очки смотрел) на дви дорози: Ясногородску и Музыцку, хто буде дуже шпарко котыться по дорози. Але ж то, отцове,. як був тоди вельми великий и холодный витер, то раз сторож збунтовав нас, що катыться брыль по дорози, зирванный з головы Пылипона Крупчатника… Другий раз нас сполошыв, як побачив, що пид корчмою на самисинькой дорози покатывься соцький, як иого сперещив москаль по потылицы (солдат съездил по затылку). Третий раз усе-таки наш слипый сторож крычав на дзвиницы як дурный, побачивши, що гончар перекунывсь, идучи (едучи) з Ясногородки, и горшки з воза (телеги) покотылись… А в четвертый раз… да вже совсим не до ладу, та що же маете работы… оглашенный дид крычыт, що котыця овечка! Тпфу ты пропасть! Ходым до хаты, да вин, старый дурень, ще не так буде нас дурыть.
Ото мы пошли в комнату вдовой госпожи, не успели там натощак выпить по стакану канунного меду, как увидели запыхавшись бегущих мужичков и уверяющих, что два экипажа от Ясногородки уже приближаются к селу.
1 2 3 4 5 6